О семье, отчаянии и фортепиано (2/2)
— Ты чего, Джун? - хрипло заговорил я, чувствуя жжение в горле, непонимающе разглядывая его с ног до головы, — Выглядишь, как будто марафон пробежал, - закончил я осторожнее, отчего-то ощутив приступ стыда, хотя я ничего не сделал.
— Юнги, твою мать! - он не то выдохнул с облегчением, не то выругался, оперевшись двумя руками в бортик ванны, — Ты хоть… Ты, блять, понимаешь? Зачем, зачем ты это делаешь, а? Зачем ты пытался?
Я проморгался и почувствовал, что начинаю замерзать, сырая одежда неприятно липла, и я поежился.
— Да что ты несешь, - пробубнил я, обнимая себя за плечи, переходя на глухой шёпот, — Ничего я не пытался. Я просто включил воду и уснул в теплой ванной, видимо…
Намджун с истерическим смешком рухнул на пол, выдыхая и быстро вытирая щеки. У меня неприятно кольнуло в груди, так же делала мать. Не хотела казаться слабой, видимо, Джун тоже не хотел выглядеть уязвленным и перепуганным, хотя это читалось по нему, как бы он ни пытался спрятать. Безусловно, я думал о том, что умру и что-то с собой сделаю, но я же решил дать себе полгода.
— Юнги, поклянись мне, что ничего не пытался сделать.
— Не пытался, честно, - я уперся нечитаемым взглядом в кафельную плитку и почувствовал, как глаз теряет фокус, — Я не спал всю ночь, вымотался. Я пригрелся и уснул, честно…
— Хорошо, - наконец, выдыхает Джун, хотя по моим ощущениям он молчал целую вечность.
Подорвавшись, он схватил полотенце и накинул мне на голову, помогая вылезти из ванной. За что я, безусловно, очень уважал Намджуна, так это за его чувство такта. Он никогда не лез не в свое дело, не выпрашивал ничего лишнего, чувствовал, когда его помощь нужна, а когда стоит закрыть рот и ничего не делать. Вот и сейчас, он молча помогал мне, хотя я готов был поклясться чем угодно, что Джун не поверил мне до конца, однако он предпочел сделать вид, что все нормально. Каждый день люди засыпают в одежде в ванной, подумаешь, ничего удивительного. Уверен, в своей голове он ведет тетрадь подозрительных наблюдений, и сегодняшний инцидент, безусловно, будет туда вписан с красным восклицательным знаком.
Я сел на свою кровать, дрожа и прижимая колени к своей груди. Меня трясло, отчего зубы беспощадно стучали, и как бы я ни пытался храбриться, то и дело ловил хмурые взгляды на себе, пока он пытался снять с меня рубашку.
— Я сам, - цокнул я языком и закатил глаза, — Я не маленький, хватит со мной нянчиться.
Намджун окатил меня таким красноречивым взглядом, что я ничего возразить не посмел, подрагивающими бледными пальцами расстегивая пуговицы. Разобравшись кое-как с одеждой, я сидел, закрыв глаза, укутанный в плед, будто простуженный.
— Пей, - коротко сказал Ким.
Я заставил себя открыть глаза, чувствуя теплый запах малины, что заставил меня улыбнуться. Думаю, я никогда не дарил кому-то такие нежные взгляды, как этой кружке малинового чая. Я обожал малину, потому что это напоминало мне дом и бабушку. Летом мы только и делали, что собирали ее вместе, и я постоянно плевался, обнаруживая то тут, то там мелких белых червяков. Воспоминание приятно согревало сердце, и я не без горечи подумал, что съел бы десяток этих тварей, лишь бы снова очутиться в том времени.
— Получше? - спросил Джун, обессиленно сев рядом. Я лишь коротко кивнул, блаженно отпивая немного. — Юнги, ты уверен, что ты готов к сегодняшнему концерту? Это благотворительный концерт, он важный, но не последний, мы сможем все объяснить и…
— Я готов, - твердо заявил я, согревшись и почувствовав себя спокойнее. По глупости, это как-то работало, но пока с кем-то находишься, навязчивые мысли немного отступают, и мне становится легче, поэтому я так люблю свою работу, я могу уйти в нее с головой и забыть про все. — Все будет хорошо, Намджун, - я постарался уверенно улыбнуться, но судя по цокнувшему менеджеру, у меня выходило не очень.
Я начал понимать смысл музыки гораздо позже, и уже было уверовал, что моя бабка была ясновидящей, не иначе. В пятнадцать лет я впервые играл с симфоническим оркестром, и восторг, поглотивший меня тогда, я не мог ничем объяснить. Эта эйфория была настолько захватывающей, процесс слияния всех инструментов, когда пульс зашкаливает, пальцы дрожат, а глаза светятся от восторга, что я упивался этим и купался, окруженный со всех сторон скрипками, альтами, волторнами и духовыми. Сыграв последний аккорд с высоко вздернутой рукой, растрепанный и потный, я пытался отдышаться, слушая, как сердце стучит в ушах и гоняет кровь, и лишь мгновение спустя услышал рев публики и аплодисменты, будто бы у меня резко вынули беруши. Мир для меня остановился, и я осознал, что отдал бы все на свете, чтобы снова это испытать.
Я встал из-за рояля на дрожащих ногах, глядя во все стороны, как ополоумевший, все еще не придя в себя от восторга. Ослепленный светом софитов, я чувствовал, как пот стекал по моему лбу, я улыбался и кланялся будто бы всем и каждому, видя, как кое-где начинают вставать люди. Я думал, что позорно расплачусь прямо там, не в силах вынести этих эмоций. Зайдя за кулисы, я рухнул на пол и долго нюхал нашатырку под присмотром врача. Это было круче всего, круче секса, любых приключений, это было лучшее, что я мог испытать в своей жизни.
