Часть 7. Заботливое окружение (2/2)

Хамид встревожился.

- То есть как – Призраком? Вы выражаетесь фигурально, мой друг?

Эрик опять расхохотался своим отвратительным хохотом:

- Нет, абсолютно конкретно. Я стал настоящим призраком, сняв наконец свою маску. Пугаю старых дам в ложах и юных балерин за кулисами…

Дарога почувствовал, как у него снова начинают потеть ладони и украдкой потер их друг о друга.

- Вы покраснели, дарога. Вам так не нравится моя новая выдумка? Ей не достает пикантности, на ваш утонченный вкус? – пристально посмотрел на него Эрик этими ужасными желтыми глазами. Перс покачал головой:

- Я просто удивлен…

- Не лгите! – прикрикнул на него Эрик. – Вы ждали, когда я вернусь к своим старым занятиям, не отрицайте. Ждали долго и упорно, как кот подстерегает мышь у норки – только подстерегали-то вы сами себя! Имейте в виду: возвращения к прошлому не будет. Теперь я не только призрак, но и ангел. Ах, я вам не говорил? Знайте: я ангел Музыки, - снова засмеялся он гортанным смехом.

Перс вздрогнул. Его неприятно задели неделикатные слова Эрика, впрочем, тот никогда не отличался подлинно восточной мягкостью, умением сдерживать свои неприличные порывы, талантом обтекаемо говорить на самые щекотливые темы… Но теперь его совершенная внутренняя свобода уже становилась чем-то почти абсурдным, сливаясь с безумием… Хамид осторожно проговорил:

- Мой друг, вы, конечно же, поете, как ангел, но…

Эрик внезапно рассвирепел:

- Не смейте рассуждать о том, чего не понимаете! Никогда не смейте! – грозно рявкнул он, хлопнув ладонью по низкому столику, стоявшему рядом с тахтой. Перс весь съежился, насколько ему позволило его брюшко, в котором что-то болезненно и в то же время приятно сжалось.

- Давайте-ка я лучше покажу вам свои новые фокусы, - уже спокойно и ласково, почти медоточивым тоном проговорил Эрик, и изящным жестом заправского фигляра вытащил колоду карт…

…После этих диких и безумных слов спасенного им человека в маске дарога решился. В конце концов, никто не запрещал ему приходить в Оперу просто как зрителю. Эрик, хоть и стал местным Призраком, но все же не обладал здесь такой властью, как при дворе шаха, и, кроме того, бывший полицейский вовсе не стремился проникнуть в его подвалы. Поначалу. Как сторонний наблюдатель, пытаясь смешаться с толпой почитателей этой западной Мельпомены, он тихо шнырял по фойе, поднимался по лестнице, обходил ложи и галерею. От его дотошного, годами натренированного нюха ищейки не ускользало ни одно из странных происшествий, изводивших несчастного директора театра. С каждым приходом сюда его все больше охватывало непонятное возбуждение – ему казалось, будто он, бывший в этой стране лишь жалкой тенью, по ошибке занесенным сюда прозрачным миражом, благодаря подхваченным слухам и подмеченным событиям обретал какую-то плотность, наполнялся в собственных глазах неким значением. Служащие театра со временем привыкли к нему, как к какой-то достопримечательности; его присутствие в конце концов стало столь же неизменной данностью, как присутствие театрального сторожа или таинственные явления Призрака. Но однажды случилась необычная вещь. Задержавшись вечером после очередного спектакля, он забрел в отдаленный, слабо освещенный коридор, куда обычно предпочитал не заходить. В конце коридора была простая черная дверь с витой ручкой светлого дерева. Перс ощутил острое желание открыть эту дверь и посмотреть, что находится за ней. Внезапно он забыл обо всем, услышав дивные звуки, которые немедленно узнал: то пел Эрик, пел, как никогда еще не пел при дворе шаха; в его страшном своей силой голосе была вкрадчивая нежность, он, казалось, ласково кого-то уговаривал, умолял, убеждал… Пение прекратилось; перс осторожно приблизился к двери и, не дыша, заглянул в замочную скважину. Его взгляду предстало скромное убранство христианской часовни; небольшой алтарь с двумя статуями святых по краям – одна напоминала воина с копьем, другая изображала девушку, держащую в руках колесо; перс слышал, что неверные нередко изображают почитаемых ими небожителей держащими орудия пытки, которую они претерпели на земле – что ж, еще один удивительный пример извращенной фантазии христиан… Но главное – посреди часовни стояла совсем юная худенькая девушка, почти девочка, с длинными золотисто-каштановыми кудрями; стояла спиной к дароге, в позе, какую обычно принимают певицы на сцене, хотя и несколько сутулилась – возможно, от смущения. Эрика рядом с ней не было, но тут откуда-то из-за стены вновь послышался его голос, уже не околдовывающий пением, но по-прежнему полный чарующих, сладостных нот, от которых у Хамида засосало под ложечкой:

