Часть 19. Выход Орфея (2/2)
_______________________________________
Эрик в ярости. Наверное, так зол он не был даже в тот злополучный вечер, когда она пела кафешантанные песенки, растрачивая новообретенное сокровище на парковой сцене. Она вышла на сцену в маске! Он не мог и представить себе, что она осмелится скрыть свою красоту раньше назначенного срока. Перед началом спектакля он, как обычно, проводил Кристину до гримерной и оставил ее там, будучи в полной уверенности, что что сейчас она наконец-то избавится от этого шелка.
Ведь он заранее подготовил для нее другую маску – маску пьяного сатира, которую она должна была надеть перед третьим актом, когда Эвридика уговорит Орфея поднять капюшон. И она об этом отлично знает. Он и сам не признается себе в этом, но что-то в нем страстно желает увидеть ее на сцене, перед всеми, с этой точной копией его настоящего лица. Он боготворит ее нежные девичьи черты, но не может дождаться того мига, когда все будут смотреть на нее и видеть ЕГО образ. Это будет только игра – но он боится даже предположить, что толкает его на этот шаг. Почему ему так важно показать свое ненаглядное невинное дитя жадной до зрелищ толпе в таком чудовищном виде? Почему ему кажется, что от этого почти зависит его счастье, его жизнь, его… отношение к ней? С ней… И голос в голове, подозрительно похожий на голос Перса, безжалостно отвечает: «Ты знаешь, почему». Этому голосу подчиняется его воля, а его воле в Театре не может противостоять никто: Эрик делает здесь все, что ему угодно, и сейчас тоже собирался поступить с Кристиной, с самим собой и со всеми остальными по своему усмотрению.
Но она помешала ему. Дерзкая девчонка, она сорвала с него маску на той, давней премьере, а теперь с той же дерзостью сорвала задуманный им спектакль, изменив правила ЕГО карнавала. В какую же игру играет она? Зачем ей этот кусок шелка на идеально прекрасном лице? И даже если он сейчас найдет ее и отдаст ей свою маску, эффект для зала будет уже не тот: контраст между двумя противоположностями – красавицей и чудовищем – будет потерян безвозвратно.
От бешенства у него кружится голова, стучит в висках, расплывается туман в глазах. Сейчас он не композитор, не певец, не наставник примадонны, но сгусток дионисийского безумия. Он жаждет найти ее и наказать, наказать за все ее предательства, от первого до последнего раза. Первым делом он сорвет с нее кусок шелка, потом схватит за рыжевато-золотистые локоны, откинет назад ее непокорную голову, а затем… об этом лучше не думать, потому что бешенство сливается в его груди сейчас с чем-то еще, с чем-то тонким и сладостным, как струна Казеллы, и он не знает, гнев или безмерная, бесконечная, все покрывающая и все принимающая нежность выплеснется на Кристину в этот миг. В одном, однако он уверен точно: он хочет дотронуться до нее. Прикоснуться к ней. Дотронуться до ее лица. Возможно, сначала как следует отхлестать ее по щекам. Она заслуживает этого как никто, давно пора было это сделать. Но потом… потом…
Поэтому он замирает на пороге ее гримерной, боясь ворваться туда. Нерешительность ему несвойственна, но дело в том, что сейчас ему страшно: он боится снова увидеть отвращение в ее глазах, боится, что пощечина от него будет для нее желаннее ласки.
Наконец он резко распахивает дверь, но Кристины в комнате нет. Злоба опять нарастает в груди Эрика удушливой волной. Он хочет найти и покарать ее немедленно, и ему уже все равно, какими глазами она будет на него смотреть. Черным зигзагом мечется он по всем своим владениям, обегая все пространство за кулисами, все гримерные – актеры поспешно опускают глаза, когда он врывается к ним, нетерпеливо листая комнаты, как бессмысленные страницы скучной книги. Какой смысл в книгах без картинок и разговоров, а во всех этих помещениях – без Кристины? Ярость медленно утихает, и под конец он останавливается в растерянности в каком-то из темных коридоров, бессильно опустив руки, и внезапно видит ее – она медленно поднимается наверх по лесенке, ведущей к оркестровой яме. На ней все та же шелковая маска.
Что она делала в оркестровой яме? Обсуждала его методы с месье Рейе? Встречалась с мальчишкой? Говорила с кем-то из музыкантов? Эрик хочет подойти к ней, но его ноги внезапно становятся ватными, что-то мешает ему это сделать. Он тупо стоит столбом, глядя на нее во все глаза, а она, не замечая его, спокойно идет мимо, унося с собой свои тайны, свои мысли, свою спрятанную красоту. И тут раздается второй звонок.
----------------------------------------------------------
Перед ней высятся острые скалы. Из-за них выглядывают чудовища, но обладает ли хоть одно из них ее уродством? Она должна пойти к ним и усмирить их своим пением. Для них Орфею петь можно. Нельзя – для Эвридики.
Кристина несмело ступает вперед и тут же останавливается, так как навстречу ей кидаются черные демоны. Умом она знает, что это те же кордебалет и хор, что до того играли пастушков, но нутром чувствует другое. Игра и действительность переплелись сейчас в странном узоре, смысла которого ей не дано постичь. Автором игры не является ни Эрик, ни она сама. Это либо Аполлон, либо Дионис, подсказывает ей ум; это двуликий бог, подсказывает ей сердце.
