Часть 26. Иаков и Исав (2/2)

Она была уверена, что поступила тогда совершенно правильно. Месье Дестлер использовал кастрата и ни во что не ставил ее саму. Кристина же целиком и полностью заслуживала всего, что с ней случилось.

Если небеса не спешат вершить правосудие в этом мире, то их роль приходится выполнять простым смертным. Беда, однако, в том, что на каждого самозваного судью рано или поздно найдется другой такой судья.

Умом Жамм понимала, что никто не докажет ее вины страшному повелителю Оперы. Более того, в глазах общественности виновным выглядит он сам. Однако, как ни странно, Луиза была этому вовсе не рада. В театре больше не было выступлений, вот уже несколько дней труппу допрашивали жандармы, и месье Дестлеру явно не суждено было больше вернуться на свой Олимп. Если театр вообще не закроют после всего произошедшего…

С другой же стороны, Призраку уже не должно быть ни малейшего дела до Кристины. Ее лицо, в отличие от его облика, она рассмотрела на сцене прекрасно, так как танцевала совсем рядом; подобное уродство отвратит любого, даже самого влюбленного поклонника. Но это не значит, что Призрак не пожелает отомстить…

Итальянец уехал восвояси, и малышка Жамм была свято убеждена в том, что теперь к ней не ведет ни одной ниточки. Тем сильнее было ее потрясение, когда ее внезапно навестил виконт де Шаньи и со свойственной ему холодной учтивостью начал расспрашивать о произошедшем.

Хотя она этого отнюдь не ожидала, у нее все же была заготовлена легенда даже на этот случай – легенда, подлинность которой не смог бы точно проверить никто и никогда, разве что начали бы пытать кастрата. Но виконт на такое способен определенно не был. Он говорил с ней сурово, но понимал, что не может винить ее за неосознанный поступок. Ведь она хотела сделать как лучше! Помочь Кристине! И виконт оставил ее в покое, что ей, однако, спокойствия не прибавило.

После этого нежданного визита малышка Жамм сказалась больной и заперлась в своем дортуаре, коротая бессонные ночи за бесплодными раздумьями и никому не нужными угрызениями чего-то, подозрительно похожего на зачатки совести; правда, судьба Кристины тут была не при чем.

Теперь ей стало действительно страшно: если даже этот любезный аристократ сумел каким-то непостижимым образом разведать ее секрет, то как секрет мог укрыться от ушей Призрака? А значит, визит к ней фантома – лишь вопрос времени. И ей лучше покинуть Оперу: давно желанное чудо окажется ее приговором…

…Лучше ли? Не станет ли бегство решающим доказательством ее вины для Дестлера? И куда ей идти? К матери и отчиму, которые ни разу даже не навестили ее за эти годы? В меблированную комнату, на съем которой у нее не было средств? В кафешантан на Монмартр, чтобы достойно завершить свою балетную карьеру? Логичнее – подождать. Разумнее – подождать. Но не пожалеет ли она об этом?

_______________________________________

– Ждите здесь, – бросил Эрик Раулю, оказавшись в темном коридоре, ведущем в дортуары артисток, живущих при театре. – Это не займет много времени.

Виконт хотел было воспротивиться, беспокоясь за девушку, но, наткнувшись на взгляд Эрика, покорно опустил голову. И правильно сделал: ни к чему титулованному неженке было это видеть. Эрик точно знал, что сделает сейчас с балетной крысой. Неважно, умышленно она хотела навредить Кристине или оказалась только невинной жертвой происков кастрата. Рука, участвующая в злодеянии, должна быть отсечена. На свете вообще не должно быть существ, причинивших зло его ученице.

Распахнув двери в дортуар, Эрик остановился на пороге. Рука уже нащупывала в кармане пенджабское лассо…

… – Месье Дестлер, – тихо и как будто нисколько не удивившись, произносит Луиза, поднимаясь с кресла, точно специально не ложилась, ожидая его прихода. И от одного звука этого голоса, не дрожащего, не отчаянного, а как будто обреченного, у него что-то болезненно сжимается в груди.

Перед его глазами внезапно возникает другое лицо, не женское, а детское, пусть и похожее на это – лицо ребенка с такими же густыми черными ресницами, черными кудрями и глубокими вишневыми глазами, который так спокойно говорит с Эриком о собственной смерти на языке фарси, прося рассказать последнюю сказку на ночь и показать последний фокус:

– Вы же понимаете, господин Эрик, что сегодня я уйду к Аллаху. Мой отец не хочет, чтобы я говорил об этом, но я-то знаю. Обещайте только, что поможете мне навестить его после моей кончины.