- Ну вот, милое мое дитя, теперь вы сами видите, как это просто… Ни к чему больше бояться, у вас все получится. Только дышите, как я вас учил! И, умоляю, расправьте же плечи…

Перс не видел ее лица. Несколько мгновений стояла тишина, полная предгрозового напряжения; а потом девушка выпрямилась и вдруг запела – запела ту же арию, что перед этим пел Эрик, но совсем иначе, тоненьким, почти хрупким – прикоснись – разобьется – голосом, который по мере пения обретал полноту и звучность и наконец взлетел под самые своды часовни… Наконец она закончила и повернулась в другую сторону, как будто пытаясь все же разглядеть своего незримого наставника. Хамид увидел ее большие наивные серо-голубые глаза, нежный выпуклый лобик, пухлые нежно-розовые губы… А главное – это выражение почти мистического восторга, религиозного поклонения и безграничного доверия, наподобие того, что можно наблюдать на лицах особо благочестивых паломников в Мекке. Эрик между тем ласково проговорил:

- Нам еще есть куда стремиться, но это, должен признать, было прекрасно. И вы, Кристина, прекрасны, а совсем скоро вы будете блистать на сцене, и все оценят вашу внешнюю и внутреннюю красоту.

В этот самый миг перс внезапно ощутил ужасное, отвратительное чувство, как будто по его желудку разлился яд и проник до самого горла… Он не хотел подыскивать названия этому чувству, но вдруг понял – оно нарисовалось перед его глазами, как «Мене, Текел, Фарес» перед глазами Валтасара

– название ему было «ненависть». Страшная, сжигающая желчью изнутри. Хамид ничего не видел, ничего больше не понимал; глаза застилала красная пелена; поэтому-то он даже не удивился, когда властная рука в женской перчатке крепко схватила его за локоть и решительно повлекла прочь от заветной скважины.

- Месье, вы иностранец, - резко сказала ему мадам Жири, - и не понимаете, чему только что стали свидетелем; это ваше счастье, иначе последствия могли бы быть необратимы. Но больше вам не следует появляться в этом коридоре, тем более, что вы явно не принадлежите к служащим этого театра.

Перс завернул за угол и внезапно остановился у одного из многочисленных кафе, возникавших в последние годы в этом аристократическом квартале, как грибы. Он не мог продолжать путь спокойно, воспоминания захлестывали его уже целиком, вновь вызывая неслыханные приливы желчи. Он присел на скамейку рядом с кофейней, чтобы немного перевести дух; прохожие с интересом, но и сочувствием посматривали на этого экзотично одетого полного мужчину, который явно переусердствовал с прогулкой: он шумно и тяжело дышал, пытаясь прийти в себя…

Эти долгие, долгие вечера, проведенные им в поисках подземного озера. Перс не пытался нарушить запрет мадам Жири, он больше не выдержал бы этого потрясения. Зато он всеми силами старался нарушить слово, данное Эрику. И в один прекрасный момент оказался в ловушке.

