141. Солнечный полдень (1/2)

— Как летний день моя любовь светла и весела, — довольно фальшиво напевал сьер Терри, подыгрывая себе на лютне, пока леди Бет заплетала Ширен косички, перевивала их цветами и закрепляла шпильками.

Леди Бет любила плести косички. Когда-то она даже заплетала их своему маленькому племяннику Хози, пусть тот и брыкался, но Хози давно вырос и умер, а у лысых черепов заплетать нечего. В этом была общая беда всех призраков: они существовали так долго, что обязательно оставляли позади множество дорогих и любимых людей, которые просто умирали и уходили дальше, туда, где все встречаются и никто никогда не расстанется. Но сьера Терри и леди Бет когда-то не похоронили, вот они и остались среди живых. Впрочем, они не жаловались: леди Бет говорила, что им было бы хорошо даже за Стеной, пока они вместе.

Потому что они любили друг друга.

Ради любви сьер Терри снова и снова пытался освоить искусство пения и игры на лютне — получалось у него препаршиво, но он старался, а это главное. Вот и сегодня, когда они сидели на солнышке в саду Девичьего Склепа, а Бенджикот искал самые красивые цветы, чтобы сделать из них букет и принести Матери, сьер Терри мучал инструмент.

— Как думаете, септон Аддам, он когда-нибудь научится? — спросила Ширен, временно оставив леди Бет, ушедшую в Склеп поискать подходящие ленты и заколки. Септон тоже вышел посидеть на солнце и следил за Бенджи, чтобы тот не забрёл в заросли жгучей крапивы: за маленьким садом присматривали из рук вон плохо. Заодно он плёл гирлянду из сорной травы, должно быть, для статуи Кузнеца.

— Бог милостив, — ответил септон утвердительно. — Но я не думаю, что он так уж старается.

— Да? Он ведь уже сотню с лишним лет, ну...

— Изображает, что учится, — кивнул тот. — Понимаешь, он ведь это делает не ради себя. А девушкам, по крайней мере мне так объяснял один недостойный человек, очень нравится, когда мужчины неловки и беспомощны.

— То есть, ей меньше понравится, когда он станет петь красиво?

— Я думаю, чтобы красиво петь, у них есть придворные музыканты. А вот забавно кривляться с лютней и издавать смешные звуки для неё станет только сьер Терри.

Ширен молча покачала головой.

— Ничего, моя юная леди, однажды вырастешь и поймёшь, — фыркнул септон. — Любовь такая странная вещь, она заставляет радоваться и умиляться тому, что иначе бы раздражало.

— А вы когда-нибудь кого-нибудь любили, септон Аддам?

Улыбку словно стёрло с его лица, тот кивнул, глядя в никуда — совсем как папа, если при нём сказать слово ”осада”.

— Да, — наконец ответил он. — И хотя я терпеть не могу неаккуратность, я... — он оборвал сам себя, неловко дёрнул гирлянду, так что та аж порвалась, сердито скривился: ну вот, заново теперь начинать. — Одним словом, любого другого я бранил бы за испачканные в чернилах руки, а не целовал. Люди странные, юная леди, и в любви мы становимся страннее всего. Или правильно говорить — страньше?