день 2: метки на теле (nc-17) (2/2)

ей определенно лечиться пора. даже диагноз уже имеется: вот, лежит под ней, смотрит слегка недоуменно, бегает лиловым взглядом по растрепанным рыжим волосам и все понять не может, почему кавата ржать начала в такой момент… ран же вся готовенькая лежит, ждет почти послушно и на шпагат не села лишь из вредности. и срывается на высокий стон, так и не дождавшись никаких объяснений. хоя вообще говорить не особо любила, зато кусалась с особым огнем в глазах. до острой боли прихватывала бледную кожу зубами, посасывала, облизывала и снова кусала, прочерчивая ноющий алый след от шеи к груди. с таким же успехом могла разочек хлыстом ударить. но неторопливо изводить хайтани, издавая при этом влажные, а то и неприлично хлюпающие звуки, было куда приятнее.

еще кавата любила намеренно избегать особо чувствительных зон. вплотную приближаться и в последний момент отстраняться. скользить по краю, не надавливать или вовсе не прикасаться. она вела мокрую дорожку по груди, заставляя дрожать от смеси желания, нетерпения и горького разочарования.

игралась, посмеиваясь в процессе, и в красках представляла, как будет оставлять множество ярких меток на стройной ноге, из-за которой хоя даже вкусом шампанского насладиться не могла. все смотрела на чертов разрез, выслеживала чужие масляные взгляды и задерживала дыхание всякий раз, когда хайтани на глазах у всех приближалась намного ближе, чем того позволял этикет, и шепотом просила расслабиться. не отпугивать потенциальных спонсоров, которых, на самом-то деле, и вовсе убить хотелось.

и за своими мыслями нахоя даже не замечат ответный смех. зато в памяти надолго отпечатается резкий вскрик: кавата отнюдь не нежно сжала острые коленки, раздвинув в стороны и случайно — более чем приятная случайность — порвав платье. не страшно, в общем. новое купит, еще более вызывающее. может, тогда-то нахоя и перестанет сдерживать все свои желания.

сейчас пока что стоило подержать себя в узде. погладить нежно, приласкать, немного успокоить. обвить пальцами тонкую щиколотку, приподнять, целуя выпирающую косточку. вновь вырывая из ран короткий стон. и без предупреждения сомкнуть зубы, оставляя первый укус на остром крае татуировки. увенчать алым цветком шипастые стебли. щупальца? лапки паука? ран и сама не знает точно, что это за узор.

нахоя же просто хочет заставить его расцвести собственническими метками.

а если она чего-то хочет, то обязательно это сделает. будет попеременно осыпать кожу то поцелуями, то укусами, поднимаясь к бедру, приближаясь к уже влажному лону.

— так ты еще и без белья весь вечер ходила? — рычащие нотки в голосе заставляли старшую самодовольно улыбаться и призывно раздвигать ноги шире.

— возможно, я хотела посмотреть, как ты встанешь передо мной на колени прямо в гримерке.

— хочешь, чтобы нас снова мицуя увидел?

тихий согласный смех хайтани прервался шипением, когда короткие ногти впились в ее бедра, раздирая нежную кожу до мелких бисеринок крови и следом лаская языком, не сводя ревнивого взгляда с по-прежнему наглой улыбки, которую все никак стереть не получалось. уже кровь к щекам прилила, но хайтани продолжала смотреть с превосходством, дергать за невидимые цепи, пока и сама прикованной была, и раскаленным металлом к особенно чувствительным местечкам прикасаться.

и несдержанно всхлипывать, когда нахоя новый укус оставила на внутренней стороне бедра и прочертила алую дорожку вверх, срывая с тонких губ все более громкие стоны. неумолимо приближалась к истекающему соками и жаждущему внимание лону, но даже не поднимала головы. наказывала. и лишь слегка мягкие рыжие кудри касались налитого кровью клитора. подними хоя на него взгляд сейчас, в ее мыслях осталось бы лишь одно желание — высосать всю ту кровь, до предела раздражая нервные окончания, разрывая капилляры, доводя до пограничного состояния, когда больше нет ни боли, ни удовольствия, только слабое осознание, что кто-то родной и любимый понемногу поглощает тебя.

и подобные нездоровые мысли посещали их обеих. пугали и возбуждали.

эта любовь на грани с безумием не давала им загнуться в чересчур правильном мире, что порицал хоть малейшие отклонения от нормы.

ран и нахоя самодовольно считали себя синонимом ко всем этим отклонениям от тупых норм и с гордостью демонстрировали это всему миру, доводя до ручки даже своих сестер.

а после доводя до пика друг друга, когда боль от укусов более не приносила дискомфорта, а во рту горчило от соленой вязкости крови. но даже так было мало.

скованные запястья хотелось сжать сильнее, до карминовых полумесяцев впиться ногтями в кожу, вжимая в подушку. вжимаясь в ран всем телом, тереться о ее бедро и дышать в искусанную шею, пока старшая ответно ближе льнет, выстанывает имя рыжей попеременно с матами. растрепанная, раскрасневшаяся, влажная. словно они вновь вернулись в раздевалку старшей школы, где прятались ото всех, когда только-только влюблялись, не подозревая еще, во что это выльется.

и хоя до сих пор была настолько безнадежно влюблена, что это казалось чем-то опасным. и бешено бьющееся сердце могла усмирить лишь все та же мысль, что это у них абсолютно взаимно.

безумное желание обладать. быть единственной, кто знает какая на самом деле была любовь той, что сводит с ума и вместе с тем исцеляет. у нее вкус венозной крови. цвет густого столового вина. аромат медовой вишни. прикосновение ядовитых лепестков дельфиниума.

безумие в чистом виде. совершенно ничем не приправленное. неправильное, отвратительное и… до острой боли желанное.

и больше ничего не надо. лишь прижаться как можно ближе к горячему телу, сковать в тисках болезненных объятий и содрогаться от особенно сильного оргазма, впитывая каждой клеточкой тела ответные обрывистые стоны, перезвон цепей и хриплое «а теперь неси меня в душ»