– Дитя мое, я ведь только простой фокусник, фигляр…

– Нет, вы волшебник! Вы поможете мне порадовать отца, я уверен в этом.

– Дитя мое, разве это будет для него радостью? Он хотел бы видеть тебя живым…

Ребенок хмурится.

– Не все ли равно? Главное – он увидит меня.

– Но это будешь не совсем ты, милое дитя, – медленно произносит Эрик, качая головой. – Это будет твой образ, напоминание, ларва, за которой одна пустота… И ты ничего, совсем ничего не почувствуешь. А ему станет гораздо больнее…

Зачем он говорит все это восьмилетнему ребенку? Разве ему недостаточно обреченности в тоне Хосейна, его убежденности в том, чего для детей вообще не должно существовать?

– Зачем вы сделали это, дитя мое? – тихо спрашивает Эрик, внимательно глядя в вишневые глаза напротив него.

Ему отвечает – так же тихо – голос малышки Жамм:

– Не знаю. Теперь уже и сама не знаю.

Вот она и сказала то, что он хотел услышать. Это точнее любого вырванного под пытками признания. Все предельно ясно.

– Подумайте хорошенько, дитя. Скажите, что вы ошиблись, что не понимали, что за зелье вам дали, – уговаривает он ее, как будто начисто позабыв о цели своего прихода.

– Нет, месье Дестлер. Я не ошиблась и прекрасно понимала, что делала. Я сама уговорила месье Боронселли использовать этот яд, он был не уверен. Я не знаю его названия, яд принадлежал месье Боронселли. Но он сомневался, а я помогла ему решиться и сама подлила отраву в кувшин Кристины.

Вот и все. Теперь надо только бросить лассо. Но он почему-то не спешит это сделать и подходит к ней ближе, вглядываясь во что-то, неведомое ей, в ее лице.

– Вы ведь завидовали Кристине, Луиза?

– Да, месье Дестлер. Думаю, да. Я тоже сирота.

За этим может стоять многое. Прежде всего, конечно – отчаяние приговоренного, когда терять уже нечего. Чему она завидовала? Блестящей карьере, которую Кристине так и не удалось построить? Неудачному роману с де Шаньи? Преследованиям чудовища?

– Месье Дестлер, – внезапно произносит артистка, – могу я попросить вас выполнить мое последнее желание?

В прорезях черной маски непроницаемо мерцают желтые искры.

– Да, разумеется, мадемуазель Жамм.

– Могу я станцевать перед вами, а вы посмотрите на мой танец? Я хотела бы сделать это на сцене, месье Дестлер.

Танцует она плохо и прекрасно об этом знает. Он знает об этом еще лучше. И все же почему-то отвечает:

– Хорошо, мадемуазель Жамм. Я буду иметь честь проводить вас в гримерную.

Они выходят из дортуара: сначала Луиза Жамм, которая так и не переоделась ко сну, затем Эрик, галантно держащийся позади. Виконт де Шаньи при виде их широко раскрывает рот; Эрик снисходит до объяснения:

– Мадемуазель Жамм решила доставить нам удовольствие и станцевать на сцене только для нас.

– Только для вас, месье Дестлер, – поправляет его Луиза.

Рауль, нахмурившись, переводит глаза с одного на другую и наконец, решившись, следует за ними. Малышка Жамм заходит в гримерную одной из старших балерин, которую любезно открывает для нее Эрик своим ключом; Рауль, воспользовавшись этим, подходит к Эрику и встревоженно шепчет:

– Что за пытку вы придумали для нее, месье Дестлер?

– Я только исполняю желание мадемуазель, – холодно отвечает Призрак.

На выходе из гримерной танцовщицу не узнать: на ней очаровательная балетная пачка, делающая ее образ воздушным; своими густыми черными ресницами и прозрачной бледной кожей она напоминает лукавого эльфа, решившего подшутить над смертными в летнюю ночь.

Они молча проходят к сцене; там малышка Жамм оборачивается к виконту и просит его:

– Пожалуйста, месье де Шаньи… вы не могли бы подождать в гримерной?

