Тридцать километров в секунду (1/2)

февраль-март, 21. Юнги</p>

Моя жизнь встала на паузу ровно с того момента, как Тэхен в ужасе схватился за горло, не сумев произнести и звука. Все чувства и эмоции во мне оказались похоронены глубоко под пятью футами<span class="footnote" id="fn_32329985_0"></span> горя и слез. Я смотрел на него, потерянного и разбитого, и не мог совершенно ничего сделать для него. Меня захлестнуло болью и безграничным одиночеством, я ни о чем не думал, ничего не ощущал и ничего не понимал. Может быть, это был адреналин, оттого меня так и подкинуло, в какой-то момент эмоций стало так много, что они и вовсе закончились. Сердце стучало, как сумасшедшее, пока я на грани паники пытался сообразить, что делать.

Я вышел за дверь и слушал тянущиеся гудки, которые казались мне вечностью, нервно поставив руку на ремень своих брюк, просто потому что ее нужно было куда-то деть. Мне не было дела, если я кого-то отвлекаю этим звонком, мне требовалось, чтобы весь мир резко стал крутиться вокруг меня и Тэхена и обстоятельства складывались так, как нужно именно мне, так как сейчас не было ничего важнее.

— Да, слушаю, - раздалось на том конце провода, отчего я растерянно моргнул, будто бы и в самом деле не ожидал, что мне ответят.

— Господин Чон Хосок? - спросил я неуверенно, сжимая губы в тонкую линию.

— Да, это я, а кто беспокоит? - его голос звучал встревоженно, но я старался особо на этом не зацикливаться.

— Это Мин Юнги, - отчеканил я и услышал там короткий выдох. — Мне Ваш номер дал Тэхен, я бы не побеспокоил, но ситуация не требует отлагательств.

— Что случилось? - он насторожился и, кажется, цокнул ручкой о дерево стола, — Что с Тэхеном?

Я молчал, зажмурясь и сдерживаясь, чтобы не осесть на пол пустым мешком. Мне казалось, еще немного, и я исчезну, как будто бы порог моих сил достиг какого-то минимума, при котором больше нельзя жить.

— Что с Тэхеном?! - повысил голос господин Чон, вернув меня в реальность.

— Я… Я не знаю, - тихо пробубнил я.

— Что? - его вопрос прозвучал глухой истерикой, как будто бы я ляпнул сущую глупость.

— Он замолчал… - пытался объяснить я, понимая, что Хосок ждет от меня каких-то пояснений. Больше всего мне не хотелось нервировать его, потому я поспешил рассказать коротко всю суть дела. — Мы встретились на Чеджу, много разговаривали и прогуливались по пляжу, после чего он предложил сыграть, а потом он… Замолчал, он не может произнести ни звука, хотя разговаривал со мной буквально час назад, я не понимаю, как это возможно.

Хосок молчал, я слушал его тихие вздохи и присел на подоконник, изучая половицы дерева под своими ногами.

— Он играл на скрипке? - едва слышно произнес он, на что я утвердительно промычал. Хоби, как мне показалось, схватился за голову и простонал. — Черт возьми…

— Что с ним? - мой голос срывался, сдерживаться сил больше не было, мне захотелось завопить изо всех сил и разбить что-нибудь.

— У Тэхена мутизм, - говорил мне Хосок твердым тоном, терпеливо и доходчиво разжёвывая, как ребенку, но я все равно не понимал, — У него сейчас сохранена возможность разговаривать, то есть связки и голосовой аппарат физически не повреждены, но из-за психоэмоциональной травмы он не может ничего произнести.

— Что? - я приподнялся с подоконника и выпрямился, сжимая телефон в руке, — Что это значит?

— Я не знаю точно, - горько произнес господин Чон, — но такое уже случалось раньше, когда Тэхен перестал играть. Он тогда не разговаривал около года. Как я понял со слов врача, игра на скрипке пробуждает какие-то болезненные флешбеки, которые выступают триггером для него…

Я два раза судорожно вдохнул и рухнул на колени.

— Хотя я и предложил это, ответственность за произошедшее будет лежать на тебе, Юнги.

