Глава 7. Бриенна (2/2)
- Мне нравится песня о пьянице Микеле.
- Это я заметила, - поджала она губы.
Артур отщипнул от теста и сунул в рот. Бриенна не успела шлепнуть его по руке – он увернулся и отщипнул с другого края.
Она решила, что не умеет на него толком злиться. Взяв серебряный бокал, она начала краешком его, быстро и раздраженно, вырезать кругляши. Артур, незаметно (как ему казалось) отщипнув еще теста, разочарованно сказал:
- А солнышки?..
- Мне тут некогда вырезать солнышки, - прикрикнула Бриенна с напускной суровостью. – И ты уже не малыш, чтобы тебе пряники делать рыбками и котятками. Ты, вон уже побывал на охоте, да не раз…
- Я просто хотел солнышковый пряник, - упрямо забубнил Артур. – Кая говорит, от них дни прибавляются.
- Они и сами по себе прибавляются.
- Ты прямо все знаешь?!
- Ну, кое-что, как ни странно!
- Кая-то всяко побольше! Она зеленовидющая провидица!
- ВидЯщая.
- Ну так и что! Зе-ле-но видящая, не просто же!
Она остановилась и поняла, что во время их перепалки Тормунд сидит, переводя свои живые, ясные глаза с мальчика – на нее - и обратно. Борода его тряслась от тихого смеха.
Он ушел куда-то, и, когда Бриенна выглянула в окно, то увидела, как он шагает к маленькой кузне – высоко понимая колени в огромных сугробах, в этом своем меховом кафтане, наброшенном поверх тонкой серой рубашки.
Он вернулся, когда Артур и Бриенна раскатали второй пласт теста. В руках у него была полоска железа, которую он, весьма умело, изогнул в форме солнца с волнистыми лучами.
- Это как на Тарте, - завопил Артур, выхватив железное солнце, - мама, смотри! Как на нашем гербе! О! Какой же ты умелый, Тормунд! Вот бы и меня выучил! Я тебе знаешь, как пригожусь!
- Да я просто… - быстрая, несмелая улыбка. – Чего там возиться-то. Просто кусок металла. Ты пригодишься, мальчик, в этом у меня-то сомнений нет. А пряничная форма – пустяк, баловство…
Артур так не считал. Причитая, повторяя на все лады, как Тормунд спас мир от вечной ночи, вернул солнышко, воплотил герб Тарта - и попросту совершил некое чудо чудное и диво дивное, он принялся энергично вырезать пряники новой игрушкой. Бриенна посмотрела в сияющие голубые глаза.
- Спасибо, - тихо сказала она.
- Да ну ладно вам, все, все, хватит.
- Спасибо, - повторила Бриенна еще тише.
Пришла Кая и принесла короб сухих трав для вечернего чая. Вместе с Артуром она долго и искренне любовалась лучистыми круглыми пряниками. Тормунд и Бриенна вышли на крыльцо. Бриенна накинула свою легкую шубку, пошитую для нее Мией и Сореном. Мех отливал рыжим и алым – не мех, а живое золото, покоренное солнце.
Они стояли у резных, тонких перил и смотрели, как с жемчужно-серого неба посыпался мелкий сухой снежок.
- Скоро завьюжит. Ветра станут бродить повсюду. Сноу пора уезжать.
- Я помню, - тихо и грустно отозвалась она.
Она со страхом и тоской ждала ранней весны: Тормунд должен будет уехать, думала она, и ей становилось отчего-то очень печально. Отъезд Джона был словно бы первым знаком, что все ее самые счастливые дни подходят к концу.
Но останутся Кая, Мия и Сорен, возражала она самой себе. И Артур.
Почему, ну почему же ощущение этой грядущей пустоты ее не отпускает?
- Не хочу уезжать, - сказал Тормунд, вглядываясь в заснеженное поле на пригорке внизу. По нему бродили две большие и косматые лошадки, которых в поместье использовали для всяких тяжелых летних работ. Теперь они подходили к засыпанным снегом скирдам и печально, покорно жевали мокнущее в теплом воздухе сено.
- Я не хочу уезжать, - повторил он с тоской, - Бриенна.
Он нашел ее руку, не глядя, нащупал ее ладонь, лежавшую поверх шершавой поверхности перил. Пальцы его скользнули поверх ее пальцев – и между ними, словно соскальзывает нож в подходящие к тому ножны. Жест вышел каким-то уж слишком открытым и откровенным. И все же тяжесть его ладони, жесткие подушечки пальцев, эта настойчивость, никогда не проявившая себя в «Тысячелистнике» - заставили Бриенну не столько вздрогнуть, сколько затрепетать.
