О семье, отчаянии и фортепиано (1/2)

Февраль. Юнги</p>

Кажется, когда я пришел в себя, за окном уже брезжил рассвет. Я нечитаемым взглядом смотрел куда-то в серую даль, пока город медленно начинал оживать, где-то там за рекой Хан. У меня жутко болели ресницы, звучит невероятно, но готов поклясться, они болели до самых кончиков. Пожалуй, эту ночь я действительно запомню на всю жизнь, потому что я, блять, никогда столько не плакал, как сегодня. Глаза ныли до невозможности, наверняка они все покраснели и сосуды полопались, будто бы я обдолбался и всю ночь только и делал, что запихивал в себя всякую дурь. Если бы это решило все мои проблемы, или хотя бы облегчило хоть ненадолго мое существование, ей богу, я бы так и сделал.

— Сука, - зло выплюнул я, раздражаясь на самого себя. Я ощущал себя полным ничтожеством, дерьмом, короче, чувствовал себя максимально хуево, будто меня размазали по стенке, и сейчас я должен себя соскрести и делать вид, что все нормально, будто ничего не случилось.

Хотелось материться и разбить руки об стенку, например, но это слишком непозволительная роскошь. Я знал, что мне это не поможет, не успокоит и не даст мне того умиротворения, которое я так долго ищу. Я потер слипшиеся от слез веки, достал зубами сигарету из пачки и закурил, щелкнув зажигалкой, медленно и долго затягиваясь. Я пытался понять, что же вдруг случилось и с чего этой ночью меня так накрыло, но ни к какому толковому выводу не приходил. Наверное, я просто слишком устал, в конце концов, нельзя бесконечно играть роль идиота-болванчика, который вечно счастлив, и у которого все в жизни складывается, как по маслу. Моя жизнь никогда не была идеальной, а когда все стало налаживаться, я вдруг понял, что меня это разрушает. Вся эта напыщенная, счастливая жизнь, и воспоминания, которые совершенно точно мне не принадлежат.

Пожалуй, со мной случилось то, чего я так боялся: мое любимое дело, занятие жизни стало меня разрушать, перестало приносить удовольствие и превратилось в работу, в ту самую, которая способна любого в гроб загнать. Как там психологи говорят, если постоянно заниматься чем-то монотонным, то даже самая любимая работа доведет до выгорания. Я никогда не подумал бы, что это применимо будет ко мне, но результаты буквально на лицо.

Я не спеша сделал затяжку и выдохнул густые пары дыма, прикрывая глаза и прислоняясь лбом к холодному стеклу. Это успокаивало, но совсем ненадолго. Пока глаза закрыты, можно поверить, что всего этого не существует. Блаженные секунды умиротворения, темноты и спокойствия, которые я ценил больше всего на свете. Вот сижу я, мне тридцать два года, у меня бабок на счету столько, что хватит купить все наркотики в городе, только пальцем помани, везде дороги открыты, клубы, президентские приемы, шлюхи, все, что угодно. И мне все это настопиздело до тошноты в горле. Я поморщился и поспешил сделать очередную затяжку, ощущая горечь в горле и пропитываясь ядом никотина насквозь. Ну и пусть, все равно все умрем, ради чего здоровье беречь?

Я горько усмехнулся. Да уж. Я, весь такой из себя звезда мирового музыкального поприща, нахрен никому не нужный, сижу в своей квартире, курю и смотрю, как медленно падает снег. Рассвело, я и не заметил, потирая красные глаза прокуренными пальцами. Все, что я мог, смотреть, как тлеет сигарета в моих руках, чувствуя, как комок уже скапливается в горле.

— Блять, ну нет, - я со злостью растер опухшие веки и поднял голову наверх в надежде, что проклятые слезы таки отступят и каким-то образом закатятся обратно.

А сегодня ведь у меня большой день, важный концерт, и я должен быть весь такой с иголочки, но вот семь утра, через пять часов мне нужно быть в филармонии, прогнать материал с оркестром, а я даже спать не ложился. В прекрасной форме, как никогда, это смешно. Про таких, как я, потом напишут в газетах: «Мировая суперзвезда найден в своей квартире мертвым, следов взлома не обнаружено», и вся общественность будет так искренне удивляться, мол, а что это вдруг случилось, не было же никаких предпосылок, а тут такое горе, будут судачить о том, была ли у меня депрессия или какие еще расстройства, перемывать мне кости и брать интервью у различных врачей и родителей. Я поморщился. Мир – та еще отвратительная помойка.

Разумеется, такое мнение о мире у меня было не всегда, как и у всех людей. Я думал, что все приходят в этот мир искренними и чистыми, а мир только и делает, что очерняет людей и оскверняет их. Говорят, что потеря девственности – это какая-то потеря чистоты, хотя я считал это абсолютным бредом, ибо каждый человек, попав в этот мир, лишается ее автоматически, ведь так посудить жизнь с самого детства ебет, не жалея. Если говорить о чистоте помыслов и искренности, то жизнь уже давным-давно всех лишила девственности. О какой еще там чистоте толкуют всякие отбросы несчастным девушкам, я понятия не имел, люди не вещь какая-то, чтобы иметь ценность, а девственность в глазах всяких отбросов, несомненно, имела такой вес. Отвратительно, просто ублюдство, превращать личность в вещь, чья цена варьируется физиологическими особенностями.