Я чувствовал, как болит моя диафрагма, в глазах плыло, пока слезы облизывали мое лицо. Телефон выпал из моих рук. Я получил ответы, которые хотел, в моей голове все постепенно складывалось, и я, наконец, начал смотреть в корень, улавливая настоящую причину тех или иных действий. Но все это скрылось уже постфактум, когда произошло непоправимое и я увидел итог, что ухудшил положение в разы. Я готов был отказаться от этого осознания, что с Тэхеном в самом деле случилось что-то страшное, он не играет на скрипке не потому, что не хочет, он не может физически по состоянию здоровья. Вероятно, скрипка для него самый заклятый враг, напоминающий о чём-то ужасном, о чём-то, что он предпочёл бы забыть, а я сейчас воссоздал этот персональный ад для него и окунул хорошенько с головой. Вот тот ответ, который я хотел получить, но лучше бы я никогда его не знал и жил в неизвестности. Голова кружилась, я уже ничего не соображал.

Я замжурился с силой и схватился за виски. Меня опоясала мигрень, набатом по затылку били мысли, сравнимые с ударами молотка. Случилось что-то непоправимое. У Тэхена мутизм из-за травмы. Судя по всему, он сейчас пережил сильное эмоциональное потрясение, настолько, что снова перестал говорить от шока. Я чувствовал себя погребенным под толщей льда без возможности выбраться, достучаться и спастись. Я будто сам себе подписал смертный приговор.

— Алло? Юнги?

Я дергано выдохнул, услышав из динамиков доносящийся голос директора, зажмурился и взял телефон с пола дрожащей рукой.

— Да, господин Чон, я здесь. Скажите, что мне делать? Доставить Тэхена в больницу? Отвезти куда-то? Как ему помочь? - я чувствовал, как мой голос трещит и скачет.

— Юнги, в первую очередь, успокойтесь. Только будучи в трезвом рассудке Вы сможете ему помочь. Вы должны сохранять чистоту разума, если правда хотите не навредить ему сейчас, - он говорил строго и назидательно, заставляя меня сосредоточиться. Я сел и вытер нос рукавом. — Тэхену, безусловно, нужно на осмотр, наверняка он в глубоком шоке. Не разговаривайте о его состоянии, не пытайтесь узнать, что случилось раньше и стало причиной травмы, я и сам не знаю этого. Не будьте еще одним триггером для него, Вы меня услышали? - я кивнул, он продолжал. — Просто побудьте рядом, вечером прилетайте обратно в Сеул, я встречу его.

— Да, господин Чон, - я шептал, уже не всхлипывая, я должен был собраться и прийти в себя.

— Да откуда ты знаешь, какой я? Что с тобой не так?

— Псих ненормальный.

— И я о том же.

— Юнги, - голос господина Чона снова выдергивал меня из пучины воспоминаний, пока мозг работал, собирая нити и завязавшиеся узлы воедино.

Я ничего о нем не знаю. Я не могу предполагать и делать выводы за него, основываясь только на своем видении и ощущении. Он не живет в моей голове, он реальный человек, со своим разумом и мышлением, и я не умею читать его мысли. Он не может отвечать на мои вопросы, а все мои предположения бессмысленны, потому что в своем разуме я не разговариваю с настоящим человеком. Все, что я знаю и вижу – всего лишь его образ, проекция реальной личности, смешанная с моими эмоциями, и все это едва ли имеет какое-то отношение к существующему Ким Тэхену, не выдуманному. Он уже не одиннадцатилетний мальчик из моих фантазий, он даже не скрипач, он не приветливый, открытый и нежный юноша, он тридцатилетний мужчина, с которым что-то случилось, и я ничего не знаю. Я привязан к подростку, чей образ трепетно оберегал в своей памяти, но это уже не тот Тэхен.

— Юнги, - снова позвал господин Чон. Я открыл глаза и шмыгнул носом.

— Да, господин Чон?

— Помните, что он слышит Вас. Не скажите того, о чем будете жалеть.

— Я понял, - горько сказал я, вставая с колен с четким ощущением, что несу ответственность за Тэхена перед Хосоком, словно тот был его родителем. Сейчас многое зависит от меня, и я достаточно кристально это осознавал.

— Держите в курсе, - коротко бросил он напоследок и положил трубку.