Его затрясло при одном воспоминании об этом. Все произошло до банальности просто. Пытаясь проникнуть в подвалы театра, дойдя уже до нижних уровней, Хамид вдруг поскользнулся на ступеньке и провалился в люк. Он уже успел мысленно распрощаться с жизнью, но внизу его ожидала охапка гнилой соломы. Он попал в абсолютно замкнутое пространство, без единого лучика света и почти без воздуха; помещение было крошечным – четыре на четыре шага, в нем нельзя было даже лечь или сесть, вытянув ноги. Хамид не знал, сколько времени он пробыл в этом странном состоянии полусна-полуяви; поначалу он не понимал, что с ним, но скоро, когда ему уже стало невмоготу сидеть на корточках, во рту пересохло и во всем теле появилась слабость от голода, он понял, что прошло уже, должно быть, много часов. Внезапно его охватил ужас: разумом он понимал, что, должно быть, попал в западню Эрика, оградившего себя таким образом от незваных гостей и все же надеялся, что хозяин подземелья регулярно проверяет свои ловушки. Хотя и неизвестно, отчего лучше умереть: от голода и жажды или от рук разъяренного монстра? В любом случае, его, наверное, ждет смерть… Но даже Эрика он перед этим не увидит! Хамид не был трусом, но погибать, тем более вот так нелепо, не хотел. Когда он осознал, что близок к этому, как давно уже не был близок, изо рта у него вырвался невольный всхлип. Неожиданно на стене прямо напротив него появилась световая щель; щель постепенно расширилась до немалых размеров пятна, и перс понял, что это открылась дверь, которой он, из-за абсолютной тьмы, здесь царившей, не заметил раньше.

В проеме появился высокий и худой человек в черном плаще, державший в руке фонарь.

- Хамид, - спокойно сказал Эрик, - я же предупреждал тебя, чтобы ты не совался в мои владения.

- …Я…

- Можешь идти?

- Да, наверное…

- Пойдем.

Эрик схватил его за руку железной хваткой и потянул за собой в проход; на нем была, как всегда, черная перчатка, но Хамид всей кожей ощущал вибрацию его гнева.

- Ты хотел увидеть мой дом, верно? Что ж, я покажу его тебе. Ты будешь впечатлен.

- Я не…

- Такое упорство достойно вознаграждения. Ну же, Хамид! Смелее.

Быстро, быстро, по каменному туннелю, затем еще один туннель, лестница вниз; неизменные крысы под ногами, шныряющие туда-сюда с противным визгом; и вот наконец он – берег Авернского озера, как назвал его Эрик еще тогда, в гостях у Хамида. Эрик отвязал лодку, посадил в нее перса и перевез его на другую сторону водоема. Пришвартовал суденышко, заставил гостя подняться по каменным ступеням, ведущим из воды на берег, подошел к стене приземистого каменного строения, повозился с каким-то хитроумным механизмом.

- Проходи, о мой гость! – издевательски поклонился он, поведя рукой в сторону открывшегося входа.

Перс нерешительно вошел внутрь дьявольского сооружения. Но зря он опасался какого-то нового подвоха – Эрик, как всегда, непредсказуемый в своих действиях, устроил ему настоящую экскурсию по недурно убранным комнатам: похвастался богатой библиотекой, часть книг в которой подарил ему сам Хамид; показал великолепно оборудованную кухню, похвалился системой (перс ничего в ней не понял), позволившей ему подключить к ванной газ и устроить камины; наконец, продемонстрировал свой орган. Хамид всем восхищался в самых цветистых выражениях, на все кивал, всему подобострастно и умильно улыбался. В животе его танцевали бабочки от предвкушения, но голова кружилась от слабости. Наконец Эрик усадил его в гостиной, принес ему кусок хлеба с холодной ветчиной, кувшин воды и, встав у камина и скрестив руки на груди, смотрел, как незваный посетитель утоляет голод и жажду – ни дать, ни взять заботливая бабушка, кормящая внучка. Когда перс допил все до последней капли и доел все до последней крошки, Эрик без выражения сказал:

- Дорогой дарога, я отдал тебе долг гостеприимства и теперь могу перейти к менее приятному долгу – боюсь, что это понравится тебе меньше, но здесь уж ничего не поделаешь. Мой долг перед самим собой и перед другими – расспросить тебя, как в твою глупую голову могла прийти мысль выслеживать меня здесь и пытаться проникнуть в мой дом, нарушая свою клятву?

С каждым словом он говорил все тише, и под конец уже просто шептал.

Перс сидел ни жив, ни мертв. Он никогда не мог лгать этим золотистым глазам, но является ли ложью то, в чем ты сам стараешься себя убедить день за днем, час за часом?

- Я беспокоюсь за девушку, которая поет для тебя. Это ведь перед ней ты притворяешься ангелом – не так ли?

Эрик нисколько не удивился его осведомленности, но мечтательно протянул, глядя куда-то в сторону:

- На самом деле, ангел – она. – Затем резко перевел взгляд на дарогу:

-  Ты давно знаешь?