Выступление каждый раз похоже на маленькую смерть. Все музыканты и творцы немного фениксы, что умирают и возрождаются, чтобы создать еще один шедевр, держа бога на телефонном проводе, что упорно твердит: «умирать еще не время, тебе нужно выдать миру еще один шедевр». Прошло больше пятнадцати лет, я столько сыграл и столько раз умирал на сценах, что мне позавидовала бы любая кошка со своими девятью жизнями. Сотни раз, оказываясь под шквалом аплодисментов, когда слепящие софиты напоминали тот самый свет в конце тоннеля, у меня останавливалось сердце, я звонил и спрашивал у бога: «Ну, теперь все? Это было лучшее мое выступление», а он лишь упрямо мотал головой и возвращал меня на землю в поток событий, людей и лиц. Но вряд ли бог однажды соблаговолит мне. Иначе бы я не страдал так от своего одиночества, может быть, он садист, и ему приятно, когда мне больно.
Я брался за все, что подвернётся под руку, я играл Дебюсси, Прокофьева, Чайковского и Шопена, я ненавидел Бетховена и Шуберта, обожал русскую классику за ее необычайную мелодичность и эмоциональность, там действительно можно было дать фору своим чувствам, я терпеть не мог Листа, потому что этот мужик имел какие-то аномальные пальцы. Для кого он писал свои пьесы — черт его знает, но брать одной рукой почти две октавы - извините, это слишком. Повезло его жене, пожалуй. Я нервно хихикнул про себя. Хотя, безусловно, гений этого выскочки никак нельзя было отрицать, он сделал много открытий в области гармонии и мелодики, создал новые жанры музыки, как рапсодия и симфоническая поэма. Лист точно не от мира сего.
За своими думами о всяком я совершенно забыл о том, что у меня концерт, и что Намджун все это время сидел рядом. Меня как будто бы выдернули в реальность, отчего я невольно сделал судорожный вдох, как будто захлебывался, и проморгался, пытаясь сфокусироваться на реальности.
— Опять задумался? - мягко уточнил менеджер, с беспокойством поглядывая на меня. Я отдышался, сглотнул и кивнул, чувствуя его руку на своем плече.
По правде говоря, я бы хотел быть тем самым Мин Юнги, которого видят все вокруг. Улыбчивым, очень умным, начитанным, открытым, спокойным и невозмутимым, но пока что все, что я имел, и все, что держало меня на плаву — это любовь к музыке. Я чувствовал себя лжецом, как будто бы я постоянно притворяюсь и обманываю всех тех людей, что со слезами на глазах аплодируют мне до покрасневших ладоней. Как будто бы я подводил их всех, не оправдал их доверие, предал их, и самого себя. Потому что все они были искренними и настоящими, а я лишь подделкой. Я был тем, кого они хотели видеть, не более того, однако другой вопрос заключался в том, хотели ли все эти люди знать меня настоящего? Даже не так, был ли хоть один человек, который этого хотел?
Я грустно вздохнул, молча встал и достал новую рубашку из шкафа, медленно натягивая ее и застегивая. Я уже знал ответ на свой вопрос, и как бы кошки не скреблись на моей душе, сегодня я должен был выйти туда и сделать то, что должен был, потому что играть на фортепиано — это все, что я умел. Все, что у меня получалось, это задевать струны людских сердец, пусть они и не замечали разницы между звездой мирового классического сообщества Мин Юнги и простым парнем тридцати двух лет, что живет на окраине Сеула в небольшой прокуренной квартире. Расскажи я кому, как обстоят дела, да меня бы на смех подняли, ибо не под стать звезде жить в таких условиях. Надо все, как положено: машина премиум-класса, ролексы на руке и дорогущая квартира, и никому не объяснишь, что все это задаром не нужно. В понимании людей нормально — хотеть чего-то большего, отсюда и непонятки: зачем водой запивать свой хлеб, если у ног буквально целый пир? Я и сам не понимал свою тягу к минимуму, наверное, потому что до сих пор не мог поверить, что звезда мировой величины — это и есть я сам.
По психологии, дети, лишенные чего-то в детстве, дорвавшись до денег, стремятся все это компенсировать. Не было у ребенка сладкого, так, вырастая, он подседает на шоколад, как последний раз в жизни, потому что в детстве было нельзя. Жил малыш в маленькой комнатушке, так, став взрослым, он стремится обрести себе хоромы, потому что раньше такого не было. Однако со мной это правило почему-то не работало. Наш семейный дом был не очень большим, не очень богатым, меня не баловали, да и запросов у меня особо не было. Такой вот, звезда-скромник в глазах людей, анекдот да и только.
Я усмехнулся, натянул брюки, пиджак и скептично осмотрел себя в зеркало, похлопав по щекам. Намджун в отражении удовлетворенно хмыкнул, и по его реакции я решил, что выгляжу вполне себе прилично. Бледная кожа, все еще немного покрасневшие, но уже оттеплевшие глаза, черный костюм с бархатными лацканами и фиолетовым платком, собранный, сосредоточенный, я цепко осматривал себя, блуждая взглядом по черным волосам и тонким пальцам. Я обернулся и изобразил кривое подобие улыбки, зато искренне, что Намджун тут же оценил.
— Пора, менеджер.
Тот поднялся, стряхивая невидимые пылинки со своих брюк.
— Пора, господин Мин.
Я фыркнул и уверенно направился на выход, проверив время на своих часах по привычке. Половина двенадцатого дня. Сегодня все будет хорошо, потому что ничто не исцеляет меня лучше, чем музыка и концерты. Я прикрыл глаза и улыбнулся сам себе.
Эй, бог, сегодня я уже умру или ты благословишь меня на еще один концерт?