Часть 28. О пользе сострадания (2/2)
– Я всегда, всегда забочусь о вашем благе, дитя мое. Вам достаточно доверять мне. И закончим этот разговор, пока мы оба окончательно не расстроили друг друга.
– Но вы уже расстроили меня! Как если бы дали играть на скрипке моего отца какому-нибудь уличному любителю…
В первом голосе зазвенела сталь, и Раулю захотелось спрятаться под одеяло как можно глубже, забыться, исчезнуть:
– Именно это и произошло тогда в парке, не правда ли, дорогая Кристина?
«Кристина!»
Имя взорвалось в его голове фейерверком ярких искр, и он уже не слышал, о чем говорили голоса дальше.
Перед глазами стояло чудное девичье лицо с высоким чистым лбом, с мягкими розовыми щечками, серо-голубыми глазами, затененными длинными светлыми, чуть рыжеватыми на кончиках ресницами; лицо, обрамленное пушистыми рыжевато-каштановыми локонами, так празднично искрящимися в лучах заката…
Последним словом, которое он уловил, было ”сострадание”; но Рауль так и не понял, к кому оно относится, наконец-то провалившись в благодатный крепкий сон…
----------------------------------------------------
Кристина никогда не забудет этой ночи. В церкви св. Магдалины, где хотел венчаться с нею Эрик вечность назад, на Рождество поют чудные гимны, знакомые ей еще по странствиям в Германии с отцом. Вот такая же снежная, нежная, чудесная ночь прославляется в этих гимнах как «святая», «полная света и спасения».
Но для Кристины незадолго до полуночи, когда в дверь позвонили, и мадам Жири открыла, услышав голос Эрика; для Кристины, выглянувшей из-за ее плеча за порог, во внешний мир; для Кристины, ожидавшей чего угодно, но не этого зрелища, – мир раскололся на «до» и «после» совсем в ином смысле, чем для тех, кому важен праздник Рождества.
Эрик был без маски; его шатало, и в его лице – в том, что заменяло ему лицо – было какое-то неведомое ей выражение.
Она привыкла бояться его, привыкла трепетать перед ним, но сейчас ей больше всего на свете захотелось обнять его и погладить по голове, прижав ее к своей груди.
Она привыкла искать у него опоры и поддержки, но сейчас ей хотелось утешать, а не ждать утешения; понимать, а не ждать понимания; любить, а не ждать любви.
Она забыла о своем беспокойстве о судьбе Жамм; забыла о своем нежелании показываться другим; забыла о своей обиде на несправедливость Эрика, принуждающего ее к тому, чего избегал сам.
Выражение его глаз звало ее подойти к нему немедленно; отринув все свои страхи, она подбежала к Призраку, и, только оказавшись подле него, внезапно обратила внимание на Рауля.
Эрик почти нес его на руках; юношу шатало, и от обоих несло отвратительным запахом гари.
Одежда на них местами обгорела; черные волосы маэстро казались серебряными, а светлые кудри виконта свалялись в бурые колтуны, и на прекрасном лице запеклась кровь.
– Что произошло, Эрик? – воскликнула мадам Жири, пытаясь одновременно помочь виконту дойти до ближайшего кресла, взять вещи у Призрака и отряхнуть его плащ от… золы? Кристина никогда прежде не видела ее такой растерянной.
– Пожар, – коротко ответил Эрик, не глядя ни на нее, ни на Кристину. – Пожар в Опере.
– Но…
– Все расспросы потом. Сначала необходимо оказать первую помощь виконту, – отрезал Призрак.
Мадам Жири беспрекословно подчинилась ему: что бы ни произошло там, наверху, прямо сейчас Рауль действительно нуждался в помощи больше, чем они с Кристиной в правде.
Она расстегнула ворот его рубашки, пока Эрик открывал окна; отослала девушку в ванную комнату набрать холодной воды в таз и сделала компрессы. Эрик между тем набрал воды в чашку и, добавив туда немного уксуса, заставил медленно приходившего в себя виконта выпить этой странной смеси.
Внезапно Рауля, перегнувшегося через ручку кресла, начало рвать, и Кристина, встав перед ним на колени, спешно подставила ему все тот же таз.
Распрямившись после приступа, он впервые осмысленно взглянул на нее, и она, поняв, что он видит ее впервые с начала ее болезни, низко склонила голову, прикрыв лицо ладонями.
Но точно так же, как прежде Эрик (в это время как раз ушедший в ванную), Рауль, собрав все силы, опустил свои ладони на ее и развел ее руки, вглядываясь в расплывшееся нечто, прежде служившее ей чертами.
Она не видела его взгляда, но услышала – а лучше бы ей было не слышать – только одну ласковую, милую, нежную фразу, выдавшую самое жестокое на свете чувство:
– О, бедняжка…
”О, бедняжка!”
”Вы никогда не будете такой, как прежде!”
”Эта боль останется с вами навсегда!”
”Навсегда, Кристина!”
Вскочив на ноги, она опрометью выбежала за дверь, и никакие уговоры мадам Жири не могли заставить ее снова ухаживать за Раулем.
