Часть 25. Эрот и Гермес (2) (2/2)
Призрак – заботится о ней? Призрак – действительно хочет найти противоядие? Призрак – и вправду хочет наказать ее обидчиков?
Возможно, Рауль чего-то недопонимает, возможно, чего-то не расслышал. Ведь черное чудовище не может желать добра Кристине. Оно может желать Кристину, но не может хотеть чего-либо для нее; не может хотеть добра априори.
Добро и зло – две вещи несовместные; ад вечен, его границы нерушимы. Зачем же Эрику выяснять, кто навредил девушке?
Ответ пришел почти сразу: монстр считает девушку своей собственностью и рвется отомстить тем, кто на нее покусился, сорвав его спектакль. Но главное – он хочет вылечить ее, чтобы вновь вернуть ее на сцену.
Он хочет вылечить ее.
А если так – не все ли равно, какие мотивации им движут? Если только Призрак сумеет что-то исправить…
…Резкие, повышенные тона снова привлекли его внимание. Эрик, очевидно, был во власти одного из тех приступов ярости, которые Рауль имел счастье созерцать в прошлом, в катакомбах под Оперой. Но содержание криков на сей раз удивительным образом отвечало сокровенным чаяниям Рауля:
– Вы обязаны назвать мне имена, мадам! Обязаны! Вы не видите, как страдает Кристина? Вас не трогают ее слезы?? Вы не понимаете, что единственный способ помочь ей – это отыскать виновного???
Монстр беспокоится даже о слезах девушки. Монстр и в самом деле хочет помочь, пусть даже не ей, а себе. Жесток ли он с ней? Возможно.
И потом у Рауля будет случай обдумать, как окончательно вызволить несчастную девочку из-под власти этого недочеловека, но сейчас – сейчас от Эрика зависит слишком многое.
«Я применю все свои умения, всю фантазию персидского палача, пока не узнаю, какая тварь заставила страдать мое дитя!»
Знала ли Кристина, какие страшные жестокости совершал Эрик в Персии? Или он избавил ее от этих подробностей своей биографии? Сам Рауль знал обо всем, но, щадя впечатлительную натуру Кристины, никогда не посвящал ее в детали, ограничиваясь лишь общими намеками и надеясь на ее благоразумие. Как выяснилось, напрасно.
А знала бы она всё – вернулась ли бы к маэстро Дестлеру так же легко? Пока он для нее только обезумевший от любви уродливый музыкант и композитор, способный на ужасные поступки, но все же не на массовые казни…
Впрочем, последняя фраза затмилось для Рауля необычным именованием, которые он употребил по отношению к ней… «Мое дитя». Неужели он действительно видит в ней ребенка, нуждающегося в защите? Неужели не хочет для нее страданий?
Все эти разрозненные соображения вихрем пронеслись в разгоряченном мозгу юноши, и, в секунду приняв решение, он поспешно вышел из-за ширмы, заставляя себя ступать прямо навстречу своему давнему ночному кошмару.
________________________________________
Глаза Эрика застлало багровой пеленой. Гигантская волна, поднявшаяся с самого дна его существа, требовала выхода. Он очень давно не испытывал подобного приступа. Пальцы его судорожно сжимались; заставлять себя повременить с расправой было физически больно.
Возможно, если бы Кристина с самого начала ничем не выдала своего беспокойства о том, что подумает о ней виконт, Эрику было бы легче сдерживаться. Но теперь, после замеченного им порыва со стороны девушки, попытка справиться с гремящим в его голове «Полетом валькирий» ощущалась как нечто невозможное.
Тем более, он еще до этой встречи потерял всякое терпение, ему в принципе не свойственное – сначала из-за того, что мадам Жири долго не открывала дверь (причина этому теперь была очевидна), потом – из-за ее же необъяснимого, злокозненного упрямства.
Фантазия Эрика была уже распалена картинами персидских увеселений, которыми он грозил служащим Оперы. И теперь в нем оставалось очень мало от педантичного учителя, гениального композитора и заботливого ментора, зато много – от того, кем он был в Мазендеране. Несомненно, если бы его сейчас увидел Перс…
…Недодуманная мысль о Персе отчего-то подействовала на Эрика примерно так же, как несколькими часами ранее – ледяная вода из ведра. Пелена перед глазами неожиданно рассеялась, и он с некоторым потрясением обнаружил, что стоит почти вплотную к тоненькому белокурому мальчику, годящемуся ему в сыновья – стоит, чуть согнувшись, лаская пальцами правой руки конец шнурка и явно собираясь напасть на этого мальчика – а тот не двигается и завороженно смотрит ему в глаза, как птица, загипнотизированная змеей перед броском…
Кристина дрожит крупной дрожью, вжавшись в свое кресло, а мадам Жири, подошедшая к воспитаннице, склонилась над ней и гладит ее по плечам, стараясь хоть как-то отвлечь от происходящего между двумя мужчинами, или, если угодно, между ребенком и чудовищем.