Мизинец ее попал между большим и указательным пальцами Тормунда, и он начал его ласкать, гладить, сжимать и перебирать, в какой-то отрешенной нежности.
- Такой тонкий, и нежный, и сильный, - пробормотал Тормунд. – Тысячелистник.
- Что?..
- Пробовала ты когда сломать эту травинку? Она крепкая, неказистая, но - внутри нее жилы, как сталь. Ты не сломаешь ее просто так, а то в кровь руку порежешь… Здесь все ими покрыто, придет весна – сама все увидишь… Ты станешь ждать меня?
- И тебя, и Джона, и я…
- Нет. Постой. А если меня? Если, вот… что, если спрашиваю лишь про меня?
Она молча смотрела перед собой.
- Дерзко вышло? – спросил он осторожно, почти умоляюще, когда тишина затянулась.
- Пожалуй.
- Прости. Я не… не могу, но я… смогу. Если надо, так смогу.
Бриенна покосилась на него. Он засмеялся и слегка отвел в сторону пушистый, толстый край ее капюшона:
- Как же ты хороша в золотом! Словно из снега и солнышка.
Рука его, будто невзначай, коснулась ее щеки – и тотчас прикосновения исчезли.
На следующий день Джон начал собираться в дорогу. Чтобы утешить Артура, он позволял мальчику повсюду бегать за собой и помогать в сборе вещей и провизии. Артур чистил доспехи, прыгал вокруг коней, которые должны были донести Джона через весь материк – к Восточному берегу Застенья. Иногда он начинал что-то быстро, горячо тараторить – и тогда Джон, наклоняясь к нему, с заговорщицким видом шептал в ответ. Бриенна полагала, что Артур пытается обстряпать свой побег – конечно, она не отпустила бы его в этот трудный путь на исходе зимы, пусть даже и в компании надежнейшего человека. Однако у Артура явно вызрел какой-то, по-детски недалекий, но по-ланнистеровски дерзкий, план. Джон не то, чтобы был от него в восторге.
- Я довезу его до Кедровой Балки, - сказал он ей, постучав и войдя в ее комнату одним из долгих вьюжистых вечеров. Бриенна сидела на постели и старательно вышивала очередного лиса на очередной рубашонке. Уж очень они Артуру нравились. Она подняла на Джона глаза, вздохнула и опустила руки с вышиванием на колени.
- Довезу, а там он начнет подмерзать, но еще не слишком. Тогда скажу ему, что мы вернемся, что он к путешествию через Застенье пока оказался не готов.
- Это таких, как мой Артур, не останавливает. Вот чего я боюсь, - досадливо поморщилась она, - в нем много от отца. А его не останавливало ровным счетом ничего, если уж хотел куда отправиться…
- Обещаю, сделаю все, что смогу. Уеду один – и у него хватит отчаянности потащиться следом. В это время волки дичают, голодают, бродят близко к жилью. Или что? Вы посадите его под замок и тем навечно лишите веры в вас? Нет, лучше уж я выставлю все так, будто он сам решил вернуться.
- Мне неловко тебя задерживать.
- Какая чушь. Я бы пробыл с вами еще и еще. Мне никогда не было так… - он запнулся и замолчал, отвернувшись к очагу. После долгой паузы заговорил вновь, и в голосе его звенела печаль. – Он напоминает мне и Арью, и Брана, и Рикона, и… и… всех детей, кого мы могли бы… И не смогли сберечь. Где эти дети теперь? Северные дети. Им столько пришлось вынести на своих маленьких плечах. О, леди Бриенна, если бы ты знала.
Она почувствовала, что в нем, кроме печали, свернулась клубком какая-то тайна, какая-то тревожащая его самого темнота. Он повернулся к ней и со слабой улыбкой повел рукой в сторону ее вышивальных принадлежностей:
- Арья так полюбила тебя. Так восхищалась тобой, девой-рыцарем, лишенной всех предрассудков. А ты предаешь ее единственную страсть – ненависть к нитке с иголкой!
- Не ты ли выдумал назвать ее меч «Иглой»? – хмыкнула Бриенна. – Насмешничал, хотел поддразнить?