– Хорошо, мадемуазель, – растерянно говорит виконт, оставляя их одних. Все в эту странную ночь как будто фантасмагорично, зыбко, туманно. Не совершает ли он ошибку своим уходом? Не предает ли девочку в руки монстра? Но она с таким жаром просила его об этом…

Эрик хочет устроиться в зале, но малышка Жамм обращается с просьбой и к нему:

– Не могли бы вы зажечь светильники на сцене, месье Дестлер? Я хотела бы, чтобы вы меня видели…

Эрик послушно зажигает свечи в высоких канделябрах, оставшиеся с последнего спектакля. Он хочет зажечь и газовые рожки, но Луиза Жамм прерывает его:

– Нет-нет, прошу вас, маэстро! Свечей вполне достаточно… Да и к тому же… – она горько усмехается, и в его груди снова болезненно щемит, – к тому же я не настолько умелая танцовщица, чтобы ради меня стоило устраивать такую иллюминацию…

– Прекратите, – требует Эрик строго, окончательно превратившись в маэстро Дестлера. – Соберитесь и настройтесь, вы можете прекрасно двигаться. Вам всегда мешали только лень и неуверенность в себе, с обеими можно бороться.

– А стоит ли? – спрашивает насмешливо малышка Жамм, и он вдруг осознает, что именно только что сказал ей, и раздраженно хмурится. – Впрочем, – продолжает она уже снова с горечью, – дело не только в этом.

Они одни в пустом и мрачном зале; освещена здесь только сцена, и освещена неверным, колеблющимся огнем.

– В чем же еще? – спокойно осведомляется Эрик, скрестив руки на груди.

– Я завидовала не будущей примадонне, – говорит Луиза Жамм. – Я завидовала девочке Кристине Дайе.

С этими словами она становится в позицию и начинает свой танец. Она начинает с чего-то непритязательного, но внезапно резко меняет решение и пытается исполнить партию Фенеллы из оперы «Немая из Портичи».

Оперу эту, где главная роль отведена балерине, не ставят уже много лет, и Эрику неведомо, каким образом Жамм выучила партию Фенеллы, но получается у Луизы в любом случае из рук вон плохо.

«Я завидовала не примадонне, а девочке Кристине Дайе», звучат в его ушах ее слова. Что она хотела этим сказать? Несчастный ребенок… ребенок, который осудил себя сам… на что? И почему ей так важно было станцевать для него? Неужели она думает разжалобить его этим неумелым исполнением? Впрочем, он и сам пока не решил, что же все-таки делать с ней…

Внезапно он видит, как она поднимает руки вверх, замирая на мгновенье на носочках, и смотрит прямо ему в глаза. Смотрит точь в точь, как смотрел на его фокусы сын Хамида – с какой-то странной надеждой, упоением и почти радостью, как будто ощущает себя причастной к чему-то большему, чем она сама…

…И он постепенно понимает, что она хочет ему сказать, в чем на самом деле хочет признаться этим танцем – и что дается ей тяжелее, чем признание в преступлении.

Странное негодование охватывает его – на нее? Или на кого-то другого?

Эрик медленно кивает ей, и подходит к сцене, становясь поближе к свету, и снимает маску.

Крик, который издает Луиза, должно быть, долетает до крыши. С воплем ужаса она отскакивает в сторону от Эрика к краю сцены и в неловком движении задевает юбкой пламя свечи.

Огонь мгновенно перекидывается на балетную пачку, и на глазах у окаменевшего Эрика малышка Жамм превращается в живой факел, огненный столб, беспомощно мечущийся по сцене.

Эрик не понимает, не может понять, как это возможно: ведь он сам, сам распорядился, чтобы все костюмы в этом театре прошли противопожарную обработку - слишком свежа была история гибели Клары Уэбстер в английском театре Друри-Лейн.

Но тщеславие балерин не знает предела, и многие ворчали, что после обработки балетная пачка выглядит уродливо, желтеет и становится жесткой. Ворчали, но неужели же нарушали его приказы? Очевидно, да…

...Обгоревшая дотла фигурка танцовщицы уже лежала под занавесом, а пламя жадно поглощало его ткань, охватывало декорации, колосники, деревянные перекрытия… Запах гари ударил в ноздри мощной волной, стена жара выросла перед Призраком, отделяя сцену от ее хозяина. Если последний спектакль был генеральной репетицией ада, то сегодня на сцене действительно разверзлась преисподняя.

Придя в себя, Эрик ринулся к выходу, но на полпути вспомнил, что пришел в театр не один, и развернулся в обратную сторону.