«Смотри, куда идешь, певец любезный! К Аиду как податься ты посмел? Иль не боишься порождений бездны, что сторожат ночной страны предел?»
Кристина печально улыбается и начинает петь.
_______________________________________
....Позднее критики писали, что никогда не слышали такого голоса. Этот голос, по их уверениям, был «глубоким, как малиновый звон, насыщенным, как насыщен цветочными ароматами майский день в Провансе, зрелым, как хорошо выдержанное вино». Он «ласкал, облегал со всех сторон, захватывал в плен». Он «был настолько сладок, насколько и горек, он говорил нам о поражении, томящемся на дне всякой победы, и поистине напоминал лебединую песнь, каковою, как мы все убедились в тот день, и явился на самом деле».
_______________________________________
«Аид внутри меня, достопочтенные,
Его несу я, как несут все смертные,
Но бездна поглотила все нутро мое
С тех пор, как я свою утратил милую.
Мой ад на вас из глаз моих любуется,
Прекрасны вы на фоне черной пропасти,
Которая во мне разверзлась в этот день
Так глубоко, что Ад бы позавидовал».
Фурии отступают, как будто ее слова были нежны и приветливы, как в арии Глюка. Но фантазии ее учителя куда мрачнее, и Орфей вовсе не смягчает сердца подземных чудовищ – скорее, наоборот, пугает их сам.
Однако, не успевает она прийти в себя, как откуда-то из-за скал слышится тихий, нежный голос, как будто зовущий ее. Эвридика хочет вернуться к своему Орфею, она любит его и восхищается им по-прежнему, он дорог ей. В арии сквозит интонация Эрика, и Кристине кажется, что она вновь слышит скрипку у гробницы отца.
Ей хочется немедленно отозваться, и она идет на поводу у своего желания, выпевая слова арии: «Эвридика, я пришел за тобой, чтобы снова ты стала живой – только верь мне, ступай за мной, чтобы вместе вернуться домой».
«Я пойду за тобою, Орфей, но что стало с красою твоей, почему ты прячешь свой лик, почему головою поник?»
Кристина отвечает в новом ритме, и напряжение в ней нарастает: «Ужели обещания моего не довольно тебе? Ужели покоримся мы страшной судьбе?»
«Если открыть ты не хочешь лицо, то голос услышать мне дай; спой же, чтоб знала я – со мною Орфей – иль навсегда прощай!»
«Ты верить должна мне, любовь моя, – поет Кристина.
«Но если тебя не знаю я! Докажи мне, что ты – не другой, ослепи своей красотой!»
Кристина дрожит. А нежный голос становится жестоким и беспощадным в своем упорстве, он наконец-то мстит ей за ее вину перед ним, за ее предательство, за ее нерадивость, за то, что столько месяцев жила с Раулем, за то, что нарушила слово и пела оперу-буфф, за то, что репетировала, как бездушная кукла, нет, за то, что не любила… за то, что не умела любить, как любил он. И за то, что он больше не сможет ее любить. За ее болезнь. И тут она наконец-то предельно ясно понимает, зачем ему потребовалось, чтобы именно она пела Орфея. Зачем он привел ее снова на эту сцену. Зачем столько возился с ней, согласившись принять, и не прогнал после пения в парке. Зачем написал эту оперу.
Она понимает все. Что ж, раз он этого хочет… Раз они так долго шли вместе к этому мгновенью… Он получит это – он абсолютно прав. И на самом деле ей ведь тоже это нужно, возможно, даже больше чем ему. Искупление перед концом.
«Сними же маску, сними, сними, обнажи себя перед людьми!»
Этих слов не было в арии. Или они звучат у нее в голове?
Луч направлен прямо на нее; теперь Орфей освещен ярче всех на сцене.
Она медленно стягивает капюшон накидки, которую в последний момент перед началом третьего акта сунул ей Варела-Кортес.
Она развязывает веревочки на затылке, но маска не снимается – ткань прилипла к гноящимся нарывам.
Она берется за край шелка, облегающего ее язвы.
Она с силой, резко и быстро, чтобы мучиться недолго, отдирает маску от лица.
Далеко отбрасывает уже ненужную тряпку.
И крепко закрывает глаза.
Мертвое молчание. На сцене и в зале. Не слышно ни звука. Актеры, очевидно, замерли в ужасе, как будто миф действительно ожил, и перед ними въяве возникла Медуза Горгона.
А затем по залу прокатывается дружный полувздох-полустон. Она слышит отдельные восклицания: кому-то стало дурно. «Воды, воды!» ”Мне плохо!” «Позвольте, это только грим!» «Но он чудовищен! Чудовищен!» «Почему актеры не играют? Почему спектакль прервался?»
Месье Рейе встревоженно оборачивается к сцене; его глаза медленно расширяются от ужаса. Он все понял.
А ОН?
Но у нее больше нет времени. Она кидается в зал, подальше от кулис, от НЕГО, и, стрелой пронесшись мимо шокированных музыкантов, влетает в боковую дверку справа от оркестровой ямы. Главное – поскорее добраться до верха. Пока никто не успел помешать.