- Имя выбирала она. Она была маленькой в те дни. Маленькой, гордой и быстрой на сужденье. Потом она часто говорила мне, что ее любовь к Сансе, к матери, ко всем нам, выросла и окрепла в разлуках и горестях. Думаю, она перестала ненавидеть рукоделие, даже полюбить бы смогла… Видишь ли. Я часто думаю о сестрах. Мне так их…
Он замолчал.
- Мне не хватает их. Но они выросли, им больше не нужен опекун или отец. А братом я был никудышным.
Никудышные братья, подумала Бриенна вдруг с раздражением – не на него, конечно, а, скорее, на весь мир – никудышные братья, да что ты знаешь о таких?!
- Прекрасным братом ты был – и остался, Джон Сноу. Не наговаривай на себя. Но надо жить дальше. Надо, - повторила она упрямо, видя, что он начал качать головой, - надо. Ты Старк, это тебе и Санса всегда говорила. Старк, сын Старков. Отчего не желаешь найти жену и продлить род? Ведь Санса, и ты знаешь это, Санса никогда не выйдет замуж – и ни за что не возляжет с мужчиной после всего, что с ней сделали. И, всего вероятнее, она не может иметь детей. Она была непоправимо изранена, да не только душой, но и телом.
Он криво ухмыльнулся:
- Ты всегда напрямую говоришь. Но, ты права. Старков больше не станет. И я… Я не знаю, осталось ли во мне хоть что-то…
- Ты живой, как все мы. Не какой-то бродячий мертвяк. Это, возможно, исцелило бы тебя. Дети… утешают. Необъяснимым образом снимают с сердца… все лишнее, все эту горькую, гадкую печаль.
- Дети? Нет. Я не такой, как вы все, и говорю без всякой гордости. Это лишь оболочка. Внутри меня много тьмы, Бриенна. Женитьба и семья – не для таких, как я. Дети – они для тех, кто… справится лучше.
Даже этот несчастный, всех предавший, гниющий изнутри, Ланнистер обрел семью, жену, сестру, титул, власть и богатство, опять подумала она. И даже сына – мог бы обрести, если бы она ему только позволила. Но… уж тут она еще могла нечто решать, слава всем Богам.
Ну почему, почему же самые хорошие люди, вроде Джона, не получили ни покоя, ни счастья? Так и блуждают теперь в темных и ледяных ночах… Несправедливо. Несправедливо, подумала она, морщась от этого дурного привкуса во рту, что всегда возникал при мысли о Джейме.
- Но я рад, что ты нашла утешение в сыне. Он хороший ребенок, в нем чудесным образом много от Бриенны Тарт, хотя ум ему, признаю, и достался Ланнистерский… Но что ум? Когда у мальчика такое честное, храброе сердце. И мы всегда его любили… Тормунд очень любит его.
Джон вдруг замолчал и уставился на нее своими темными глазищами. Бриенна начала рыться в корзинке с нитями, чтобы не встречаться с ним взглядом.
- Просто знай, что выбор всегда за тобой, - сказал, после молчания, Джон, словно заканчивал некую непроизнесенную мысль. Оба они знали, о чем он, но Бриенна все же заалела. – Знай, что никто тебя никогда, никогда, слышишь? – ни к чему здесь не принудит. А если я только почувствую некое подозрение, я лично казню такого человека. Потому что нет преступления страшнее, чем воспользоваться доверием, да еще доверием тех, у кого и выхода не было… Понимаешь?
- Он ничего дурного не совершил, - быстро сказала она. – Нет, нет, ни разу, я тебе клянусь чем угодно…
- Я знаю. Ведь он мой друг. Просто… пойми, что решать в этом деле только тебе. Только ты выбираешь. Сама. Свободно. За Стеной – царство свободы. Этого мы не дадим нарушить.
- Он просто сидит со мной на кухне и…
Она выдохнула и замолчала, с ужасом понимая, что лицо ее пылает, будто охваченное огнем. Джон рассмеялся вдруг, подошел к ней, охватил руками лицо и поцеловал ее горячий лоб. Отстранившись, сказал:
- Ох, миледи сир Бриенна. Ты хороший человек. И слишком. Слишком – не для нас, а для него, для мерзавца Ланнистера. Когда я злюсь, а я ужасно зол при мысли о том, как он с тобой поступил, я всегда думаю – но ведь Артур, теперь у тебя есть Артур. Кроме того…
Он отошел к столу и выпрямился, заложив руки за спину, лицо его стало холодным и жестким, исказилось в недоброй усмешке:
- Меня утешает то, что ему недолго осталось возвышаться. Моя сестра позаботится, приложит все силы. Мой брат… мой брат также за тебя отомстит.
