Пролог (1/1)
- Лучше бы мы с тобой никогда не встречались! — Кэйа кричит вслед крышкой гроба захлопнувшейся за ним двери Доли Ангела.
В этот раз навсегда — осознание приходит уже на улице, когда дождь заливает лицо, заставляя отросшие волосы непривычно липнуть к правому глазу. Когда в последний раз он снимал повязку? Смотреть на собственный помеченный глаз было страшно. Смотреть на оставленный Дилюком шрам было больно. Не физически, нет, эта боль давно прошла вместе с затянутой на шее веревкой, от которой его распутывала Розария, а потом повела в ближайший кабак — напиться до беспамятства, чтобы разрыдаться ей в плечо от глухих чувств. Теперь же остались лишь сожаления и сжирающие изнутри мысли о том, что Дилюк мог винить себя за глаз.
- А ты хоть можешь представить, каково мне было каждый раз чувствовать себя чужим?! Знать, что все мои близкие умерли?! Что я вообще один, совсем не там, где должен был быть…
На грани объятого тисками страха разума мелькает горючее воспоминание о другом дне, когда шёл дождь. И Кэйа думает, что это было лишнее. Он мог бы потерпеть, как терпел всегда. Промолчать и снова быть невыслушанным. И всё было бы хорошо, Дилюк бы снова поверил в хрупкую ложь о том, что всё хорошо, что Альберих давно отпустил и забыл тот день. Всегда ведь вёлся на его улыбку. А Кэйа привык винить себя, он бы справился. Холодные капли снова мешаются со слезами на щеках. Только в тот раз были ожоги на руках и лице, запачканный в грязи новоявленный глаз бога. И лучше бы он не появлялся. Умереть в тот день было бы так правильно и просто.
Кэйа закрывает глаза. Дышит. Пытается дышать.
Тихо считает в голове. Раз. Два. Три. Двадцать девять.
Внезапное жжение в правом глазу заставляет подскочить на ноги, а сердце забиться быстро-быстро в желании тут же развернуться и побежать обратно, извиниться… нет. Сначала с размаху заехать по чужому лицу, а потом извиниться. И, наверное, поцеловать. Хотя тогда появлялась возможность остаться совсем слепым. Они уже не в тех отношениях, что когда-то были. Где-то на периферии сознания Кэйа понимал, что в тот раз Дилюк полоснул мечом не по нему, а по тому, кого видел в нём; по монстру, что принёс в его семью одно лишь несчастье; по золотому глазу без белка.
Кэйа разворачивается на пятках, насколько позволяет утопшая в размытой земли обувь — дождь тарабанит лишь сильнее с каждой новой каплей — и так и застывает на месте, контрольно моргая обоими глазами, внезапно чувствуя повязку на правом — когда успел обратно надеть её только, вот вопрос. Ткань её вмиг кажется какой-то слишком грубой, и Кэйа одним резким движением снимает её, чтобы лучше вглядеться в очертания винокурни за завесой ливня. Он снова неосознанно забрёл сюда, в то место, которое всегда считал своим единственным домом. Отчего-то кружится голова, и здание кажется куда больше, выше. Ощущение, будто он просто встал на колени, но Кэйа точно был уверен, что стоит. Неужели дорожная грязь оказалась лужей поглубже?
Взгляд с винокурни скользит к собственным ногам в высокой траве. Простенькие потрёпанные ботиночки, из-под которых высокие носки тянутся к оголённым и разбитым коленкам под краями шорт.
Кэйа оседает на землю, пока всё тело — не его тело — прошибает холодным потом. Нет, нет, нет. Этого просто не может быть, но тело всё остаётся таким же по-детски маленьким. А где-то вдалеке мелькает огонь фонаря, и Кэйа вдруг понимает, что слишком хорошо знает эту дешёвую пьесу, знает её конец. И лучше ему здесь не быть.
Подскочить и побежать прочь, со всех ног по заученным тропинкам, стараясь оставаться в тени, будто тот, кого не должен касаться этот спасительный свет. Он бежит от самого себя, от прошлого, которое здесь, прямо сейчас, становится будущим. Это страшный сон. Он пройдёт, закончится. Всего лишь воспоминание, да. А сам Кэйа, наверняка, валяется где-то в отключке в какой-то канаве. Или в Кошкином Хвосте, в компании таких же мертвецки пьяных. Но вдалеке слышатся голоса, говорящие то, что его мозг не посмел бы додумать.
- Аделинда, я же говорил, что здесь нет никого.
- Но, мастер Крепус, я точно видела мальчика. Возможно, ему нужна наша помощь.
Они уходят, и Кэйа наконец-то выдыхает. Почему-то точно знает, что, чем бы оно ни было, но лучше держаться подальше от Рангвиндров, от Мондштадта, от всего, что он так искренне любит. От Дилюка.
Сердце болит и ноет, Кэйе по воле судьбы снова четырнадцать, и он снова бежит лишь с одной ясной мыслью: им будет лучше без него. Несчастье Кэйи заразно. Он всегда всё портил: нарушил идиллию, принёс хаос в дом приличной семьи затворников. Может, замкнутый в то время Крепус, тоскующий по жене, возжелал силу элементов лишь из-за того, что бурный нрав Кэйи показал ему, что жизнь всё ещё существует? Что можно жить и улыбаться, когда твой родной отец оставил тебя на пороге чужого дома, красиво соврав, что Кэйа должен быть умным мальчиком и хорошо себя вести, ведь он — настоящий шпион как в тех историях, что рассказывали мальчишки со дворов. В то время Кэйю это знатно приободрило, заставив почувствовать себя героем легенд и значимым человеком. Не давало задумываться о том, что его попросту бросили, пусть и не без причины. А сейчас Кэйа был один. Совершенно разбит и без понятия, что делать со вновь дарованной жизни. Сколько раз он мечтал начать всё с чистого листа? И, по идее, нужно бы сейчас обрадоваться, но на глаза наворачиваются слёзы.
А в Мондштадте всё ещё есть лошади, и Кэйа ловко протискивается под прикрывающие товары ткань на одной из телег. Он скучал по этому. Скучал по кочкам на дороге, фырканью лошади и похлёстываний плети в воздухе — с облегчением отметил, что животное никто и не думал бить. А дорога всё ведёт куда-то, и высунуться бы, но страшно. Ему придётся научиться жить заново. Без редкой, но такой яркой улыбки в жизни, без того короткого времени, когда его будили мягким поцелуем в нос, а потом прижимались к боку, опутывая руками и ногами.
Дилюк был таким забавным и милым, когда только просыпался, бубнил себе нод нос, что нужно вставать даже в выходные. И ведь не прекращал, пока его не заткнёшь коротким чмоком и насильно не утащишь под тёплое одеяло. Сейчас Кэйе кажется, что Дилюк тогда нарочно себя так вёл. Худые руки обнимают дрожащие колени, в которые утыкается нос. Он слишком устал, чтобы приказать себе не думать и не вспоминать. Кэйа не хочет ни того, ни другого, но что он может ещё? Только забыться беспокойным сном, пока телега едет дальше, вперёд в неизвестность, а Кэйа так глупо пытается жить прошлым, которого в этом мире даже не существовало.