Я потушил окурок и, не думая, взял еще одну сигарету, посмотрел в окно и выдохнул, так и не прикурив ее. Я начал курить в тринадцать лет, когда музыка перестала мне нравиться, когда я начал уставать от нее и занимался не в свое удовольствие, а просто потому, что этого хотела бабушка. Впрочем, через полгода она умерла, и я бы так и бросил это проклятое фортепиано, если бы…

Я вынул сигарету изо рта и посмотрел на нее, сминая фильтр. Наверное, это одно из немногих воспоминаний, что все еще держало меня на плаву. Я действительно был не особо талантлив, но я и не особо старался, честно говоря, был раздолбаем и оболтусом, дрался с мальчишками, считал, что фортепиано – это не по-пацански, ну… это занятие для девчонок-аристократок, вышивание, чтение сестер Бронте в обед, уроки французского и игра на фортепиано, идеальный набор домохозяйки в 19 веке. Но мы же не живем в долбанном средневековье, мне бы на скейте погонять, да в фишки порубиться, а тут фортепиано. Но это была бабушкина мечта, и я не мог ее ослушаться.

Я начал играть в шесть лет, не высказав никакого желания, меня никто не спросил, хочу я или нет. Бабушка поставила меня перед фактом, а так как я целиком и полностью зависел от нее, я не посмел пойти против ее авторитета. До 12-ти лет я посещал занятия, пока еще все это было на уровне «терпимо», но потом начался подростковый период, и я похерил все, даже бросал уроки на полгода. Бабушка моя, как я сейчас понимаю, была невероятно умной и проницательной женщиной, она не стала меня пилить или ругать, не проводила бесед и не устраивала истерик, она просто молча приняла мой выбор, будто всегда была к этому готова. Я побездельничал, а потом меня начала колоть совесть, маленькими, острыми и очень ядовитыми уколами, и я вернулся к занятиям сам, виновато поглядывая на ее лицо за ужином, которое не выдавало никаких эмоций. Сейчас, конечно, я понимаю, что в этом и заключался ее план. Она прекрасно осознавала, что силком не заставит меня сесть за рояль, и наша ругань ничего не решит, поэтому все подстроила так, будто бы я сам этого захотел. Вот же хитрая карга. Я любил ее больше всех на свете.

Когда она умерла, я, несомненно, почувствовал жгучий укол совести. Это, безусловно, пинком меня подтолкнуло к тому, чтобы заняться музыкой всерьез. Я играл, как ебанутый, день и ночь, не жалея себя. Может быть, во мне заговорила совесть, и я стремился таким образом заглушить душевные терзания, может быть, пытался как-то искупить свою вину перед ней, может быть, боялся ее подвести, хотя ей и было уже наплевать, она же была мертва. Поднялся я быстро, и вот уже и мировая слава, и афиши по всему городу, и жуткое отвращение, ненависть к себе и слезы по ночам вперемешку с нежеланием жить.

Бабуле бы точно не понравились такие мысли, но была бы она на моем месте, она бы не стала меня так осуждать. Я остался совсем один, у меня ничего не было, у меня вообще не было ни одной причины к дальнейшему существованию, и, честно говоря, я не имел никакого понятия, почему я вообще еще жив. Зачем? Я совсем не из тех людей, кто не кончают жизнь самоубийством, потому что думают о других, заботятся об их чувствах и все в этом духе. Мне не о ком заботиться, у меня ведь нет никого. У меня просто кишка тонка, вот и весь ответ, и не надо тут ходить вокруг да около. Не хватит у меня смелости взять и задушить себя своими руками.

Я посмотрел на серое небо, затянутое тяжелыми облаками, и подумал, что меня, пожалуй, довело одиночество. Да, наверное, это самый правильный ответ. Не то, чтобы мне нужен был кто-то рядом, муж, семья или типа того, но совру, если не скажу о гнетущем чувстве, что я остался вообще один в этом мире. У меня нет дома, куда я бы мог вернуться, а квартиру домом назвать язык не поворачивается, у меня нет никаких родственников в живых. Уже нет.

Моя бабка умерла почти двадцать лет назад, матушка пять лет назад, и пусть она и не была примером родителя, будучи постоянно занятой на работе, я любил ее и ценил. Отца нет уже около семи лет, ни о каких прочих родственниках и речи быть не может. Возвращаясь домой, в Тэгу, я подразумевал под этим поход к семье на кладбище. Раз все они там лежат, гниют, черт возьми, разве же это справедливо, что вот я, живу, хожу и дышу, а они все – там? Мне как будто бы руку оторвали, и сказали, ну вот, живи с этим, голубчик, а мне и нахер оно не надо, жизнь такая, где я не нужен ни одному гребаному человеку в мире. Я был нужен им, они моя семья, а теперь у меня нет семьи. Никого нет.

