Глава 27 (53). Долг (1/2)
Осень началась, как подобает, обмотав землю пасмурным куполом равнодушия. Прошли первые осенние дожди, на улице стало ощутимо прохладнее. Календарь показывал 268 год с момента Великого Объединения, что означало, что вот-вот должна была стукнуть годовщина войны. Подумать только: целый год разрушений, огня и крови — а сколько таких еще до завершения? Да и кончится ли это вообще? С нынешним раскладом в победе Империи сомневаться и не стоило.
Не так давно Расмус впервые свыкся с мыслью, что абсолютно не желал удракийской победы. В первое время все представлялось гораздо поэтичнее: присоединение к высокотехнологичному космическому государству, новые миры, новые люди, невиданные чудеса и неотразимая Императрица во главе всей этой сказки. Только вот Рейла не была ни божеством и ни чудом; как и все, что она за собой несла. Светлого будущего на пепелище не бывает. Расмус смог отмахнуться от этого дурмана слишком поздно, и вот он уже предатель и символ человека, сделавшего «правильный выбор». Дороги уже назад не было, а то, что ожидало впереди, совершенно не прельщало.
Сидя на балконе своих роскошных апартаментов в Хелдирне, Расмус, одетый в летний халат, оглядывался вокруг, видел лишь написанное богатство и никак не мог взять в толк, как к этому все пришло. Прошлому-ему, наемнику Пепельной пустоши, такая жизнь и не снилась. Однако, променяв простоту на роскошь, он одновременно променял и честность на ложь. Деятельность наемника, по правде говоря, ничего, кроме вранья, вообще собой не подразумевала; но Расмус старался оставаться честным хотя бы с самим с собой. Не вышло. А теперь было тошно: и от обмана, и от лицемерия, и от крови на руках.
«Кровь» — вещало слово, выведенное на обрывке бумаги, который он держал в руках вместе с ручкой. Вернувшись на Немекрону, Расмус открыл в себе страсть к сочинительству совершенно внезапно: сначала все сводилось к целым страницам восхваления Рейлы, а затем медленно переросло в нечто большее. Расмус записывал все, что видел: разрушенные улицы Кретона, испуганных людей, горы трупов, свет смертоносного луча аннигиляторов, металлические пейзажи Кальпары… Список был бесконечен. Вот и сейчас он хотел просто излить все, что накопилось: свой гнев, свою обиду, свое разочарование — но не мог. Почему, и сам не знал. Может быть, боялся выпустить правду за пределы собственного тела?
Расмус так и продолжил бы бессмысленно залипать на почти пустой листок, если бы его вдруг не окликнула Лукреция.
— Доброе утро, — сказала она, остановившись под балконом.
— Доброе, — Расмус лениво повернулся в ее сторону и застал на лице девушке легкую, отдающую теплом улыбку.
По началу Лукреция казалась довольно отстраненной, безразличной и даже, возможно, скучающей, но их первая прогулка и другие, за ней последовавшие, принесли свои плоды: Кавалли смогла оттаять и немного раскрепоститься.
Расмус поднялся с дивана и неспешно прошелся к перилам, смяв в руке так и не пригодившийся листок бумаги, который Лукреция не оставила без внимания:
— Что это у тебя? — полюбопытствовала она, поднимаясь на носочки и вытягиваясь так, как только могла, чтобы рассмотреть то, что было у него в руке.
— Да так, — Расмус пожал плечами, — пробую себя в поэзии.
Лукреция протянула руку в немой просьбе показать ей написанное. Расмус усмехнулся и протянул ей смятый листок. Кавалли взяла его, развернула и нахмурилась.
— «Кровь», — прочитала она и язвительно добавила: — Как многословно.
— Это только название. Ничего больше придумать не смог. Забирай себе, если хочешь.
Расмус рассчитывал, что девушка усмехнется и пустит эту бумажку по ветру, но вместо этого она спрятала ее в карман комбинезона.
— Вообще, у меня еще кое-что есть, — Расмус достал из кармана на груди несколько компактно сложенных на четыре листа, развернул, бегло просмотрел и протянул один из них Лукреции. — Оно, правда, не дописано, но…
«У этой девушки волосы как ночное небо,
И глаза у нее как два пламени,
У нее имя начинается на ту же букву,
На что и имена других прекрасных вещей:
Ликер, любовь…»
— Здесь ведь даже нет рифмы, — скептически заключила Кавалли.
— Знаю, — безразлично отозвался Расмус. — Но попытаться стоило.
— И что это за девушка, если не секрет? — Лукреция лукаво ухмыльнулась и подняла на него точно такой же хитрый взгляд.