Я повернулся и посмотрел в упор на дверь кабинета. Там сидел Тэхен, один, без возможности говорить, и бог знает, что с ним в самом деле творилось. Я не понимал, что я чувствую к нему и как отношусь, я хотел верить, что где-то там, глубоко у него в душе, этот мальчик все еще счастливо играет на скрипке, но бывает такое, что жизни ломаются, и люди меняются. Насколько его реальная личность далека от той, что я выдумал? Насколько сильно я его романтизировал в своём сознании? Я не мог винить себя за это, тот образ юноши-скрипача помогал мне жить, но Ким Тэхен — реальный человек, самым настоящий, о котором я ничего не знаю до сих пор. Я почувствовал диссонанс, ведь это был мужчина, которого я давно знаю, с которым существовал столько лет практически бок о бок, и в то же время я не знаю о нем ничего, потому что рядом со мной был не он.

Я сделал шаг и занес руку, чтобы открыть дверь, но услышал звук фортепиано. Я нахмурился, подумав, что где-то включили какую-то запись, либо началась репетиция, но… Я слышал тихие аккорды, напоминающие падающий снег, мягкие и грустные, выдержанные настолько, чтобы не утонуть в этом. Повторяющиеся, довольно неторопливые арпеджио в аккомпанементе левой руки и медленное вступление в правой.

Я взялся за ручку и понял, что звук совершенно точно исходит из кабинета, там, за дверью. До меня донеслась тихая мелодия и я замер, перестав дышать.

Ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля.

Это двадцать пятая багатель Бетховена в ля-миноре, именуемая «К Элизе», я знал ее наизусть, но то, что я слышал, отличалось от того, что когда-то учил. Пьеса была совершенно иной, я подмечал изменения основной гармонии, не было мажорного аккорда во втором такте главной темы, а также по-другому звучит следующая тема, что должна быть в мажорной тональности. Я стушевался и нахмурился, это было совершенно иное произведение, как будто бы лишь навеянное воспоминаниями «К Элизе», вдохновленное им, переосмысленное и осовременное.

До, ми, ля, си. Ми, соль-диез, си, до.

Форма пьесы – рондо<span class="footnote" id="fn_32329985_1"></span>, рефрен<span class="footnote" id="fn_32329985_2"></span>, который узнаваем с первых нот, чередуется с эпизодами<span class="footnote" id="fn_32329985_3"></span>, которые, в основном, всегда носят несколько иной характер. «К Элизе» начинается с окрыленной, воздушной темы любви, что сквозит эхом по всей пьесе, медленной, неторопливой и очень чувственной мелодией, возможно, именно так лирично, нежно композитор представлял себе, как признается в чувствах своей далекой возлюбленной. Вторая тема – эпизод, несколько иная по характеру, ее более уместно сравнить с надеждой на взаимность или счастьем от предчувствия скорой встречи, но вся радость будто бы улетучивается, когда возвращается главная тема, а с ней и чувства тоски и грусти. Третья тема врывается с совершенно новыми интонациями и настроением, то уже не прежняя лирика, а мучения, душевные терзания и неизбежное расставание. Заканчивается пьеса возвращением главной темы – любви, но только воспринимается она уже несколько иначе.

Здесь же все было по-другому, не было основной гармонии, как в оригинальном сочинении, это была вольная импровизация, одни и те же чувства показывались самым разным способом. Исполнитель взял за основу только рефрен и стал его развивать, усложнять, при этом сохраняя основную мелодию практически в неизменном варианте. Волнения и переживания передавались не включаемыми эпизодами, а развитием основного мотива. Музыка волновалась с чувством, аккорды, что были переложены в вольной интерпретации на арпеджио, скользили из октавы в октаву, это было, словно… Кто-то гулял по клавишам, а звуки из-под его пальцев тихо плескались приливами, как море с душой раненого человека. Рондо перестало существовать, пьеса стала вариациями. Один и тот же мотив повторялся вновь и вновь, но каждый раз тот звучал по-разному, с бегающими пассажами в сопровождении и разным развитием.

В какой-то момент мелодия достигла своего развития, она была одновременно очень явной и узнаваемой, но настолько переработанной, с другой гармонией, динамикой и в корне иным аккомпанементом левой руки, что у меня складывалось четкое ощущение, что это совсем другое произведение. Оно было грустным, но таким же порывистым, чувственным и откровенным, как и оригинальная пьеса Бетховена. Я подумал, что этот вариант нравился мне намного больше, он более живой, настоящий, не подделанный под музыкальные стандарты, форму и динамику того времени. Кто-то играл ее так, как хотелось, как чувствовалось, и это очень откликалось в моей душе. Теплые напевы об ушедшем лете, одинокие зимние ночи с кружкой чая у окна, пока снег неторопливо опускается на землю, ранний рассвет по осени. Он рассказывал о каких-то моментах своей жизни, когда ты вдруг осознаёшь все масштабы своего одиночества. Я выдохнул, тихо открыл дверь и зашел внутрь.