Я снова ощутил, как глаза начинает отчаянно пощипывать. Я вроде бы взрослый мальчик, но чувства брошенности, сиротства, обреченности и одиночества накрыли меня с головой, как море во время прилива. Я задыхался, чувствуя себя ничтожеством, маленькая песчинка в масштабах вселенной. Не выдержав, я согнулся пополам и накрыл лицо ладонями, беззвучно заплакав, стараясь сдержать дрожь в плечах. Я был один, совсем один и уже навсегда один, и как бы я ни пытался вбить в свою голову, что, мол, все мы одиноки, рождаемся одни и уходим одни, это нормально, когда близкие умирают, я просто не был готов к этому и не был готов все это вынести. Я задыхался и жадно глотал воздух, шмыгая носом и даже не пытаясь вытирать щеки. Скатившись на пол, я обнял себя за плечи и тихо плакал, глотая соленые слезы и сопли. Позорище, достояние нации.

Я зажмурился, подумал о том, что мне надо встать, поспать пару часов и потом собираться на концерт, но у меня так ломило кости и сдавливало диафрагму, что я был не в силах это сделать. Я просто перекатился на другой бок и уставился в серое окно, наблюдая помутневшим взглядом, как падает февральский снег.

Я ненавидел февраль, тогда умерла бабушка. В ту зиму было до жути холодно и снежно, земля была совсем промерзшая, отчего нам было очень тяжело выкопать ей могилу. Я молча смотрел, как черный гроб опускали в землю, и наскоро закидывали комьями земли вперемешку со снегом. Мама дергала меня за рукав, она замерзла и хотела поскорее пойти в машину, постоянно поправляя свое пальто и зонт, а я стоял, шмыгая носом и смотрел, как рабочие наспех закидывают гроб. Сантиметр за сантиметром, и вот я уже не вижу ни крышки, ни цветов, стеклянным взглядом провожая последний скрывшийся белый лепесток. Вот как все в жизни происходит — был человек, и нет человека, пятнадцать минут, и он оказывается навсегда погребен под землю. Как быстро люди забывают о своем горе и перестают страдать, стоит им замёрзнуть, промокнуть или проголодаться. Я выдохнул, отвернулся и поплелся вслед за матерью по протоптанной заснеженной дорожке. Часть меня осталась с ней там, в этой промерзшей земле. Я думал, что бабушке, наверняка, очень холодно там, хотя, честно, ей было наплевать.

— Юнги, сынок, ты не замерз?

— Нет, мам.

— Как ты себя чувствуешь?

— Все нормально, мам.

Она шмыгнула носом и порывисто притянула меня к себе, обнимая и вытирая щеки. Она хотела, чтобы я не видел, как она плачет, и я послушно закрыл глаза. Я знал, что мама сильно горюет, но она быстро отойдет и восстановится, у нее слишком много забот в повседневной жизни, хочешь не хочешь, а надо идти дальше. Я думал, что так же будет и со мной, но тоска и боль пробрались под самые ребра, отравляя мое существование и делая его невыносимой пыткой вплоть до настоящего момента. Внешне ничего не поменялось, но лишь много лет спустя я осознал — как только захлопнулась дверь машины и мы поехали прочь с кладбища, во мне что-то умерло и сломалось навсегда. Таков был мой приговор.

Я попробовал встать с пола, но у меня закружилась голова и в глазах поплыло, отчего я схватился за виски, хрипло заскулив.

— Полгода, ба, - просипел я, обращаясь непонятно к кому, — Я даю себе полгода. У меня ничего нет, я совершенно никому не нужен, так зачем мне тут оставаться, а? - я посмотрел на небо и шмыгнул носом, стыдливо опустив глаза, будто нашкодивший ребенок, — Молись богу, чтобы смысл жизни для меня нашелся.

Я почти увидел, как бабушка на небесах, сидя в своем домике, похожим на наш в деревне, укоризненно помотала головой. Я фыркнул, поспешил подняться и отвернулся, краем глаза заметив свое отражение. Разбитое лицо, красные опухшие глаза, это выражение уже стало настолько привычным, что я начинал верить, что это настоящий я, сломленный и покалеченный, а самое тупое, блять, не предпринимающий никаких попыток выбраться из этого состояния.

Я зашел в ванную, включил теплую воду, и залез туда прямо в мятых брюках и рубашке, чувствуя, как горячая вода окружает меня со всех сторон. Я расслабился, впервые за эти ужаснейшие сутки я по-настоящему расслабился и выдохнул, слушая, как падают потоки на мое тело.

—…ги! Юнги! Мать твою… - я слышал голос, который доносился до меня, как из трубы, но глаза были такие тяжелые, будто налитые свинцом, что у меня не было никаких сил их открыть, хотя я и не сомневался в том, что зовут непременно меня. — Ты меня слышишь?

Я хотел сказать, что слышу, но как только я попытался открыть рот, в него полилась вода, и я закашлялся. Не надо было быть гением, чтобы понять, кому этот голос принадлежит, это Намджун, мой менеджер. Он приподнял меня из воды и встряхнул за плечи, я откашлялся и хотел уже поблагодарить его, но увидев его испуганное лицо, невольно и сам испугался.