- О чем это ты?
Джон покачал головой:
- Ты вскоре узнаешь, вести из-за Стены и сюда придут, и… ты сама все узнаешь. Пока вот что подумай: все, кто еще сохранил малейшее понимание справедливости, все встанут против него. Он больше не будет рыцарем. Если вообще когда-то им был.
Он ушел, оставив ее в растерянности водить пальцами по недошитому узору. Бриенна почувствовала, что в его торжестве было в самом деле много злобы, выстраданной, настоявшейся за годы – искренней. Старки ненавидели Ланнистеров, это въелось в их кровь и плоть. Может, сердца их пылали праведным гневом по поводу ее бесчестья – но больше во всем этом было задетого северного самолюбия.
Дальше все случилось, как Джон рассчитывал: и он привез Артура, хнычущего и расстроенного, с алыми от мороза щеками, к обеду, и, передав на руки Тормунду этот живой кулек из шкур, жилетов, шапок и меховых кафтанчиков, сказал:
- Вот, что я тут решил. Ты сторожи здесь маму, Артур. Это важное поручение, тебе его еще на Стене дали… И справился ты прекрасно. И я не могу никого другого к этому приставить.
- Но ведь я и карту нарисовал! Как ты без карты!
- Я возьму твою карту с собой.
- А разберешься ли!
Джон прижался губами к его лбу - так же, как вчера поцеловал Бриенну, а потом засмеялся, взлетев в седло:
- Уж я постараюсь, сир Артур, странствующий рыцарь из Тарта! Почерк у тебя превосходный! В этом меня все наши старушки убеждали, да наперебой. И я в этом совершенно убежден. А теперь прощай. Настанет весна, и я снова вернусь, обещаю. Когда тысячелистник зацветет.
Они вернулись в дом и расселись у стола, и, пока Бриенна расстегивала шубки на сыне, Сорен вдруг грустно спросил:
- Кто там уехал? Не мой ли сын? И не попрощался?..
Старик часто путал теперь дни и времена. Сыновья его давно погибли, да и дочери почти все умерли, в живых остались лишь двое. От этого Бриенне вновь стало как-то печально – светло и печально.
Вечером, уложив сына, она спустилась на кухню и наткнулась на Тормунда, который с обреченным видом чистил репу и лук, бросая их в большую медную лохань.
- Не надо, - запротестовала она, хотя и без особенного старания.
- Мне все равно плохо спится.
- В твоей комнате слишком жарко натоплено. Жар поднимается снизу вверх.
Он посмотрел на нее, подняв брови. И Бриенна не выдержала:
- Ты мог бы остаться еще немного?..
Тормунд застыл, замер, даже нож его оставил желтый завиток из кожуры на репке – и остановился.
- Я? – в растерянности переспросил он.
- Кто же мне будет во всем помогать, - смущенно буркнула она, отворачиваясь, чтобы сложить чистую посуду в стопку. – От тебя немало проку, должна я заметить. Дрова в очаге… Куропатки к обеду, и белье полоскать ты оказался мастер… И пряники-солнышки… Немало толковых дел.
- Немало, - пробормотал Тормунд, словно не мог поверить своим ушам.
- И меня веселили твои истории. Как и песни.
- Про пьяницу магнара?
- Эта – нет.
- Другие?
Воспользовавшись тем, что она стояла к нему спиной и лица ее он не видел, она на мгновение закатила глаза.
- А я и еще много знаю, - зачем-то брякнул Тормунд. Она уцепилась за это:
- Так и спел бы еще.
- Бриенна… Я так не хочу тебя покидать, что у меня сердце будто бы останавливается. У меня было несколько жен, ты знаешь? Знаешь.
Это она уже знала, как и многое – из его собственного трепа.
- Но я ни об одной не… Я любил этих женщин, и желал их, и все для них делал, но я не… У меня как будто сердце плачет, если тебя не вижу. Ты, конечно же, не понимаешь, объяснить толком не могу. Я не юнец, ты пойми. Если со мной творится нечто эдакое – я сразу же понимаю, чем дело пахнет. Юнец бы гордился, а я, скорее… боюсь сам себя. Потому ты не… ты не думай, что мне будет легко уехать. Нет. Не думай этого, пожалуйста.