— Реприза.

Я задержал дыхание и услышал, как он заиграл все с самого начала в своей минорной тональности, следуя собственной придуманной гармонии. Вариант был неизмененным, полностью идентичным началу, те же тихие аккорды, которых в оригинале совсем не было.

За роялем сидел Тэхен, подсучивший рукава своего свитера. Он играл Бетховена в своем собственном видении, и я признался себе, что это было намного мелодичнее, динамичнее и приятнее на слух, чем в оригинале, богаче с музыкальной точки зрения и виртуознее. Глаза его были закрыты, руки, что едва касались клавиш, мягкими, движения правильными. Я смотрел то на него, то на его пальцы, то на клавиши, я слушал, пытался впитать в себя это, я не верил своим глазам и не мог даже предположить, почему Тэхен играет на фортепиано.

Он пробежался куда-то в верхние регистры и легким касанием сыграл последнюю ноту, после чего выдохнул и опустил руки на колени. Я был в шоке, совершенно потеряв дар речи. Я был уверен, что это запись, но он играл это только что прямо на моих глазах.

— Эта аранжировка… - произнес я, нерешительно подходя ближе. — Ты ее написал? Это ты ее придумал, Тэхен?

Тэхен в слабом движением открыл глаза, будто бы это было очень тяжело, и поднял на меня голову, после чего нерешительно кивнул. Я открыл рот и забыл выдохнуть, вдруг заметив слабую улыбку на кончиках его губ. Он казался вымученным, будто бы все силы на сопротивление чему-либо закончились. Я смотрел на него, как на чудо света, отчего Тэхен будто смутился и опустил голову, прикусывая губу и скребя кончиками пальцев по стулу.

Я обошел его, наблюдая, как тот следит за мной краем глаза, и сел с ним на один стул по левую сторону. Я был вне себя от шока.

— Так ты играешь на фортепиано? - он усмехнулся и кивнул, чуть подвинувшись.

Он был спокойным, будто бы он уже пришел в себя, лишь не разговаривал, но я замечал его красные глаза и подрагивающие пальцы. Как будто бы ему нужно было что-то сказать, но его голос заблокировали, и он нашел для себя только такой выход выражения мыслей. Я не знал, о чем он думает, но был благодарен за то, что он дает мне почувствовать свое настроение, не закрывается и не противится моему вмешательству, не выгоняет меня и не храбрится.

Внезапно он занес руки над клавишами и бросил на меня короткий вызывающий взгляд, прежде чем заиграл что-то нерасторопное в верхних октавах. Мелодия была похожа на падение звезд в небе. Я вспомнил, как однажды, гуляя по набережной в Пусане, я увидел мужчину, который предложил мне посмотреть на звезды в большой телескоп. Это было не так давно, чтобы списать случившееся на детское любопытство, но масштабы вселенной, ее немая мощь и тишина всегда меня манили, даже во взрослом возрасте, отчего я поежился, сомневаясь, но, в конце концов, подошел к нему ближе. Он долго настраивал телескоп и, закончив, любезно предложил мне присесть и посмотреть в окуляр. Я долго не мог понять, что я должен там увидеть, темнота была густой, а неясные светлые пятна очень расплывчатыми. Когда я сфокусировал взгляд, в самом углу я увидел яркую точку и кольца вокруг нее. Я замер от восторга и расплылся в улыбке. Тогда я впервые увидел Сатурн на расстоянии полтора миллиона километров от Земли. Если задержать свой взгляд, можно увидеть, как движется Земля со скоростью тридцать километров в секунду, отчего каждые полторы минуты телескоп нужно перенастраивать.