-----------------------------------------------------
Он видел, с какой любовью она склонилась перед виконтом, не испытывая отвращения даже к рвоте; надо питать поистине сильную привязанность к человеку, чтобы так самоотверженно служить ему в минуты его самой постыдной слабости.
К нему, Эрику, она подошла только затем, чтобы удостовериться, что с Раулем все в порядке, и, в отличие от мадам Жири, даже ни о чем его не спросила.
В общем-то, тут нечему было удивляться: едва вернувшись в его царство, она объяснила ему, что не желает связывать себя с Призраком никакими узами, кроме музыкальных.
Но она прекрасно понимала – и он сам сделал все, чтобы это до нее донести – что любые отношения с виконтом ставят под вопрос и отношения с ним как с ее учителем.
Он вообще в последние месяцы, противореча собственным благим намерениям, пытался вновь привязать ее к себе всеми возможными способами; ограничивал в передвижениях и приучал ее думать о себе как о заложнице его оперы.
И вот теперь это его поведение сыграло с ней злую шутку – теперь она превратилась в ночную жрицу, лишенную храма, и боялась выйти на свет дневной, мечтая скрыться от всего мира под покровом тьмы.
Но Эрик знал, что это погубит ее. Жизнь земляного червя не для его Кристины, да и дома у них больше не осталось. Ради ее же блага он должен вытащить ее на свет, должен отучить от затворничества.
Однако разве вправе он и дальше удерживать ее при себе? И не жестокостью ли будет везти ее с собой в Италию, когда она боится показаться даже на родных улицах?
В нынешнем ее состоянии ей особенно нужен покой, ей нужны уют и теплая и ровная забота, а в состоянии ли он дать ей такую заботу?
В состоянии ли он вообще позаботиться хотя бы о ком-нибудь так, чтобы это не окончилось катастрофой?
Ответ с недавних пор громко и равнодушно звучал в голове Эрика, его подсказал херувим в подземелье: «Вы хоть подумали о том, что птицы в неволе умирают? Она уже больна из-за вас…»
Ответ полыхал перед его глазами, превращая маленькую фигурку в балетной пачке в огромный факел живого и разрушительного огня.
…По-видимому, потеряв самое важное в своей жизни, он должен хотя бы на время покинуть и то, что было еще важнее.
Богу недостаточно лишить его дома, призвания, главной заботы. Ему нужно еще и оставить его в полном одиночестве, как раньше, чтобы долгие сладостные вечера сменились мглистым безрассветным утром без музыки и без надежды.
----------------------------------------------------------
Кристина забилась в самый дальний угол гостиной, поближе к старой дурацкой ширме, и опустила голову на руки.
Эрик, как всегда, не дал ей позаботиться о нем, ничего не рассказал, ничем не поделился, а лишь сухо приказал помочь виконту.
Но меньше всего на свете девушке хотелось сейчас выполнять его странную волю, возвращаясь под прицел ясных голубых глаз.
Если под взглядом Призрака она всегда чувствовала, что под мерзким обличьем, несмотря ни на что, скрывается настоящая Кристина; что та просто спит под монструозной маской и по-прежнему заслуживает и похвал, и упреков, то полный ласкового понимания взгляд Рауля, как всегда, очертил четкие границы ее существа.
Она – уродливая больная, достойная только глубокой жалости; ее нужно опекать, ей нужно сострадать, ею нельзя восхищаться и нельзя ее порицать; перед ней закрыты все былые пути, а оставлен один, замыкающий в наглухо закрытой спальне с опущенными жалюзи.
Она никогда не увидит распахнутых ей навстречу глаз зрителей, которым так хочется передать все, что подарил ей Эрик; научить, сообщить, приобщить к красоте.
Ей преграждена любая дорога к тем, кто имеет право показывать себя другим. К тем, у кого есть лицо.
Она и сама прекрасно знала все вышесказанное, но общение с Эриком каким-то образом позволяло вспоминать об этом как можно реже, а тон Рауля стал пощечиной, безжалостно вернувшей ее к действительности.
Прошлое осталось в прошлом, а настоящее превратилось в пытку, которая будет мучить Кристину каждый день ее жизни и до самой смерти, и пора бы уже смириться с этим.
Не может она больше столько плакать, пугаться каждого напоминания о своем горе, вздрагивать от любого намека на свое нынешнее положение.
Она должна быть благодарна Раулю за то, что он открыл ей глаза на истину – в который раз за ее недолгую жизнь? Вот только истина эта пахнет хуже самой гнусной лжи…
…Кристина не услышала, как Эрик вошел в гостиную, и очнулась от своих мыслей только тогда, когда он легонько дотронулся до ее руки.
Она подняла к нему заплаканный остов лица, и он, увидев ее слезы, нежно провел указательным пальцем по ее щеке и тут же отстранился – очевидно, с глубоким отвращением к черному пятну на ней.
На его собственном лице вновь была маска, отделявшая их друг от друга сильнее, чем закрытая дверь.
А затем она услышала слова, которых боялась больше всего на свете.