Он вскочил, швырнул репку в таз с водой и зашагал из кухни прочь. Бриенна выбежала на крыльцо, набросив плащ поверх платья, и увидела, что Тормунд стоит над мокрым, липким сугробом, в одной только рубахе и полотняных штанах, шерстяные гетры его вымокли уже – и вытирает снегом лицо.
- Тормунд! Ты что это делаешь? Иди в дом! – прикрикнула она.
Он растер лицо ладонями и повернулся к ней, и она увидела комья снега и капли талой воды в его золотой с проседью бороде – и увидела, в свете фонариков, развешанных вдоль крыльца, что глаза у него вспухли, были обведены красным. Он шумно шмыгнул носом и побрел к ней, покорный, как собака, которую хозяин отругал – а потом вновь подозвал.
В ночь перед отъездом Тормунда спалось ей плохо. Снились какие-то люди, надвигавшиеся на нее, грозившие ей, а затем кто-то занес над ней руку, и она увидела, что в руке нет меча, но ладонь горит золотом – и проснулась, хватая ртом сухой и жаркий воздух своей горницы. Она выбралась из-под груды одеял и, прислушиваясь к дому, спустилась на кухню. Это было странно, чуднО: то, как место ее успокаивало.
Все в ней затихало и приходило в какое-то умиротворенное равновесие. Словно бы эта большая и светлая, всегда пахнувшая ягодами и травами, и дымком, и чисто выскобленными кедровыми досками, кухня укрывала ее от всего мира своими толстыми, бревенчатыми стенами.
Бриенна начала раскатывать тесто, чтобы напечь Тормунду в дорогу пирогов с крольчатиной и куриным паштетом. Но все как-то не спорилось в эту ночь. За окнами выла вьюга, сырая и промозглая, и ветер швырял в дребезжащие стекла пригоршни серого, тяжелого снега. Тесто, поставленное с вечера, перестоялось, пироги выходили кривыми, с одного бока клеклыми, а снизу уже подгорали. Она в сердцах швырнула на стол второй противень с угольными пирожками, шваркнула его о расстеленные полотенца и закричала тихим шепотом:
- Да проклятье!..
Подняла голову – и увидела Тормунда, стоящего у двери, уже одетого для дальней дороги. Он застегнул свой длинный камзол из оленьей замши и оглядел ее неудачные кухонные опыты:
- Ты чего так рано поднялась?
- А ты?
- Не спится, - он криво ухмыльнулся, все еще настороженно оглядывая ее.
- Мне тоже. Хотела напечь пирогов тебе в дорогу.
- И отлично. Мне они понравятся.
- Да они сгорели все, чтоб их! – воскликнула она, всплеснув руками.
Тормунд посмотрел на противни:
- Где? По мне, так чудесны.
- Ты слепой? – разозлилась она. И тут же стало стыдно. – Прости! Прости, не знаю, что со мной творится. Я не такая неумеха, как сегодня. Ну… не всегда…
- Мне все по сердцу, Бриенна. Перестань. И не потому, что я слеп. Нисколько не слеп.
- Возьми хотя бы малиновых пышек. Ведь ты любишь малину…
Она начала торопливо складывать пышки и пряники в заготовленные с вечера берестяные короба. Тормунд стоял, не шевелясь, ничего не предпринимая - и молчал. Она откинула со лба упавшие волосы, выпрямилась, повернувшись к нему. И поняла причину его молчания.
Возилась она среди ночи в одной только своей теплой робе. Тормунд и Сноу привезли диковинные, затканные золотом и переливчатой радужной нитью, шелка из Восточного Дозора. Теперь там была устроена заводь, куда заходили порой купеческие корабли из Лората. Кая и Мия проложили шелк счесанным хлопком, простегали все меленькими, аккуратными швами, а затем пошили для Бриенны эту чудную вещь. Широкие рукава ее были оторочены соболем. Но у робы вовсе не было никакой застежки, кроме пары лент на поясе. И теперь под нею была лишь ночная сорочка – из тонкого, вываренного льна, прозрачно-белая. Ничего она особенно не скрывала.
Бриенна досадливо поглядела на край этой сорочки, покрытый тончайшей вышивкой, прозрачной и хрупкой. Потом перевела виноватый взгляд на Тормунда.
Он облизнул губу, с видом одновременно плотоядным и покаянным.