- Я… слышал ваше пение. Сначала ты, потом она… месяц назад. – Виновато пробормотал Хамид. Эрик все так же холодно смотрел на него:

- Это не должно тебя касаться, дарога.

- Но… ты можешь причинить ей боль…

Он угрожающим жестом прервал дарогу:

- Не смей продолжать. Не в разговоре о ней.

В животе перса вновь затрепыхались бабочки:

- Или она… - несмело, но настойчиво продолжал он, - или она может причинить боль тебе. И тогда… тогда как поступишь ты?..

Эрик расхохотался:

- Тебе надо курить меньше гашиша, мой дорогой черный человек.

…А потом начались те самые события, что привели к нынешней его прогулке по кварталу Сен-Жермен. Он как будто вымечтал их, полностью предавшись былой страсти. Дебют маленькой певицы, страсти вокруг нее, страдания белокурого голубоглазого мальчика, мечтавшего об этой девушке… Жизнь снова обрела яркие краски, перс мог быть полезным, он мог стать нужным, он мог спасти это несчастное дитя из рук уродливого маньяка.

… Их музыка! Если что и вызывало в нем ненависть к Эрику, то уж никак не его зверства, тем более, что в театре он до последнего времени никак не проявлял своих чудовищных наклонностей. Перс вообще удивлялся, что выбрался живым в тот раз. Эрик вывел его наверх, на улицу Скриба – Хамид хорошо запомнил путь - сопроводил до дома и, только убедившись, что верный Дариус вышел ему навстречу и может позаботиться о хозяине, исчез в толпе. Но их музыка… Хамиду часто снилась сцена, подсмотренная в часовне: как поет он и как поет она, и как потом он говорит о ее внутренней и внешней красоте. Перс просыпался в горячем поту, глаза были налиты кровью, руки сжимались в кулаки. Он не хотел этих снов, видит Аллах, не хотел! Но они приходили снова и снова, вызывая в нем давно забытые переживания, переворачивая все его существо. Слышать их вместе было все равно что наблюдать Эрика и ханум во время сладостных часов Мазендерана, только в каком-то ином, неправильном, страшно раздражающем его свете. Это не должно было быть ТАК. Эта гармония не должна была создаваться идеально дополняющими друг друга голосами двух ангелов музыки. Знала бы девочка, кто вдохновлял ее на такое пение!..

А потом он похитил ее. Унес в свой озерный дом. Кошмары становились все ярче, Хамид уже не мог справляться с этими видениями.

И перс решил помочь молодому виконту. Он не успокоится, пока не вернется туда, в этот подземный склеп на Авернском озере… Кто знает, не скрыл ли от него Эрик точно такую же зеркальную комнату пыток, как выстроил он во дворце Мазендерана? Кто знает, что делает он сейчас с маленькой певицей? Ведь не может же быть, чтобы весь многолетний опыт убийцы настолько растворился в его артистических талантах? Или любовь совсем затуманила ему голову? Ах, шайтан его побери, да ведь девушка не выдержит и минуты рядом с ним, увидев его лицо…

Перс провел Рауля по тайному туннелю, по которому Эрик вывел его тогда из подвалов театра. Они были вооружены до зубов, но веревка Призрака настигла их у самых ворот дома. На одно блаженное мгновенье Хамид лишился чувств; когда он снова открыл глаза, вокруг был не залитый солнцем двор, на который выводили пойманных им убийц, а изящная обстановка гостиной, обставленной в стиле Луи-Филиппа. Они с виконтом лежали на полу со сдавленным горлом, Эрик стоял все у того же камина, держа в обеих руках жизнь и смерть одного и другого, а та проклятая, то есть несчастная, девушка – Кристина Дайе – ползала перед чудовищем на коленях, умоляя его отпустить невинных. Перс в ужасе закрыл глаза; в ушах гудело, в висках билась кровь, он ничего не слышал, не видел, не осознавал. Но спустя какое-то время снова открыл их: пытка закончилась – Эрик сдернул петлю с их шей и велел убираться – всем троим.

- Вон отсюда! – гремел его голос так, что Хамиду казалось – вот-вот рухнут своды. – Убирайтесь, оставьте меня навсегда! Забудьте ангела в его аду!

