170. Лёд и огонь (2/2)

Судя по раздражённому скрипу Шиповника — он тоже.

Наконец бег ему надоел, он подтянулся на подоконник, перебросил ноги наружу и спрыгнул — из окна на крышу какой-то хозяйственной постройки, с неё на телегу и наконец на землю, покрытую всё тем же мерзким скользким следом от белого тумана.

Ничего. Ничего, это ненадолго.

Теперь надо было, протискиваясь через ряды сражающихся и оставшись в живых, забраться повыше — но не слишком высоко. Может быть, стоило не слезать с телеги и попробовать подкатиться поближе? Но нет, она давала недостаточный размах. Пришлось карабкаться на покрытую льдом дворовую кузню — место правки гнутых мечей и подковки лошадей. Дважды он сорвался, но всё-таки справился.

Наконец-то.

Он громко-громко крикнул:

— Назад! Назад, немедленно! — и, дождавшись, когда люди отступили, сорвал с завязок один из своих заветных мешочков и пустил по ветру чёрную ракетную пыль. Хорошая штука: взрывается, если закупорить, и отчаянно ярко горит на воздухе.

Шиповник дохнул огнём — и Визерис зажмурился, закрыл ладонью нос, чтобы не чувствовать проклятый запах горящей человеческой плоти. Потому что даже мёртвая плоть горит, как живая, и пахнет почти так же, только с мерзкой гнильцой, которой никогда не бывало у отцовских костров, там было только свежее, свежее мясо, и крики, такие громкие и страшные крики — это мама кричала и молила пощадить её, а потом кричала уже без слов...

Он пришёл в себя от того, что на него, свалившегося с кузни и скорчившегося, навалилось человеческое тело, ещё живое, но стремительно холодеющее.

И от холода, который сжимал сердце, как приступ боли.

Яркие, синие, на него смотрели глаза — глаза существа, прекрасного и страшного, как сон, облачённого в доспех из тёмного льда, с короной из инея в похожих на лоскут метели волосах. Существо не испытывало ни гнева, ни ярости — ничего, даже интереса. Оно выдернуло похожий на сосульку меч из тела человека, что закрыл Визериса собой и остановилось, словно размышляя: добивать или само помрёт?

Шиповник лежал на земле рядом, раздавленный весом мороза, беспомощный и жалкий. У него не осталось огня, он выдышал весь ради того, чтобы мерзкий недобрый лёд усыпало пеплом нечисти. Славный, милый Шиповник.

— Не надо умирать, мой хороший, — Визерис погладил дракона по спине и тот шевельнулся, обвивая его руку. — Не надо. Надо бежать. Тогда у тебя будет всадник и друг, кто-то другой, кто-то достойный... — обещал он.

Драконы меняют седоков, это люди не могут менять драконов.

Он не хотел умирать, совсем не хотел. А кто хочет? Но у него не было драконьего железа, опала и даже огня. Ничего, кроме молитвы — Неведомому и немножко Отцу, ибо тот хозяин небесного пламени, и вдруг богам будет угодно сохранить ему жизнь?

Он продолжал гладить Шиповника, тот продолжал карабкаться вверх по его руке вместо того, чтобы бежать прочь. Человек, пронзённый сосулькой, попытался воткнуть моряцкий кинжал в ногу твари и кинжал разлетелся на осколки, впившиеся в голые руки так, что пошла кровь.

Кровь падала на золу и снег и дымилась на холоде, и Визерису пришла в голову безумная мысль, из тех, что приходят в безвыходных ситуациях.

— Rhae isin ve'sereg, — произнёс он тихо, потом повторил твёрже: — Rhae isin ve'sereg(1)!

Он размазал кровь по ладоням, хохоча от безумия своей мысли, и прижал их к лицу твари, которая даже не отшатнулась — конечно, ведь ей нечего было бояться.

Ладони обожгло, но он не убрал их, продолжая шептать, как заведённый: «Rhae isin ve'sereg».

Его ладони горели, но под ними что-то плавилось и стекало вниз, вниз, как течёт вода, как течёт песок, как течёт время. Rhae isin ve'sereg.

А потом наконец стало можно дышать.