- Малину? Да, люблю, - рассеянно проговорил он, и так тихо, что Бриенна даже удивилась. Она-то всегда его полагала самым громогласным мужиком по эту сторону Стены. Может, и по обе стороны…
- И твои грудки, они… как малинки, - криво усмехнувшись, закончил он, явно не в силах оторвать взор от открывшегося ему.
Бриенна вспыхнула, попятилась. Он сделал шаг, задел бедром поднос с пирожками, неуклюже засмеялся, и шагнул опять, и опять.
- Да в Пекло все! – вдруг воскликнул он, с отчаянием висельника. – Пусть Сноу казнит меня, ты стоишь и целой жизни!
Он очутился вплотную к Бриенне, секунду продолжал таращиться на ее грудь, потом перевел глаза на ее лицо – глаза его пылали. В них родилось темное и теплое пламя. Если только может этот серебряно-льдистый цвет пылать, медленно подумала она.
Потом Тормунд дотянулся и поцеловал ее рот.
На миг она застыла, просто окаменела. А затем, к собственному ужасу, ответила на поцелуй. Вкус его показался ей родным, безопасным, странно знакомым, странно желанным, и дарящим какое-то необъяснимое спокойствие сердцу.
Там, где прежде – с Джейме Ланнистером – были трепет, боязнь, неуверенность, надежда, отчаяние, а порой – с его стороны – и жестокость – теперь были лишь нежность и тепло.
Тормунд положил ладонь поверх ее груди, сжал и тотчас убрал, словно решил не заходить еще дальше. Руки его оказались на ее плечах, затем погладили ее ключицы и, наконец, охватили ее лицо. Он отодвинулся, сделав шумный вдох, со страхом сказал:
- Делаю ли я нечто… нечто не… неправильное? Непоправимое?
- Да, - губы ее не слушались, онемев от поцелуя. – Да, и… Не отступай.
Он тихо засмеялся и опять поцеловал ее, на сей раз прижав всем телом к краю стола. И опять она поразилась тому, как ей все было приятно – тепло его тела, прикосновения его мозолистых, неуклюжих и при том странно нежных ладоней к ее щекам, колючие завитки в его бороде. Она обвила его шею руками, позволяя своей сорочке, что попала в ловушку между телами – его и ее – скользнуть чуть ниже, открывая под кружевом сосок. Прикосновение бархатно-жесткой кожи его камзола было ей приятно. И все было так ново. Так странно: хотя она и не была уже, как выразился бы Ланнистер, целомудренной девицей, но все словно бы открыло ей свой новый смысл и новое значение.
Оказалось, что поцелуй может быть чарующим и почти баюкающим действом, таким бесконечно, бесконечно мягким, неспешным. Она ничего не боялась рядом с этим мужчиной: вдруг до нее дошло. Ничего. Никого. Страх ее, сжиравший все последние месяцы, выедавший в сердце пустоты и оставлявший ее в подавленной, болезненной тоске – отступил перед очаровательной искренностью этого поцелуя.
Все продолжалось бы еще и еще – по крайней мере, оба не торопились окончить, язык Тормунда, острый, как у хищного зверя, и сильный, бродил теперь по ее губам, по небу и языку, вызывая в них покалывание и заставляя ее раскрываться ему навстречу еще сильнее.
Продолжалось бы, если бы не:
- Мама, ты почему меня-то не разбудила? Ох!..
Тормунд мгновенно прервался и отпрянул, будто его застукали за величайшим преступлением. Бриенна пошатнулась и ухватилась руками за край стола позади себя.
Почему-то она надолго – после выяснилось, что навсегда – запомнила эту картину.
Мальчика, стоявшего в дверях кухни. Его золотые волосы, коротко срезанные ножницами Мии - и синие глазища на быстром, живом, всего столь открытом, личике. Огромную ночную рубашку, перешитую из старой рубахи Тормунда, с вышитым лисенком – неизменным его оберегом теперь – над сердцем. Сползшие до щиколоток шерстяные гетры, пестрые, толстой шерсти - в которых Артур любил утром раскатывать по вощеному полу. Тонкие и бледные ножки торчали из этих гетр, как две соломинки из огромных сапог.
Рот его округлился, глаза перебегали с Тормунда на мать – и обратно.
- Ты почему не спишь, - выдавила Бриенна, не в силах собраться с мыслями. – Такая рань! Еще ночь!
