1. Хороший человек (1/1)
Что для вас важнее: семья или правда? Вопрос, должно быть, философский, но только не в моём случае. Позволите ли вы пострадать невиновному, чтобы защитить своих, даже зная, что они заслужили наказание? И, что ещё важнее, сможете ли вы жить с этим? Впрочем, ни один ответ не сделает вас лучше или хуже. По крайней мере в моих глазах. Я могу понять тех, кто выберет правду — наверное, каждому хочется верить, что он принял верное решение. Что он хороший человек. Это проще, если закон на твоей стороне. Может, вас даже поблагодарят, мол, мы понимаем, как нелегко вам это даётся, речь ведь о вашем родственнике. Не будет ли вам стыдно за себя при таком раскладе? Хотя это, наверное, неважно — каким бы ни был выбор, вам в любом случае придётся жить с его последствиями.
В каком-то смысле мне повезло. Когда всё случилось, я даже не думала о выборе. С точки зрения закона это делает меня преступницей, но закон — далеко не единственный оценочный критерий, если вы, конечно, способны к самостоятельному анализу окружающей действительности. Например, оценка с позиции морали сильно зависит от системы ценностей конкретного человека.
Сейчас мне двадцать восемь. Имя, которым я представляюсь с тех пор, как покинула Калифорнию, не имеет никакого значения — тем более, что оно не первое и, вполне возможно, не последнее из моих имён. Своё спокойствие я оцениваю гораздо выше чужого любопытства. И всё-таки речь пойдёт о тех временах, когда ещё существовала девушка по имени Раэль Лазарус — на этом имени, пожалуй, и остановимся.
Начать историю о том, как всё рухнуло, стоит с того, как всё строилось. Своего деда мы совсем не знали — он умер ещё до нашего рождения, и Издательский дом Лазарус, который они с бабушкой возвели ещё в семидесятые из маленького букинистического магазина, полностью перешёл к ней. Я говорю об Издательском доме потому, что он был важной частью нашей жизни с рождения и до самой бабушкиной смерти — тогда мать, едва вступив в наследство, продала его. Если бы бабушка узнала, то не простила бы её — это было всё, что осталось у неё от рано ушедшего мужа, дело всей её жизни, а непутёвая дочурка избавилась от него, как от какого-то балласта. Но обвинять её в этом я не могу — от второго её детища, дома на Шангри Ла Драйв в староанглийском стиле, которым она так гордилась, я открестилась своими руками. Хотя стоит отметить, что причины у меня были более веские, чем банальное нежелание поддерживать наследство в надлежащем виде.
На бабушкиных похоронах я не плакала, хотя из нас троих, наверное, была к ней ближе всех. Просто не осознавала до самого последнего момента что это — всё. И, конечно, не могла знать, чем для нас обернётся её смерть — тогда бы рыдала взахлёб от отчаяния и жалости к самой себе. С тех пор прошло четырнадцать лет — полжизни, но у меня, к несчастью, очень хорошая память. Учитывая обстоятельства моей юности, я предпочла бы избавляться от воспоминаний с той же лёгкостью, с которой это делала мать, но мне — увы — не дано её блаженного легкомыслия.
В гробу бабушка казалась как будто меньше ростом. Мы смотрели на неё перед тем, как навсегда расстаться, и не узнавали, хотя, казалось, почти ничего не изменилось; только ещё сильнее заострились черты её гордого, упрямого лица и немного запали щёки. Маленькие худые ладони, сложенные на груди, были теми же самыми ладонями, которые раньше частенько трепали нас по одинаковым светловолосым макушкам, теми же ладонями, которые она властным жестом поднимала перед собой, давая понять, что разговор окончен, но они больше не шевелились. В них больше не было той жизни, той энергии, которая раньше сквозила в каждом её жесте. Я смотрела в мертвенно-бледные лица Майкла и Брэй и понимала, что они видят то же самое: это всё ещё была наша бабушка, но в то же время нашей бабушки больше здесь не было. И не было больше нигде в мире. Перед нами лежала пустая оболочка. До боли похожая, но не та. Это откровение шокировало нас, но вряд-ли именно оно нас сломало. Я много думала об этом после всего, что произошло, и пришла к выводу, что мы, вероятно, были сломаны с самого начала. А отсутствие бабушки в нашей жизни — даже не факт её смерти, а именно отсутствие рядом — просто подарило свободу нашим демонам. Поэтому именно тогда всё то, что и так дышало на ладан, дало фатальную трещину. У нас всё ещё была женщина, благодаря которой мы появились на свет, и всё-таки мы остались одни. Тогда мы и стали называть себя Стаей.
