Часть 29. Сияющая пустота (2/2)
Помимо прочего, он обеспечил и Кристину. Мадемуазель теперь отнюдь не бедная сирота.
В сущности, почти все, что месье Дестлер, – она выделила это имя чуть ли не с яростью, – что месье Дестлер сумел спасти из своего имущества, он оставил нам обеим. Право, не знаю, на что он собрался путешествовать…
И мадам Жири накинулась на вязание с таким остервенением, что чуть не сломала спицы, а потом вдруг отбросила свою работу на столик и, обхватив себя за плечи, принялась тихонько раскачиваться в кресле из стороны в сторону.
– Мой бедный мальчик, – шептала она, – мой мальчик…
На Рауля она внимания больше не обращала, глядя куда-то вдаль. Он немножко подождал и наконец решился прервать молчание:
– Но… куда именно он отправился? И… и… как же… Кристина?
Произнести это имя было неимоверно тяжело. Он одинаково надеялся на ответ и страшился его. И наконец мадам Жири, вспомнив о его существовании, нехотя пробормотала:
– В Италию. Он уехал в Италию и велел передать вам, что подумал над вашими словами и признал их правоту. Он просил вас позаботиться о мадемуазель Дайе… в его отсутствие.
_______________________________________
Сама по себе пустота уже невыносима, но, если она еще и заполняется чужим присутствием, то становится просто адской мукой.
Рауль стоял на пороге, не поднимая глаз.
– Кристина… – робко начал он.
– Рауль, прошу вас, не говорите мне ничего! – прервала она его – это прозвучало бы почти резко, если бы ее голос не был, как всегда, чарующе нежен. Каким взглядом теперь смотреть на нее? Как не дать ей понять всю глубину его сочувствия? Как угадать ее состояние и ее желания?
Виконт наконец заставил себя выпрямиться и взглянуть ей в лицо. От неожиданности юноша вздрогнул: на Кристине была точно такая же маска, какую носил и Эрик. На мгновенье ему почудилось, что в прорезях черного шелка вновь сверкнули янтарные кошачьи глаза, но, стоило ему тряхнуть головой, морок рассеялся мгновенно: ее взор по-прежнему ровно мерцал голубым северным светом.
Виконт осторожно приблизился к ней, аккуратно взял ее руку в свои, поднес к губам и запечатлел на ее хрупком запястье самый почтительный, самый нежный и трепетный поцелуй, когда-либо дарившийся возлюбленной ее покорным воздыхателем.
– Кристина, – более твердо продолжал он, стараясь не обращать внимания на воцарившееся в комнате враждебное молчание, – я понимаю ваше горе, не сомневайтесь в этом. Вы считали театр своим домом, и вот его нет…
– Молчите, умоляю вас, Рауль! – взмолилась девушка, вырывая у него руку. Но он безжалостно, как хирург, оперирующий без опиума – сам не понимая, откуда у него взялась на это смелость – продолжал говорить:
– Да, вы лишились Оперы, да к тому же заболели. Вам пришлось отказаться от спектаклей и от уроков, но это не значит, что…
– Довольно! – гневно прервала его Кристина, и виконт опешил от такого не характерного для нее порыва, но все же завершил начатую фразу:
– …не значит, что вы остались одна. Я всегда буду рядом с вами, и сейчас вновь повторяю свое приглашение почти трехлетней давности. Я хотел бы… – он замялся и тут же решительно договорил: – Я хотел бы принимать вас у себя, заботиться о вас… если не как о… невесте, то хотя бы – как о сестре, о младшей сестре.
Кристина поднялась с кресла и скрестила руки на груди; Раулю вновь почудилась знакомая темная тень, но он отогнал призрак Призрака усилием воли.
– А я повторю вам то же, что сказала почти три года назад! – зазвенел в комнате голос девушки. – Я не хочу и не буду жить с вами или как-либо зависеть от вашей милости. Я не нуждаюсь в вашем сочувствии. Я сама распоряжусь своей жизнью, и не желаю, чтобы вы как-либо вмешивались в нее – особенно теперь, когда… когда… когда он ушел!