- А ты что это… - начал Артур, голосом еще более растерянным, чем у нее. – Вы что это…
Бриенна быстро взглянула на Тормунда – и увидела, что он, крепко сжав губы, качает своей кучерявой, взлохмаченной головой. Трудно было судить, на кого он был сердит: на мальчика, на нее?
Вероятнее всего, винил он сейчас себя самого. На щеке его, покрытой крупными золотыми веснушками, дергался мускул.
Спасение пришло, откуда не ждали. Заскрипела дальняя дверь, послышался голос Сорена:
- Эй, Артур. Уже и проснулся? Иди сюда, я сделал тебе свирель из стебелька тысячелистника. Да, настоящую свирель!
Артур еще секунду с подозрением разглядывал мать и Тормунда – а потом развернулся и убежал. Потом раздались дудящие, тонкие звуки, Артур радостно и невинно засмеялся.
Он начал на все лады свистеть, поднимая с постели тех, кто еще имел неосторожность спать в поместье «Тысячелистник». Вбежал кот, и сразу же бросился к своей миске за порцией сливок. Залаяли собаки, Кая зашаркала ногами по коридорам, Мия начала звать кота. Сорен заглянул в кухню, окинул Бриенну и правнука равнодушным, полным пустого стариковского неведения, взглядом:
- Собираетесь? Тормунд, мальчик мой, вьюга на рассвете уляжется, но потом опять разойдется: так надо бы успеть выехать.
- Да, дед. Я уже готов.
Он проговорил это, повернувшись всем телом к ней и не отрывая от нее своего цепкого, молящего взгляда.
Сорен ушел, заглянула Кая – и была такова.
- Я, по крайней мере, должен был попытаться. Не мог уехать, не попытавшись.
- Хорошо.
- Что же хорошего?!
- Хорошо, что ты это сказал.
- Почему?
- Потому что, - Бриенна перевела взгляд в сторону, отчего-то боясь смотреть ему в лицо. – я всегда чувствую себя в безопасности, здесь и… Здесь и…
Она вздохнула:
- И с тобой. И, когда ты говоришь... Я знаю, что ты никогда не обманываешь. Просто знаю. От этого мне странно и легко. Словно бы что-то происходит, неведомое, но дарящее мне… мне так… спокойно, тихо. И…
Он обнял ее. Притянул к себе, и Бриенна обвила его руками. Стало вдруг все равно, вбежит ли сюда опять ее сын. Да хоть бы все обитатели Тысячелистника разом сюда вошли и заахали от негодования – она не могла и не хотела разжимать объятие.
- Он тебя предал, знаю, - тихо проговорил Тормунд, прижав губы к ее щеке. – Больно было. Я знаю, все знаю. Трудно довериться, а твое доверие мне так ценно. Слышишь? Ты всегда можешь мне доверять. Всегда. В день, как сомнение начнется, возьми свой волшебный меч: и можешь казнить.
- Что-то тебя прямо все желают казнить, Тормунд, - она, наконец, без охоты, выпустила его из кольца своих рук и рассмеялась, отвернувшись к очагу. Пирожки сгорели до угольков. По кухне плавали полосы сизого дыма. – То Сноу, то я. У нас и в мыслях не было, а ты уже распереживался. И меч у меня никакой не волшебный.
- Такой уж я человек, Бриенна, - в тон ей хохотнул он. – Все волнуюсь по пустякам, видишь ли. Я, может, стал робок с годами… А Сноу-то не шутил, я думаю. Как мы ему объясним?!
- Джону? Он, хотя бы, все это предчувствовал. А то и всегда знал.
- Знал, - Тормунд с досадой кивнул. – И все время, пока ты живешь здесь, он меня отговаривал и предостерегал…
- Не так страшен Сноу, поверь. Для начала мне перед Артуром держать ответ.
- Эх. Помогите нам боги, новые, старые и все, что есть на свете!
Они начали смеяться, и еще долго перебрасывались остротами, и кухня, наконец, впустила остальных, и постепенно был собран стол. Начался быстрый и нервный, прерываемый то пронзительным завыванием вьюги в трубе, то писком свирели, то истошным кошачьим мяуканьем, ужасно бестолковый - но веселый - завтрак.
И, лишь когда лошадь Тормунда тронулась и пошла по высокой, прочищенной в мокром снегу, тропе, прочь; когда его огненно-рыжая голова исчезла в мокром тумане, за тонкими лентами метели – Бриенна поняла, как сильно станет по нему тосковать.