Часть 1. Преступление и наказание (1/2)

Последние звуки были совсем плохи, хотя слушатели, конечно, ничего не замечали и упоенно хлопали в ладоши. А ее внезапно охватило отчаяние. Она уже ничего не может, совсем ничего. Триумф двухлетней давности состоялся словно бы в другом мире. И все усилия по возвращению ее голоса, предпринятые за последние месяцы под его руководством, были абсолютно бессмысленны. Под его руководством… его руководством. Она вдруг вспомнила, что одним из условий, которые он поставил ей, когда она умоляла его принять ее обратно в ученицы и позволить жить у него, было – никогда не петь ни перед кем, кроме него, пока он сам не сочтет нужным выпустить ее на сцену. Она не знала, зачем он просил об этом, а спрашивать в любом случае бы не осмелилась; к тому же, в том состоянии, в каком она тогда находилась, ей и в голову не пришло бы нарушить этот запрет. Как же сейчас она осмелилась сделать это? Какой демон внушил ей поддаться искушению и пойти на поводу у глупой Антуанетты? Возможно, она просто слишком хотела снова пережить пьянящее ощущение своей власти – если не над мужчиной, который больше ей не подчинялся, то хотя бы над другими, над зрителями? Увидеть их восторженные глаза, услышать аплодисменты? Может быть, ей просто не хватало любви? Теплоты и преданности? Или…

Но долго размышлять над этим, сидя на импровизированной сцене, она не могла. Следовало возвращаться – иначе Эрик заподозрил бы неладное. Ведь ее рабочий день в мастерской давно закончился, а все остальные часы она, согласно еще одному пункту из списка условий, поставленных ее суровым маэстро, должна была проводить в его доме. Не потому, чтобы он вновь претендовал на время ее личной жизни – о нет, с этими глупостями, как Эрик ей тогда сообщил, он давно покончил; но для того, чтобы быть уверенным, что она не нанесет каким-либо способом вред своему голосу, а также – не будет тратить зря часы, которые принадлежат его музыке. Кристина внезапно закашлялась и еще раз порадовалась, что мастерская находится так далеко от дома! (дома? Кристина удивленно пожала плечами. С каких пор она вот так запросто называет подземную обитель Эрика – домом? А впрочем – разве есть ей теперь куда идти, кроме этого места?) Эрик никогда не узнает о произошедшем – ни об этом кашле, ни о нарушении обещания, ни о ее позоре. И сама она постарается о нем забыть, затолкать во тьму ненужных воспоминаний, и помнить только о том, что ее учит гений, которому под силу – со временем, конечно – вернуть обретенный и преданный некогда дар. А она – она просто поторопилась. Ну, ничего, все нала… На этой мысли ей пришлось прерваться – на нее резко упала темная тень. И, не успела она опомниться и хотя бы поднять глаза на подошедшего, как ее подняли одним рывком, накинули на голову капюшон, резко схватили за руку и потащили по улице прочь от изумленных слушателей, как непослушного ребенка.

- Я надеюсь, вы понимаете, что заслужили наказание? – спросил Эрик. Он стоял, скрестив руки на груди, у дверей ее комнаты, куда приволок ее. Кристина задрожала, глаза ее расширились, в горле пересохло. Никогда она еще не испытывала такого страха – даже во время той кошмарной сцены с Раулем. Тогда силы ей придавало осознание своей правоты и его вины, теперь же она осознавала, что виновата сама, что оступилась по собственной глупости – и, кроме того, на этот раз она сама предала себя в его руки, он ведь отпустил ее, но она выбрала вернуться, выбрала вновь остаться с ним, хотя и не на правах возлюбленной супруги, как предлагал он ей когда-то и как никогда не предложит вновь. Что же он с ней сделает? Она снова закашлялась.

Эрик медленно подошел к ней. По маске, как всегда, прочесть было ничего невозможно, и тем страшнее ей было на него смотреть.

- Я запретил вам петь где-либо, кроме этого дома. Никто не должен был слышать вашего голоса, пока я вновь не придам ему нужную огранку. Ваш выход должен был стать моим триумфом, вершиной моего творчества и моей жизни. А вы не просто осмелились спеть – вы пели перед толпой, на улице, как цыганка. Более того, вы выбрали для этого то самое время суток, когда как раз становится холодно, и один из самых сырых дней осени. И вот результат! Вы кашляете, вы осипли... Глупая тщеславная девчонка, неужели вы думаете, что мне будет интересно работать с вами дальше? – его голос был холоден, и только. Кристина задрожала еще сильнее. Нет, не может быть… Значит, это то, чего она боялась больше всего на свете. Он выгоняет ее. Лучше бы он, как думала она мгновенье назад, дернул, как тогда, за волосы, накричал… Но не это ледяное равнодушие, не это отречение. Перед глазами стояли картины прошлого – этот же человек не далее, как два года назад, валялся у нее в ногах, целуя подол платья и умоляя остаться с ним; рыдая, повторял, что в ней заключено все счастье его жизни… Она сама, сама разрушила все, чем могла бы обладать, некогда – как женщина, теперь – как певица.