Эрик на мгновенье опустил веки, припоминая техники, которым учил его старый мастер в Индии. Легкий вдох через нос, воздух проходит через грудь, наполняя легкие, затем выдох – через лопатки; еще, и еще, и снова, пока не создастся ощущение, что за спиной начинают расти крылья… черные или белые – покажет время.
Мальчишка все так же стоял перед ним, покорно ожидая – поединка? Пытки? Немедленной казни?
– Откуда вы знаете? – наконец устало спросил Эрик, распрямляясь во весь свой немалый рост и проводя рукой по скрывающему лоб шелку.
Рауль изумленно распахнул глаза; неужто мальчишка и вправду думал, что Эрик убьет его прежде, чем выяснит все, что только можно, о преступлении в театре?
– В коридорах много чего можно услышать, – наконец медленно проговорил виконт. – Даже если не стараться подслушивать.
В коридорах, вот оно как. А Эрик, видимо, скоро сможет уступить почетное место Призрака Гранд-Опера этому херувиму – ведь мимо него самого теперь проходит даже то, что херувим слышит, не прикладывая особых усилий.
– Что именно вы услышали? – спокойно поинтересовался Эрик. – Советую вам отвечать подробно – от этого зависит благополучие Кристины.
«И твое собственное», – хотел прибавить он, но сдержался.
– Я плохо разбираюсь в театральных склоках, – начал юноша мужественно, – но абсолютно согласен с вами в том, что главное сейчас – выяснить название яда, которым пользовались эти двое. А для этого, очевидно, бесполезно спрашивать малышку Жамм – она понятия не имеет, что передал ей кастрат. Я уже говорил с ней.
– «Я уже говорил с ней», – передразнил его Эрик, который хоть и пришел в себя, но терпеливее от этого не стал. – Вы в самом деле полагаете, любезный месье виконт, что эта дрянь выложила бы вам все как на духу в ответ на ваши учтивые расспросы?
– Поверьте, месье, я был с ней как раз не особенно учтив, – в глазах херувима блеснул металл. – Благополучие мадемуазель Дайе для меня всегда стоит на первом месте, а всякий, кто поставит его под угрозу, будет моим личным врагом.
Из кресла донесся прерывистый вздох, и Эрик недовольно поморщился.
– Я не собираюсь доверять вам на слово, месье виконт, – заявил он. – Мы вместе отправимся к Луизе Жамм и как следует расспросим ее обо всем, что ей известно. – Последние слова прозвучали, очевидно, зловеще, так как в воздухе повисла напряженная тишина. Ее осмелилась нарушить мадам Жири:
– Луизе Жамм вот уже второй день нездоровится. Эрик, если бы вы только…
– Главное, чтобы продержалась до нашей встречи, – отрезал Призрак. – Следуйте за мной, месье, – коротко распорядился он, как будто ему и в голову не приходило, что юноша мог бы его не послушаться. – А вы, – обернулся Эрик к Кристине с угрожающим видом, – ждите меня здесь и не вздумайте никуда уходить. Антуанетта, надеюсь, убережет вас от неосмотрительных выходок хотя бы на этот раз.
----------------------------------------------------
В комнате царило вязкое молчание, в камине потрескивали дрова, а две некогда близкие женщины, оставленные наконец-то наедине, не знали, что сказать друг другу; им хотелось поговорить о многом, но приличие, гордость, смущение и боязливость не позволяли пойти на поводу у этого желания.
Наконец мадам Жири решилась обратиться к своей воспитаннице:
– Дорогая Кристина, не отчаивайтесь. Я уверена, что Эрик добьется своего – он всегда добивается своего. Он найдет для вас противоядие…
– Он убьет ее, – слабо проговорила девушка. – Не хотела бы я быть сейчас на месте Луизы. И так же я не хочу, чтобы ради моего лица кто-то погиб… Я заслужила все, что со мной произошло.
– Как это началось, Кристина? – прошептала мадам Жири. – Скажите, как, как вы чувствовали себя в самом начале?
Кристина ответила вопросом на вопрос:
– А вы когда-нибудь оказывались в кромешной тьме, мадам? Тьме без звука и запаха… Без очертаний лиц и фигур… Вот так почувствовала себя и я. Абсолютное одиночество. Я была совершенно одна. Мне хотелось исчезнуть, но на самом деле меня уже не было, мир существовал без меня и во мне не нуждался.
