1. Тревога (2/2)

Он вздрагивает от ритмичного тук-тук-тук по стеклу, отрывает застывший – надо же было так задуматься – взгляд от руля и переводит на приоткрытое окно.

– Руслан.

– Доброе утро, – по шкале жизнерадостности вид Руслана можно оценить на три шота эспрессо. