Глава 4. Страх (1/2)

Август 1937

Крик доносился из свинарника, и поначалу Джонни насторожился, но не двинулся с места. Впрочем, надрывные и почти визгливые нотки в голосе Няни вскоре не оставили места для сомнений, и он, бросив вилы, побежал на шум, попутно думая, услышал ли Артур, и вообще стоило ли для начала сбегать в курятник, забрать оттуда ребят, и только потом побежать куда надо.

Он еще не успел добежать, когда голос Няни зазвучал совсем уж угрожающе, и он просто ощутил, как сердце забилось быстрее, а руки мгновенно остыли и похолодели. Вытерев ладони о брючины, Джонни притаился под окном свинарника и стал слушать, пытаясь понять, что произошло.

Когда Няня кричала таким голосом, это указывало только на одно – их будут бить. В свинарнике уже раздавался плач Феба, и глухие звуки ударов говорили сами за себя – Няня уже избивала его.

– Сколько раз я должна тебе говорить? Сколько? Сколько? Сколько?

Джонни прирос к кусочку стены под окном и замер, вслушиваясь. Феб плакал очень сильно, и Няне приходилось напрягать голос, чтобы его перекричать.

– Почему ты сразу меня не слушаешь? Почему? Ответь, почему?! Говори, скотина!

Феб ничего не отвечал и только плакал – тоже надрывно и очень громко. Звук от ударов пылевыбивалкой вызывал тошноту не потому что сам по себе был мерзким, просто Джонни знал, к чему все это было. Он сжался в комочек, потер руки об штаны, а потом, осторожно выбравшись из-под окна, пустился к курятнику, где в это время работали другие дети.

Старших… наверное, тоже нужно было позвать.

Он раздумывал всего минуту, и на полном ходу почти врезался в Митчелла – тот бежал со стороны конюшни, с его плеча упала лямка комбинезона.

– Что там? – спросил Митчелл, кивнув в сторону свинарника.

– Няня… бьет Феба, – ответил Джонни, сжимая и разжимая руки.

Митчелл схватил его за плечи и оттащил к деревьям, чтобы из окна или дверного проема свинарника их не было видно.

– За что? Что он натворил?

– Я не знаю. Когда я прибежал, она уже била его.

– Пылевыбивалкой? – спросил Митчелл.

– Да, – кивнул Джонни. – Я в курятник за Артуром и остальными.

– Хорошо. Я позову старших.

Лучше было привести всех сразу, чтобы ни один не остался в стороне. Если Няня не увидит хоть одного, этому одному потом достанется в два раза сильнее. Джонни посмотрел, как Митчелл бежал к полям, и думал, что они должны были успеть, пока Феба совсем не избили.

Он добежал до курятника и остановился в дверях. Его сердце разрывалось от страха и быстрого бега, так что он уперся ладонями в коленки и постоял несколько секунд, чтобы не упасть замертво прямо на пороге. Артур, который в это время вычищал одну из клеток, остановился и уставился на него. По задрожавшей нижней губе стало ясно, что он понял, почему Джонни вообще прибежал.

– Ребята, надо в свинарник, – поставив ведерко на пол, спокойно сказал Артур.

Ему было всего восемь, но иногда Джонни казалось, что Артур был таким же, как и тринадцатилетний Митчелл – большим и сильным.

– Ты заправил постель правильно? – спросил он, когда они выходили из курятника.

За их спинами уже стали разноситься завывания малышей – все очень боялись, но все равно шли туда, где уже получал свою долю Феб. Раз Няня схватилась за выбивалку для ковра, которую они называли между собой просто «пылевыбивалкой», она уже не остановится, пока не накажет всех.

– Да, – уверенно кивнул Джонни.

Сегодня он вел себя хорошо, но у него накопилось много старых грешков, за которые Няня непременно должна была его наказать.

Они шли к свинарнику довольно быстро, временами оглядываясь на младших, чтобы те не отставали. Издалека было видно, что старшие уже были у дверей. Значит, скоро внимание Няни переключится с Феба на кого-то еще.

Первым в такие моменты всегда подставлялся Митчелл – он старался прийти раньше остальных или быть впереди, когда они показывались Няне на глаза. У Няни было еще много сил. Первым отхватил Феб, и тут уже ничего нельзя было поделать – сам виноват, раз довел Няню до того, что она взялась за пылевыбивалку. Значит, ему перепало больше остальных. Пока Няня не выбилась из сил, Митчелл старался переключить ее на себя, чтобы получить все самые тяжелые плети.

Вой за спиной стал громче, и, обернувшись, краем глаза Джонни заметил, что маленький Дин как-то подозрительно отбился от остальных.

– Дин, не смей бежать, – предупредил он. – Если Няня не побьет тебя сейчас, она сделает это потом.

Старших было мало, и в целом бить их было не за что, но Няня обычно все равно проходилась по ним пылевыбивалкой, просто потому, что в такие моменты каждый должен был получить свою часть наказания. Когда до свинарника осталось шагов десять, младшие притихли, и теперь просто шмыгали носами, стараясь унять слезы.

Артур тоже плакал, но держался очень смело.

Джонни понял, что не знал, как поступить – войти первым или вторым. Войти первым – получить больше ударов и синяков. Войти вторым – позволить Артуру отмучиться раньше и потом уже просто лежать у стены и ждать, пока закончат с остальными. Что будет лучше для Артура – отмучиться первым или получить чуть меньше ударов?

Ждать Джонни ненавидел – стоять в стороне и смотреть, как Няня избивает ребят одного за другим, осыпая их ругательствами и требуя ответы на свои глупые вопросы, было невыносимо. В такие моменты Джонни почти отключался от страха, хотя каждый раз старался держаться. Крики избиваемых детей, звуки ударов, надрывные вопли Няни – все это действовало удручающе. Но больше всего убивало осознание того, что всем им предстояло пройти через это. И, стоя в стороне, ожидая своей очереди и видя чужую боль, Джонни никогда не мог понять, чего хотел больше – оставаться на своем месте или оказаться на месте того, кого били. Впрочем, им и так предстояло все это – когда они пришли, она только принялась за Митчелла.

Митчелл поражал своей силой не потому, что мог поднять больше ведер или перетаскивать уже вполне себе подросших поросят. Он мог стоять спокойно, пока Няня била его пылевыбивалкой по бедрам, спине и плечам. Единственное, что с ним происходило – его встряхивало от ударов, потому что Няня никогда не била вполсилы.

– Явились? – поворачиваясь к ним и встряхивая пылевыбивалку прямо перед носом Джонни, спросила Няня. – Услышали, да? В тот угол идите, сволочи, до вас очередь тоже дойдет.

Она указала пылевыбивалкой в угол, где уже сидели старшие.

Джонни задержался в дверях, чтобы Артур и младшие могли пройти чуть дальше от Няни – она вполне могла ударить кого-нибудь, когда они проходили мимо. Они все знали это, поэтому старались идти как можно тише. Иногда Няня не била их, пока они проходили мимо, а иногда награждала кого-то ударом. Никогда нельзя было угадать.

Заметив, что Джонни остановился, Няня опустила выбивалку и задержала на нем взгляд.

– Ах, вот как? Защищаешь его? Защищаешь от меня?! Считаешь, что я вам враг?

Она нарочно хлестнула Артура, когда он все-таки прошел мимо, и Артур, взвизгнув, упал на коленки, а потом пополз к углу. Джонни стоял в дверях и смотрел на Няню ненавидящими глазами.

– Опусти глаза! – крикнула Няня, отходя от Митчелла и направляясь к нему. – Ты, скотина такая, думаешь, что я плохо поступаю?!

Можно было сколько угодно готовиться к первому удару, все равно от этого не было никакого толку – когда пылевыбивалка врезалась в тело, кожа начинала гореть огнем. Джонни зажмурился, но не заплакал сразу, потому что… просто не хотел делать это при ней. Он уже понял, что дотерпеть до конца и не сдаться было просто невозможно – когда Няня начинала наказывать их, она обязательно выбивала из них слезы.

Нога чуть повыше колена ныла и горела, как ошпаренная кипятком, пальцы ладони, которой он попытался закрыться от удара, тоже саднили. Казалось, будто с них содрали кожу.

– Больно?! Больно, да? – продолжая бить его по плечам и ногам, спрашивала Няня. – Мне еще больнее! Мне еще больнее от того, что вы меня не слушаетесь! Я хочу вам только добра, но вы продолжаете выводить меня из себя! Вот до чего вы меня довели – я беру на душу такой грех и наказываю вас! Почему ты такой гордый? Тебе больно? Больно, я спрашиваю? Мне еще больнее!

Джонни знал, что пытаясь увернуться от ударов, он делал только хуже, но уже после третьего удара не мог ничего с собой поделать. Няне пришлось схватить его за правую руку и держать, продолжая бить его по спине и заднице, пока он пытался как-то закрыться или убежать.

– Убегаешь? Получай, скотина!

Конечно, он заплакал. Любой бы заплакал на его месте. Няня припомнила ему, как он вздыхал и ворчал, когда его просили снимать с плиты горячий чайник. Она наказывала его за все – за сломанный черенок метлы, за опоздание к ужину, за непочтительную речь. Она помнила все – каждый проступок, как будто он был записан в ее голове в невидимую книжку. Джонни плакал так громко, что из его горла стал вырываться хрип, и в очередной раз, упав на пол, он случайно увидел Артура – тот сидел у стены, подтянув коленки к груди и закрыв рот рукой. В огромных голубых глазах дрожали слезы.

– Поднимайся! Будешь притворяться? Хочешь притвориться? Думаешь, я идиотка?

Джонни закашлялся от плача и крика, и Няня ударила его еще раз, теперь даже сильнее. Все тело горело – не только там, где его касалась пылевыбивалка, но вообще везде.

– Не ори! – ударив его по плечу, крикнула Няня. – Что ты воешь? Ты что – собака? Хватит орать, как будто я тебя убиваю!

Отколотив Джонни, Няня отпустила его и перешла к Артуру.

Продолжая скулить и вытирать слезы, Джонни потащился к углу, в котором сидели те, кто еще ожидал своей очереди. Он уселся рядом с поколоченным Фебом, теперь лежавшим на боку и почти не дышавшим. Феб уже успокоился, но не шевелился и просто смотрел.

Джонни остановился рядом с ним, замирая от страха за Артура. Смотреть, как его избивали, было невыносимо. Артур сдался и начал плакать гораздо раньше, но он почти не закрывался. Он даже пытался просить прощения, когда Няня вспоминала его грехи. Если Няней правил Господь, как им говорили, то почему тогда она не была милосердной?

– Я прощаю тебя, – глядя в залитые слезами глаза, кивнула Няня. – Но я все равно должна тебя наказать. Понимаешь?

Голова Артура опустилась, и рука, за которую Няня его держала, чтобы он не вырывался, безжизненно повисла. Светлые волосы упали на его лицо, и он, не поднимая головы, тихо, но четко сказал:

– Да.

Артур очень сильно любил Няню, и чаще всего Джонни разделял эти чувства. Он тоже очень ее любил, почти настолько же, насколько боялся. Однако сейчас, когда она истязала Артура, Джонни смотрел на ее изуродованное гневом лицо, и в его голове роились совсем не богоугодные мысли.

«Ненавижу тебя. Ненавижу и никогда не прощу».

Когда Няня бралась за пылевыбивалку, ни у кого не было выбора. Она спрашивала, почему они ее не слушались, и била сильнее, если они молчали. Если они пробовали отвечать, она все равно начинала злиться больше, и в итоге доставалось так, что хотелось умереть. Молчание, ответы, извинения – ее злило абсолютно все. Еще она любила встряхивать пылевыбивалку перед их лицами, и если они зажмуривались или втягивали головы в плечи, она также начинала злиться и колотить их, крича: «Вы как животные, которые боятся только плетей! Если вы так боитесь меня, если я для вас такая плохая, то получайте свое! Вы сами делаете меня такой!»

Няня побила каждого из них, даже трехлетних ребят, а потом упала на пол без сил, выбросив подальше пылевыбивалку, и начала плакать. Она плакала громко и протяжно, раскачиваясь и держась за голову.

– Господь не простит меня за то, что я сделала, – выла она, качаясь взад и вперед. – Я плохая женщина. Я ужасная женщина, вы должны наказать меня, вы должны ненавидеть меня!

И самым ужасным было то, что, несмотря на свои мысли, несмотря на свою злость и ноющее тело, Джонни почувствовал боль за Няню. За ее страдания, за совесть, мучившую ее сейчас. Ему все еще было больно, и он знал, что боль не пройдет еще много дней, но сейчас это не имело значения – Няня плакала, ей было плохо.

Она ведь делала это ради них? Вот настолько ей больно.

«Мне еще больнее».

Вот что значили эти слова.

Артур первым поднялся с пола и пошел к Няне, снова начиная плакать и утираясь рукавом.

– Нет, Няня хорошая, – обнимая ее и падая рядом с ней на колени, сказал он. – Господь видит, что Няня хорошая. Господь милосердный.

Няня делала для них много хорошего – кормила и лечила их, стирала белье и привозила из города сладости. Она сделала куда больше хорошего, и все ее прекрасные дела не могли быть уничтожены только тем, что она только что сделала. Джонни и остальные потянулись за Артуром, окружая Няню и стараясь ее утешить.

– Простите меня, я такая плохая, – плакала Няня, обнимая каждого по очереди и целуя в лоб.

И они охотно обнимали ее в ответ, прощая от всего сердца и даже полагая, что прощать было не за что. Она делала это ради них. Ее теплые объятия и ласковые поцелуи говорили, что эта женщина любила их всем сердцем, и Джонни любил ее как умел. Почти так же, как и Артура или любого из ребят на ферме.

Синяки, повторявшие узоры пылевыбивалки, не сходили с их тел еще две недели.

*

Февраль 1948

Гаспар никогда не выезжал из Аммоса, и поэтому понятия не имел, как вообще нужно было пересекать границу. Он был знаком с людьми, которые в свое время куда-то ездили, но никогда не выяснял подробностей, поскольку ему это было не нужно – он не собирался переезжать за рубеж или работать в других странах. Однако в случае с Артуром он почти сразу же решил, что раз уж паспорт этого человека оказался в его руках, следовало переправить его вместе с документами куда-нибудь в другую страну – туда, где омеги могли нормально жить.

Он даже не подозревал, что половая принадлежность Артура и его связь с Томасом не были самыми худшими подробностями в этой ситуации. Самым ужасным было то, что Артур оказался совершенно не приспособленным к обычной жизни. Уже на второй день Гаспар зашел к нему и, отпустив медсестру на полчаса, решил поговорить, но столкнулся при этом с глухим упрямством – Артур считал, что не мог быть никаким омегой, и вообще на его взгляд Гаспар нес какой-то вздор. Конечно, он не говорил этого напрямую, но его пустой взгляд и плотно сжатые губы и не нуждались в словесных объяснениях.

– Насчет этой болезни у меня вообще нет никаких сомнений, – устав от этого напряженного разговора, сказал Гаспар.

– Потому что она позорная. Даже в книгах о ней не пишут.

– Даже в таких? – Гаспар указал на медицинский справочник, лежавший на его коленях. – В этой книге две тысячи страниц, если тебе интересно. Здесь описаны все существующие в мире болезни.

– Нам говорили, что о скверне знают не все. И врачи о ней не знают, потому что… это болезнь от греха, ее не лечат в больницах.

– Да что ты? – откинувшись на спинку стула, вздохнул Гаспар. – Действительно так считаешь?

– Много недугов лечат в больницах, но не скверну.

– Кто тебе это сказал?

Артур поднял на него очень серьезный взгляд и ответил:

– Тот, кому я верю.

– И зря, – пожал плечами Гаспар. – Истечение скверны, как я понимаю – это простая течка. Ну, знаешь, она случается у некоторых млекопитающих. У людей в том числе. Человек – млекопитающее, черт возьми, и поэтому всяких течек стыдиться нечего. Это природный процесс в половозрелом организме.

По взгляду Артура можно было понять, что ни одно слово до него не доходило, причем не из-за упрямства, а потому, что он, скорее всего, таких слов просто не знал.

– Ты омега, – выпрямляясь на стуле и стараясь сохранять спокойствие, сказал Гаспар. – Если бы во время «истечения скверны» с тобой был бы не мужчина, такой как Томас, а альфа, то ты бы забеременел. Истечение показывает, что ты можешь зачать ребенка и выносить его. Точно как женщина. Ты здоров, Артур. Ты ничем не болеешь. И рожать детей – не грех и не преступление, этого нельзя стыдиться. Я не знаю всего, что нужно знать омегам и альфам, но я уверен в том, что ты не болеешь ничем позорным.

Артур смотрел на него широко распахнутыми глазами, и его длинные ресницы, казалось, слегка подрагивали.

– Я не хочу, чтобы ты делал что-то конкретное или менял свое мнение, я просто хочу, чтобы ты перестал считать, что с тобой что-то не в порядке. Ты ничем не хуже обычных людей, живущих вокруг. Такой же, как я, как медсестра, как Томас. И нечего тебе прятаться, понятно? Как выздоровеешь, свожу тебя в город, посмотришь на людей, если соскучился по ним. А пока что лежи и читай, если интересно. Оставлю этот справочник здесь.

Он поднялся со стула и направился к выходу из комнаты, когда Артур очень несмело сказал:

– Я не умею читать. Простите меня.

Вот это и было проблемой. Гаспар постарался не делать сложное лицо, но на всякий случай не стал поворачиваться, а просто кивнул и толкнул дверь в коридор. Сказать было нечего.

Черт возьми, даже спустя три дня ему все еще было нечего сказать! Он прочесал все газетные архивы, даже отыскал все разделы конституции, касавшиеся прав омег, но не нашел никаких запретов на чтение. На высшее образование – безусловно. Но не на грамотность в целом. Альфы и омеги имели право ходить в начальную и среднюю школу – то есть, читать и писать они уж точно должны уметь. Может, все дело в том, что школ для альф и омег просто не осталось, потому что их самих слишком мало? Или в чем вообще тут может быть дело?

Артур постепенно поправлялся, а Гаспар переваривал его заявление о собственной безграмотности, но не задавал никаких вопросов. Медсестра колола Артура пенициллином и поила слабым бульоном, но они почти не разговаривали, и Гаспар был благодарен доктору Кэррику за то, что он прислал неразговорчивую, но опытную сестру.

Если Артур не умел читать, как Гаспар мог его куда-то отправить? Сейчас это было абсолютно невозможно – вывезти за границу молодого человека, голова которого лопается от всякой чепухи и совсем не принимает нормальную информацию. Что с ним делать? Как он сможет жить вообще где-то в другом месте?

Гаспару очень не хотелось этого делать, но он все-таки посетил приют «Небесные поля», пока Артур еще не восстановился. Он переписал адрес приюта с документов, связанных с усыновлением Артура, и решил просто съездить, чтобы посмотреть на место, где воспитывают таких идиотиков.