— Понятия не имею.
— Ну, признаешься, как надумаешь. А вообще, знаешь, неплохо, — одобрительно сказала она. — Рифмы нет, конечно, но есть образность… Если поработать, словцом владеть будешь крепко — говорю тебе, как поэтесса со стажем.
— Ты пишешь стихи? — Расмус изумленно вскинул брови. То, что у Лукреции хороший вкус на садовые убранства, он заметил сразу, но о поэзии и подумать не мог.
— С десяти лет, — Лукреция кивнула и, поднявшись на носочки, вернула Расмусу его творение.
— А у тебя есть с собой что-нибудь? Или, может, можешь что-нибудь зачитать?
Энтузиазм Расмуса ей заметно прельстил.
— У меня так много стихов, что я ни одного не помню, — Лукреция пожала плечами и призадумалась. — Хотя… Нет, знаешь, вспомнила кое-что…
Календарное лето приносит с собой
Лишь ночь и холода,
От зимы к весне, от весны к зиме, но еще не сведены счета —
И не будут; каждый раз, когда не можешь заснуть до утра,
Спроси: а если не получается, зачем вообще закрывать глаза?
Она закончила так же быстро, как и начала, и Расмус показался разочарованным. Хотелось еще. Эти строки, эти слова, так умело подобранные одно к другому, и мрачная глубина голоса — впечатляюще-обворожительно.
— Великолепно, — изумленно протянул Расмус, не сводя с нее восхищенного взгляда.
— Спасибо.
— Кто-нибудь знает о том, что ты пишешь?
— Только родители, и то… мой отец не большой поклонник литературы.
— А зря, — заключил Расмус. — Почему с таким талантом ты работаешь в этом саду? Могла бы ведь прославиться, быть у всех на слуху, получать гонорары…
— Но мне это не нужно, — спокойно возразила Лукреция. — Я делаю это для себя.
Расмус многозначительно покачал головой и задумчиво посмотрел вдаль. Для себя. Именно это он и занимался всю свою жизнь: делал что-то для себя — чтобы выжить. Только вот особого удовлетворения почему-то не ощущал.
***</p>
Пока Рейла лежала в постели, укутавшись в шелковый халат, и лениво поглощала инопланетные фрукты, Карла проследовала к столу, чтобы наполнить два бокала вином и вернуться к ней. От прикосновений императрицы, ее слов и одного ее вида попросту мутило, но деваться было некуда, и Карла продолжала расхаживать с легкой блаженной улыбкой, кажущейся предельно искренней и не вызывающей и толики сомнения. Хотя Рейла должна была догадаться: она не могла не сделать этого. Если не об отвращении Карлы, так об отсутствии всякой симпатии — точно. Однако она молчала, позволяя взаимно использовать друг друга, и Карла покорно следовала ее примеру. Пока это не стало для нее проблемой, нет и смысла переживать.
Женщина завороженно наблюдала за тем, как вино вырывается из узкого горла бутылки, как ударяется о стенки бокала и как медленно стекает вниз, наполняя стекло багровым омутом, и могла только надеяться, чтобы эти мгновения длились как можно дольше. В присутствии Рейлы все ее существо замирало: Карла чувствовала себя задавленной и загнанной в угол, в страхе просчитывала каждый вздох и взгляд, опасаясь, что императрица, так или иначе, зацепиться за что-то. Охваченный напряжением организм требовал никотина, но здесь, в этой комнате, Карла не могла позволить себе даже этого.
Второй бокал наполнился, и женщина тяжело вздохнула, опуская бутылку на стол. Неосознанно подняла взгляд на зеркало, висящее на стене, и в очередной раз ужаснулась, медленно подтянув подрагивающую руку к лицу. Карла с самых молодых лет пристальное внимание уделяла своей внешности, старалась всегда выглядеть свежо, подтянуто и младше, чем она есть; и так и было — до того, как она села на удракийский корабль и покинула Немекрону. С тех пор прошло порядка четырех месяцев, а Карла словно успела постареть на несколько лет. Ее новая прическа — коротко-коротко остриженные по приказу Рейлы волосы (чем ей не угодила прежняя длина, до сих пор оставалось неясным) — делала картину еще плачевнее. Было до ужаса непривычно видеть себя такой. Карла словно увядала, и виной всему была исключительно императрица, овладевшая всем: ее телом, ее душой, ее жизнью. Карла не привыкла быть ведомой; однако не привыкла она и оставаться на невыгодной позиции. У нее был выбор между гордостью и амбициями, и она сделала его в пользу второго. Жалеть себя сейчас не имеет никакого смысла.