Шатаясь, виконт подхватил девушку под руки; она, рыдая, пошла за ним, то и дело оглядываясь назад; Эрик все так же, застыв, стоял перед камином. Перс начал осторожно подниматься и попытался подойти к нему. Но, не успел он сделать и двух шагов, как Призрак посмотрел на него; и в этом взгляде было столько нечеловеческого, какого-то сверхъестественного презрения, что дарога пошатнулся, как будто его ударили; потом молча повернулся и пошел вслед за влюбленными, не дожидаясь прихода французской полиции.

После того последнего страшного свидания с Эриком перс поклялся, что никогда больше не попытается его искать или собирать сведения о нем; он нарочно пропускал всю уголовную хронику в газетах в первые месяцы после случившегося, и ему почти перестали сниться эти нелепые кошмары. Но его намерение поколебалось в последние две недели. Виной тому стал разговор, подслушанный им в кофейне недалеко от театра. Сидя за утренней газетой и лениво попивая свой кофе, в котором было гораздо больше молока с сахаром, чем самого этого напитка, Хамид вдруг услышал знакомые голоса и насторожился. Как он ни заставлял себя забыть – и за два года это ему почти удалось – все, хоть как-то имеющее отношение к Опере, ноги снова и снова приводили его в соседние кварталы, а взгляд цепляла любая фигура, имеющая хоть какое-то отношение к жизни театра. Вот и сейчас его внимание было приковано к беседующим за соседним столиком месье Андре и месье Фирмену – директорам парижской Оперы. За ворохом обычных, совершенно не интересующих его сведений, дарога вдруг расслышал знакомое слово… «Месье Призрак, безусловно, не ошибся с этим странным выбором, - говорил Андре, - но его требования…» - «Ах, Жиль, - отвечал Фирмен, - особых вариантов здесь нет, приходится признать: практическая жилка у него имеется. Вспомните о его последней постановке, когда мы пытались с ним спорить, а в итоге получилось все именно так, как предсказал он…». Андре кивнул, они помолчали, и разговор вскоре перешел на другую тему.

У перса перехватило дыхание. Так Эрик не был арестован, не замуровал себя заживо в подземелье, не исчез, не сбежал! Он по-прежнему проявлял себя, и проявлял активно – спорил с директорами, даже навязывал им свое мнение… О чем они могли говорить, если не об успехе очередной постановки? Значит, Эрик стал принимать самое живое участие в жизни театра… причем почти открыто – оставаясь Призраком, но при этом раздавая ценные указания, как получше заработать на спектакле… Но значит ли это, что он оправился от нанесенной ему душевной раны? Или, возможно, вынашивает планы по тому, как ее исцелить? Не разыскивает ли он снова ту певицу?.. Или теперь уже виконтессу де Шаньи?

Мысли перса лихорадочно заметались между тремя разными людьми – Эриком, Кристиной Дайе и виконтом. Если Кристина замужем за виконтом, он – то есть она – в безопасности. А что, если она свободна? Что, если молодой человек поиграл с ней и бросил, как игрушку – ведь, согласитесь, даже в дикой Франции знатные юноши не слишком часто женятся на бедных артистках? А вдруг Эрик недавно узнал об этом и снова начал действовать?.. За всеми этими вопросами Хамиду ни разу не пришло в голову, что все это вряд ли было его делом. Чувство долга говорило в нем ясно: он должен все выяснить, но ни в коем случае не спускаясь в подземелья – нет, только не это. Значит, остается пойти к виконту и узнать, женат ли он на Кристине Дайе, пользуясь правами старого проводника. А до тех пор он будет выведывать и вынюхивать все, что только возможно, в окрестностях театра, даже не заходя в само здание. Сказано – сделано: так прошли последние две недели, за которые перс, благодаря своим многочисленным до конца не забытым навыкам, сумел убедиться, что в театре и правда происходит что-то странное и тревожное…

Хамид поднялся со скамейки и решительно зашагал в сторону особняка де Шаньи, сохранившегося нетронутым после османовской реконструкции города – сомнений не осталось, воспоминания в итоге лишь укрепили его решимость поговорить с виконтом; ведь, как сказал поэт,

Как молчать, когда с каждым мгновеньем растет

В нас тревога неслыханно странная?

(Джалалиддин Руми, «Газели”)