Приют оказался где-то в заднице мира, и тащиться туда на машине нужно было почти полдня. Сидя за рулем и временами перекусывая сушеными финиками, Гаспар думал, что, наверное, так себя и чувствовал доктор Дезо, обследовавший маленького дофина Франции после революции. Ребенка держали в засранной насмерть камере, не разрешали выносить горшок, не включали ему свет и не открывали окна, и все это продолжалось несколько месяцев. И когда доктор Дезо увидел Луи-Шарля, наследника французской короны, он написал, что «нашел ребенка умирающим идиотом, жертвой самой страшной нищеты, запущенным и опустившимся существом, запуганным жестокими наказаниями». Еще в школьные годы, читая в дополнительной литературе по истории эти строки, Гаспар пытался представить, как должно было выглядеть такое существо, и через что вообще нужно провести ребенка, чтобы он настолько одичал.

Лучше было оставаться в неведении и никогда ничего такого не видеть. Картина, которую увидел доктор Дезо, открылась перед Гаспаром в сорок один год, когда он был уже вполне взрослым, но недостаточно мудрым, чтобы справиться с этим. Эта картина, которую ему без предупреждения сунули под нос, была пугающей и очень похожей на то, что он пытался себе представить в пятнадцать лет за хроникой Великой Французской революции, с той лишь разницей, что Артуру было не десять, а девятнадцать лет.

Эти размышления немного утомили его, и поэтому к приюту Гаспар подъехал в плохом настроении. Еще хуже стало, когда он увидел, что по указанному в документах адресу стояла простая ферма, которая неплохо выглядела, но при этом была какой-то пустой и тихой. Ему с трудом удалось дождаться, пока во дворе покажется хоть кто-нибудь, и когда из дома вышла женщина, он уже был готов практически ко всему и на все согласен.

– Это приют «Небесные поля»? – спросил он, снимая шляпу.

– В прошлом, – ответила женщина, глядя на него с подозрением. – Вы с проверкой? Детей у нас уже давно здесь нет. Приют распущен с тех пор, как заболел мой супруг, и содержать хозяйство стало невозможно.

– А где же дети? – продолжил Гаспар.

– А откуда вы вообще явились? – раздражаясь, ответила вопросом на вопрос женщина. – Это был особый приют, здесь детей только болезных воспитывали.

«Как же, болезных. Скверной, не иначе?»

– И что с ними теперь?

Многолетний предпринимательский опыт подсказывал Гаспару, что с этой женщиной следовало вести себя осторожно и ничего ей не рассказывать – не выдавать информацию даже в вопросах. Нужно было говорить уверенно, но умалчивая об Артуре, Томасе, найденных документах на усыновление и паспорте.

– А с чего вы приехали? Не первый год уже приют закрыт. И детей мы на усыновление не отдавали. Если вы не из проверки, то некогда мне…

– Я просто в соседней деревне был, услышал, что здесь был большой приют, и решил навестить это место, чтобы пожертвовать немного денег сиротам, – солгал Гаспар, в последний момент определившись с подходящей легендой.

– В соседней деревне? Это в какой?

– На западе, как раз под горой, – ответил Гаспар, радуясь, что запомнил по пути деревеньку, в которой работал магазинчик. – Честно, не припомню названия.

– Так вы благотворитель? – с сомнением уставившись на него, уточнила женщина.

– Это не благотворительность, просто частная инициатива, – пояснил Гаспар. – Услышал про сирот и решил поддаться благородному порыву, пока он еще не сошел на нет. Что-то вроде замаливания грехов, знаете ли.

– А, так вы решили оказать помощь младшему, чтобы вам на небе зачлось? – расслабляясь, одобрительно кивнула женщина.

В ней было что-то пугающее – что-то грубое, сильное и создававшее ощущение давления. Гаспар подумал, что если бы искал няню для своих племянников, то такой женщине доверил бы детей в последнюю очередь. В целом она выглядела опрятно – длинные темные волосы были стянуты в тугой узел на затылке, а поверх серого платья был повязан белый и отглаженный передник. Она не была похожа на нуждавшуюся в помощи хозяйку фермы, которой приходилось тяжело работать, но и ничего праздного в ее образе тоже не было.