– Кристина, вы не должны так говорить: ведь есть на свете те, кто вас любит. Близкие люди…
– Самые близкие люди делают больнее всего, – тихо произнесла девушка.
Пауза. Затем:
– Все это время вы, конечно, находились дома у Эрика?
– Я думала, он не захочет меня принять, – призналась Кристина.
Мадам Жири усмехнулась.
– Насколько я его знаю – хотя, как вы сами понимаете, узнать его до конца невозможно – он принял бы вас, даже если бы у вас выросло по горбу на каждой лопатке, а изо рта вылезли бы волчьи клыки. Однако, дитя мое, почему вы говорите, что заслужили происходящее с вами?
– А разве вы не помните, мадам? Я предала его – обнажила его лицо перед всем театром, а потом оставила одного в подземелье, уйдя с Раулем. Это то, что вы знаете. После этого он снова согласился учить меня… Но я предала его и во второй раз, уже после возвращения… Он согласился вновь подарить мне голос при условии, что впервые я спою для него, когда он сочтет меня готовой… А я не дождалась его решения и договорилась с вашей кузиной об исполнении арий из оперетт на уличном концерте…
– Если первое можно расценить как результат испуга, в котором виноват сам же Эрик, то второе – не более чем актерское тщеславие, и я тем более не вижу в нем большого греха, – заметила Антуанетта.
– Ах, мадам, – покачала головой Кристина, – если бы все было так просто! Но я боюсь, что для учителя второе оказалось гораздо большей изменой… Он душу вкладывал в мое исполнение, всего себя отдавал, чтобы я смогла выступить в нашем театре, в его новой опере…
– Вы драматизируете, дитя…
– Нет, нет! – воскликнула девушка; ее лицо – вернее, то, что от него осталось – исказилось, и это было заметно даже под бинтами. – Нет, я знаю, что я совершила.
– Он оказывает на вас сейчас слишком большое влияние… – пробормотала мадам Жири.
– Разве когда-нибудь было иначе? – с жаром возразила Кристина. – И без его влияния я не живу; я наполовину мертва, если его нет рядом. Я испытала это два года назад, в доме Рауля…
– На виконте свет клином не сошелся, – мудро начала мадам Жири, но осеклась, вспомнив о лице Кристины.
Тем не менее, не желая сразу сдаваться, она резко добавила:
– Приемы же Эрика мне хорошо известны; он суров и не сдержан, а виноватой в итоге чувствуете себя вы!
– Не говорите так, мадам, – попросила ее Кристина, – он делает все, что может, ради меня…
– Поэтому вы так его боитесь? – допрашивала ее приемная мать. – Он причинял вам боль в эти месяцы?
Кристина покачала головой.
– Нет, он был добр ко мне. Да, он… выходил из себя… иногда. Но в нем… я не умею выразить это словами, мадам.
Раньше мне казалось, что в нем совмещаются два человека: одного я страшусь, почти ненавижу, а перед другим преклоняюсь.
Но в последнее время мне все чаще кажется, что один неотделим от другого… И оба ускользают от меня при попытке подойти поближе…
Она помолчала. Дрова уже догорали, озаряя гостиную последними яркими всполохами. Ветер за окном успокоился, снег прекратился, и в комнате стало совсем тихо.
– Я… я не хотела бы, чтобы он принуждал меня показываться сейчас другим людям. Мне было неприятно… даже просто прийти к вам, мадам… Простите меня. Я… я хотела бы остаться в его доме, как он желал того прежде. Но теперь он против этого… Он не разрешает мне скрыться, не позволяет исчезнуть… Но почему он настаивает, чтобы я вела себя так, как никогда не вел себя он сам??
– О, Кристина… – прошептала мадам Жири. – Бедная, милая моя девочка… Всю вашу жизнь он был в этом театре. Но до того – разве вы не знали, что он объездил полмира? Еще до вашего появления в Опере… А уже потом – я понятия не имею, что произошло – уже потом он закрылся в подвалах. Но вряд ли это случилось только из-за внешности, раз уж прежде она не была препятствием для его поездок…
Кристина с изумлением смотрела на нее. Разве могло быть у Эрика – ее Эрика – что-то еще кроме его музыки, его Оперы, его подземелий? Разве не прятался он всю свою жизнь под землей от любопытных и жестоких глаз? Разве не все в нем принадлежало ей – ее памяти, ее прошлому, ее детству?
– Полагаю, он просто слишком хорошо знает, что такое быть в темноте, – подытожила мадам Жири.