- П-простите… - выдавила она еле слышным голосом, глаза набухли слезами.

- Простите? Вы думаете, этого будет достаточно? – с угрозой в голосе спросил он. – Достаточно для удовлетворения того, кого вы раз за разом обманываете, предаете, лишаете надежд?

Она рухнула перед ним на колени, сложила руки в молитвенном жесте, опустив голову. Вот так же она стояла перед ним тогда… Тогда, когда он отпустил ее. Когда он любил ее. Когда все имело смысл. Теперь же – какая жалкая карикатура! Наверняка он просто посмеется над ней, а затем вышвырнет за дверь, бросив одну, как она бросила его тогда – только, в отличие от него, у нее не останется музыки. Снова одна в глухом мире – и теперь уже навсегда…

Эрик задумчиво смотрел на нее. Вот перед ним маленькая лгунья, охочая до легкой славы девчонка, готовая предать не только его, но и, что гораздо хуже, саму себя, и свой дар, и свои собственные надежды – ради краткого мгновенья ложного торжества. Она истосковалась не по музыке, но по аплодисментам, не по счастью творчества, но по его плодам, не по голосу, но по его эху… Готова подвергать свое горло опасности... и для чего? Как же все это глупо, глупо, глупо. И все же что-то снова загорается внутри него, когда он видит ее глаза, ее волосы, ее руки. Когда он слышит ее слова, обращенные к нему: «Учитель… пожалуйста…». Она растеряла все, что он дарил ей в таком изобилии на протяжении многих лет, начиная с ее детства, но исхитрилась сохранить крохи какой-то власти над его привязанностью, хотя и сама этого не знает. Правда, он научился не боготворить ее. Правда, он понял, чего она на самом деле стоит – возможно, меньше, чем любая из хористок ее театра. И никогда больше он не будет ее бесправным рабом – но он осознает, как ни жаль ему с этим согласиться, что что-то привязывает его к ней, и это что-то заставило его последовать за ней сегодня вечером, из опасения за ее безопасность, и это что-то сейчас не даст ему – как действительно хотелось в порыве ярости в первое мгновенье – выгнать ее навсегда, не заботясь о том, куда ей идти... Но что же ему теперь делать с ее кашлем?

Девушка почувствовала на себе его тяжелый взгляд и робко подняла глаза. Он стоял перед ней, мрачный, гневный, не подавая ей ни малейшей надежды на снисхождение. Значит, все кончено. Пора уходить, не дожидаясь обидного приказания сделать это. Она стала тихонько подниматься с колен.

- Стойте! – рявкнул он.

Кристина опешила.

- Куда вы собрались? Думаете, инцидент исчерпан? Ошибаетесь. Вы никуда не уйдете. Вы пробудете в этой комнате ровно столько, сколько нужно, чтобы ваше горло смягчилось, а в вашей непокорной голове запечатлелось: неуважения к музыке я не потерплю! Вы слишком долго жили без нее и решили, что можете позволить себе выбирать, как себя вести, не руководствуясь ничем, кроме собственной воли. Так вот, мадмуазель, извольте запомнить: с этой минуты вы отказываетесь от этой своей воли и всецело предаетесь моей, так как очевидно, что сами вы повиноваться музыке пока не способны. Разговор окончен.

- Но… - пролепетала Кристина, вновь опустившись на колени, – значит ли это, что я могу надеяться… могу надеяться… что вы не выгоните меня?

- Выгнать вас? – он усмехнулся. ­– Если вы предпочитаете уйти, чтобы не оставаться взаперти – милости прошу. Вы не моя узница, а я не ваш палач. Но запомните одно: сюда уже не будет возврата.

- О! – воскликнула она. – Если так, я готова провести здесь на коленях хоть целый год, лишь бы наши уроки продолжались!

Он странно взглянул на нее.

- С колен лучше как раз встать - ледяной пол еще никому и никогда не помогал от простуды. А вот в уроках будет перерыв – вы пели на холодном воздухе, маленькая клятвопреступница, и заработали себе кашель. Поэтому неделю вы точно проведете под замком в этой комнате. И в одиночестве – чтобы как следует поразмыслить над своим поведением.

Он посмотрел на нее, желая понять, как она отреагирует – не покажется ли ей это требование слишком жестоким.

Она спросила только, совсем робким голосом:

- А… моя работа в мастерской?

- Сегодня вечером вы показали мне, как вы там работаете. – Язвительно сказал он. – Поэтому с этого дня вы там появляться больше не будете. Напишете сами вашей – теперь уже бывшей – хозяйке просьбу об увольнении, я доставлю ее по назначению. С этого дня вы под моей опекой и, как и прежде, принадлежите мне душой и телом.

- Но… - начала было она. В его голосе зазвучал металл:

- Придется выбирать, дорогая моя швея. Или вы не боитесь более суровой кары?