Тэхен играл «С рождеством, Мистер Лоуренс» Рюичи Сакамото. Мягко, плавно, звуки были подобны августовским звездам, особо ярким и особо одиноким в это время. Он сделал паузу, я сыграл аккорд, даже не задумавшись и улыбнувшись, когда он немедленно подхватил партию правой руки. Я играл так, как помнил, но Тэхен, судя по всему, руководствовался тем же. Тихая тоска и мечты о неслучившемся будущем будто бы накрыли нас теплой ностальгией. Я импровизировал, совершенно на думая, будучи на подхвате у Тэхена, расслабившись и не собираясь ничего говорить. Мне вообще не хотелось произносить и слова. Я не знал, почему Тэхен так хорошо играет на фортепиано, откуда у него психосоматические травмы, по какой причине скрипка для него так мучительна, а на фортепиано он может играть с этой легкой улыбкой, будто бы предаваясь этому в свое удовольствие?

Я играл аккорд за аккордом в пиано<span class="footnote" id="fn_32329985_4"></span>, стараясь его не перебивать, Тэхен двумя руками невесомо выигрывал главную тему в октаву. Я все-таки был прав, предполагая, что он совершенно точно сможет со мной сыграть и будет единственным, кто может это сделать, потому что он чувствует мои мысли до того, как я сам пойму, что почувствовал. Последний аккорд растворился в тишине зала, он снял педаль и с улыбкой посмотрел на меня, почти по-детски пожав плечом и ссутулившись.

Он прикрыл глаза, убрав руки с клавиш. Я продолжил играть историю про мистера Лоуренса один, но Тэхен не возражал, слушая, как я интерпретирую ее по-своему, чуть тише и нарочито медленнее, гораздо плавнее и растягивая окончания в свое удовольствие. Совсем затихая на вершинах, которые до этого из-под его пальцев звучали переливчато и ярко, как звезда на новогодней елке. Тэхену это очень подходило — ярко сверкать в небе и освещать путь кому-нибудь потерявшемуся, вроде меня.

— Знаешь, как отличить на небе планету от звезды? - спросил я, не отвлекаясь, медленно и лениво гуляя по клавишам. Тэхен повернул на меня голову и прищурился. — Звезда светит пульсирующим светом, еле заметными вспышками, свет, исходящий от планеты, стабилен.

Я снял педаль, что откликнулась тихим стуком, и потянулся к верхним октавам терциями<span class="footnote" id="fn_32329985_5"></span>, которые были на его стороне. Я уже и забыл каково это: просто играть для себя и ни о чем не думать. Мне показалось, что в этом заключается настоящая свобода.

Я продолжал что-то наигрывать, как вдруг почувствовал тяжесть на своем плече. Я бросил короткий взгляд, не переставая фантазировать в своей импровизации, и увидел копну вьющихся темных волос. Я чувствовал, что ему стало легче, будто бы игра на фортепиано действительно успокоила и немного стабилизировала его состояние. Я понимал, каково это, музыка и меня вытягивала не раз, однако в случае Тэхена все было сложнее, скрипка убивала его, а фортепиано каким-то образом помогало. Я совершенно не понимал, как это связано, и пока секунды утекали сквозь мои пальцы, Земля преодолевала снова и снова по тридцать километров.

Это расстояние между мной и Тэхеном, длительностью в одну секунду, стало пропастью, как две Марианские впадины. Я не знал, как можно быть так близко друг к другу и так невообразимо далеко, знать друг друга без слов и не знать совсем, постоянно натыкаясь на стены и тупики.

Я знал о нем все, я чувствовал его, и не знал о нем совершенно ничего одновременно. Почему он стал играть на скрипке? Что случилось в тот день? Где он сейчас работает? Почему выбрал фортепиано? Что с ним было все эти годы?

Я ощущал немую благодарность с его стороны, выразить которую он был не способен никаким образом. Однако мне было достаточно того, что я видел: Тэхен доверял мне сейчас. Он казался почти что спящим, слишком вымученным и уставшим, будто бы на его плечи резко свалился груз, придавивший его к земле с силой. Его вечно прямая красивая спина вдруг осунулась, появилась сутулость, на лице — круги под глазами и бледность. Не было никакой вычурности, силы, злобы и обиды, никакого пафоса прошлых лет, он выглядел ссохшейся спичкой, понурым и вялым. Я закончил играть и выдохнул, так и оставив руки на клавишах. Тэхен не отстранился, ничего не сказал и ничего не сделал. Он так и сидел молча, положив голову на мое плечо.