Когда Лили — говоря о тех временах, мне всё ещё тяжело называть её матерью — опять взялась за кокаин, со дня похорон не прошло и двух недель. Мы не видели, как она принимает, но, когда живёшь с наркоманом, такие вещи начинаешь узнавать по малейшим признакам. Есть, конечно общие для всех, какие обычно представлены на всяких агит-плакатах в диспансерах и больницах, вроде «пьёт чрезмерно много воды» или «становится нервным и агрессивным», но, если речь о человеке, которого ты знаешь всю жизнь, достаточно просто раз взглянуть на него, чтобы всё стало ясно. Это читается в осанке, во взгляде, в манере говорить; и, наконец, очень просто понять, что родная мать снова сидит на наркотиках, когда она даже не пытается это скрыть. Извинилась ли она перед нами хоть раз? Нет, куда там. Считала, видимо, что, раз она не бьёт нас, денег хватает, есть крыша над головой, то больше ничего не нужно и с функцией родителя она справилась. Сказать по правде, некоторые из её бесчисленных хахалей уделяли нам больше внимания, чем она сама.
Мужчин Лили меняла с завидной регулярностью. Дело было даже не в её ветрености, хотя и этого нашей горе-мамаше было на занимать; просто, когда ты ищешь лёгкий романчик с ещё не тронутым старением милым личиком, а получаешь ворох проблем, наркотическую зависимость и выводок из троих малолеток в придачу, наверное, чувствуешь лёгкое разочарование и желание как можно скорее смыться. Побегу очередного ухажёра никто не огорчался: Лили знала, что ей не составит труда в кратчайшие сроки заменить его на другого, а мы были только рады избавиться от очередного сомнительного элемента, живущего за счёт нашей семьи. К несчастью, тишина никогда не длилась долго — чужие люди в нашем доме появлялись вновь с поразительной быстротой. Я и Брэй привыкли довольно быстро. Если наш новый временный папочка не бил посуду, не курил в комнатах и не приставал (такие тоже встречались, но нечасто), то его можно было игнорировать — в доме таких габаритов разбежаться по разным углам не составляло труда, но Майкл каждого нового мужчину в жизни матери встречал скандалом. Возможно, дело было в том, что для мальчика наличие пусть не родного, но хотя-бы постоянного отца важнее, чем для девочки, но, скорее всего, мой брат просто такой человек. Новых людей он в принципе никогда не любил. И чем старше мы были, тем серьёзнее становились конфликты. А потом появился Джаспер.
Кажется, они с Лили познакомились на каком-то благотворительном банкете — как ни странно, в перерывах между понюшками и случайными связями эта многозадачная женщина умудрялась вести активную светскую жизнь — и сначала друг-другу ужасно не понравились. По крайней мере, Лили точно отзывалась о нём, как о, цитата, «напыщенном занудном богатее». Как выяснилось позднее, он не был ни тем, ни другим, ни третьим. На момент их знакомства ему было сорок три, выглядел он примерно маминым ровесником, а рассуждал иногда так, словно ему было сильно за семьдесят. На банкете Джаспер присутствовал в качестве внештатного журналиста, жил на гонорары и определённо не был особенно богат; напыщенности в нём было ровно столько, сколько в Лили — материнского инстинкта, а за занудство она приняла свободное владение тремя языками и подкованность в вопросах политики и литературы. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как, не имея абсолютно ничего общего, они сошлись и образовали небывало устойчивый в рамках привычек Лили союз, но Джаспер стал появляться в нашем доме всё чаще и чаще и постепенно настолько прочно вошёл в нашу жизнь, что даже Майкл, кажется, начал оттаивать. К тому же, у них обнаружилось общее увлечение — шахматы. Они могли часами проводить за доской, медленно, но верно опустошая, к моему величайшему негодованию, запасы чая и жертвуя сном, чтобы завершить особенно напряжённую партию. Этот невысокий, худощавый и улыбчивый мужчина вообще легко располагал к себе людей. Мне он нравился хотя-бы потому, что, в отличие от большинства предыдущих ухажёров Лили, интересовался не только бухлом и сексом. А ещё его совсем не смущали мы — наоборот, он всячески старался нам понравиться и, надо сказать, весьма в этом преуспел. Джаспер был, помимо прочих талантов, отличным слушателем; он покорял своим умением подобрать нужные слова и промолчать, когда это было необходимо. Думаю, обладай он чуть более пробивным характером, мог бы стать журналистом с большой буквы — все задатки имелись — но это был тихий, покладистый и домашний человек. Он смог вопреки здравому смыслу полюбить Лили, смог полюбить её детей, хотя никто из нас, на самом деле, совсем не заслуживал его любви. Он был тем самым хорошим человеком, каким не был никто из нас.
Больше всех, как ни странно, к Джасперу прикипела сестра. Капризная, избалованная Брэй, болезненно нуждающаяся во внимании, нашла его в этом скромном, немного несуразном журналисте, который так отчаянно хотел спасти пропащую душу и искалеченных её безразличием детей. И — господи — как мы виноваты перед ним. Все мы. Если бы он только появился в нашей жизни раньше, всё было бы иначе. Мы могли бы стать семьёй, могли бы жить нормальной жизнью. Но история не терпит сослагательного наклонения — тогда было слишком поздно.