Тут Рауля захлестнуло некое несвойственное ему чувство, которое, вероятно, выразилось и в его глазах, так как она вдруг отпрянула в сторону и прикрыла свою маску ладонями.
– Особенно теперь? – медленно и четко проговорил он. – Но именно теперь я и хочу выполнить пожелание вашего учителя. Ведь это месье Дестлер попросил меня позаботиться о вас, пока он будет в отъезде.
Кристина отняла руки от маски и уставилась на виконта. Внезапно он ощутил какую-то скверную горечь во рту, и понял, что совершил ошибку, грубую ошибку, последствия которой могут быть довольно печальными.
Девушка не произнесла ни слова и посмотрела на него долгим взглядом, как будто пытаясь проверить, сказал ли он сейчас правду или – впервые в жизни – все же солгал.
Но вселившийся в юношу бес упрямства заставил его ласково уговаривать ее, как ребенка:
– Месье Дестлер… Эрик… на этот раз поступил вполне разумно, дорогая Кристина. Подумайте сами: он ведь должен разыскать противоядие, чтобы вылечить вас от этого недуга, а для этого ему нужно найти истинного виновника произошедшего, которым, по-видимому, является проклятый кастрат.
Малышка Жамм оказалась лишь глупым орудием в грязных руках Альбера; секретом яда, очевидно, владеет он один, а разве можно подобрать противоядие, не зная, чем вас отравили? Эрик уехал в Италию, и неужели вы в вашем состоянии могли бы поехать вместе с ним?
– Нет, разумеется, не могла бы, – вдруг ответила ему Кристина, и голос ее был холоднее мартовского ветра. – Вы совершенно правы, дорогой Рауль, и мой учитель прав тоже. А сейчас, прошу вас, оставьте меня, мне надо немного подумать.
Старательно задавливая нарастающее в душе нехорошее предчувствие, виконт мягко, но настойчиво осведомился:
– Вы же теперь обещаете поразмыслить над моим предложением, милая Кристина? Как видите, это не только моя воля. Даже ваш… учитель признал, что вы нуждаетесь в моей поддержке.
Она помолчала несколько мгновений, показавшихся ему часами.
Наконец ему был брошен безразличный ответ, точно сухой лист упал на пол:
– Безусловно, я обещаю.
_______________________________________
– Запомните, Эрик: у вас ничего нет. Ничего своего. Все, что вы получили, на самом деле принадлежит мне.
– Да, госпожа.
– Разумеется, когда я говорю, что все принадлежит мне, это значит, что и ваша жизнь тоже в моих руках. Она висит на тончайшем волоске, дорогой мой французский друг.
– Не находите ли вы, что перерубить волосок может лишь тот, кто его подвесил?
– Возможно, вы находитесь гораздо ближе к тому, кто подвесил волосок, чем вам кажется. И встретитесь с ним раньше, чем вам хотелось бы – если не будете делать того, что я вам говорю.
– Госпожа, я всегда верно исполнял вашу волю.
– О нет, Эрик. Вы пока еще держитесь кое-за-кого и кое-за-что слишком крепко. У вас не должно быть вообще никаких привязанностей. Разумеется, кроме меня.
Поэтому завтра я буду учить вас избавляться от этой позорной зависимости. А пока спойте мне, как вы один умеете, Эрик…
Спойте и покажите мне иллюзии далеких чужеземных стран, в которых вы никогда больше не побываете на самом деле.
Спойте и позвольте хотя бы ненадолго поверить в то, что вы и сами хотите принадлежать только мне.
Когда он приходил в себя, ему было страшно. Он вдруг вспоминал, что ее больше нет рядом, и страх наполнял его легкие, сдавливал горло, колол в груди. Это казалось какой-то нелепостью, фарсом, неправильным уравнением. Ему было страшно и смешно одновременно, и он не знал, сможет ли когда-либо избавиться от этого чувства.
Святой Франсуа из Ассизи, борясь с искушением, сорвал с себя рясу и в такой же зимний вечер кинулся обнаженным в терновый куст, чтобы усмирить пагубные стремления своей плоти.
Но Эрик не был святым, и то, что, вероятно, далось святому Франсуа без особых трудностей – ведь тот ушел от ожидавшей его святой Клары легко и радостно, не сожалея ни о чем, приказав ей молиться, надеяться и верить – ему, Эрику, казалось почти непосильной задачей.
Как он мечтал показать Кристине эти снежные вершины на альпийском переходе через Бреннер. Как хотел вместе с ней встречать раннее утро в Венеции и закат во Фьезоле. Как хотелось ему гулять с ней ночью по развалинам древних форумов, поглядывая на луну между колоннами полуразрушенного языческого храма.
Ему почему-то чудилось, что мягкий южный воздух, коснувшись ее щек, вернет им былую бархатную нежность и чистоту, а линии черт, оплывшие, как воск в его подземельях, снова обретут стройную, гармоничную четкость.
… в его подземельях. Нет у него больше подземелий. Нет дома. Нет места, где можно приклонить голову. Его Театр, его храм, его детище и его лоно погибли, рассыпались на обожженные черепки. Воссоздадут ли их когда-нибудь? Кто знает.
Возможно, гениальные потомки и смогут повторить подвиг безумного и безобразного зодчего, соорудив нечто подобное величественной Опере Гарнье.
А возможно, на смену ей придут плоские безрадостные постройки, еще более уродливые, чем его личина – и дадут повод в очередной раз горько посмеяться над дурным вкусом большинства представителей рода человеческого.
Но почему же он, никогда ни к чему не прикипавший душой, он, ничего не любивший, кроме музыки – ради самой музыки – так жалеет о каких-то стенах, о какой-то крыше, о каких-то скульптурах?
Не он ли сам грозился взорвать эти своды, не он ли сорвал с потолка огромную люстру – правда, тогда обошлось без крупных жертв, но это не его заслуга – когда жажда его плоти не была удовлетворена?
Он думал, что ему опостылели эти подвалы, что он хочет снова вернуться наверх, что ненавидит прятаться от чужих глаз, как летучая мышь от дневного света. Он мечтал о жизни наверху, «снаружи», для своей Кристины, и не желал обращаться к прошлому, памятуя о жене Лота. Пусть бы оно и вовсе исчезло, это прошлое - зачем нужны воспоминания о мрачном заточении!
Но, когда подземелье оказалось на самом деле погребено под пеплом, как любое временное обиталище, любой дом, любой город – под вечным прахом истории; когда умолкли наполнявшие это здание жизнью озорные, мудрые, юные и старые голоса; когда рухнули казавшиеся неколебимыми, надежные, свои, родные стены – разрушилась, казалось, часть Эрика, и он испытал боль, которую прежде клялся не испытывать никогда.
Он привязался к этому месту.
Он привязался к этим людям.
Он привязался к этой девушке.
Он стал одним из них.
Одним из тех, чьи души он прежде выпускал из петли прямо в небо своими ловкими пальцами одну за другой, точно библейский мальчик – камушки из пращи.
Тот мальчик был и поэтом, и правителем, и убийцей тоже был – одержимым любовной страстью убийцей – а он, Эрик, был теперь просто черной пустотой, жаждущей, чтобы ее наполнили.
Но наполнять пустоту было некому. От этого внутри разрасталась странная боль, клетка как будто расширялась, прутья отчаянно выгибались в стороны, выгибались, выгибались – и внезапно лопнули, разлетевшись на мелкие кусочки.
Эрик зашелся в приступе оглушительного кашля, низко согнулся, схватившись за грудь, и добрая хозяйка кофейни, где он сидел, поспешно подбежала к нему со стаканом воды.
- Вам плохо, месье, я вызову доктора! - воскликнула она, увидев его лицо.
Но Эрик только отмахнулся, продолжая заходиться в душившем его кашле.
Божественная птица вылетела наружу, оставив его наедине с людьми.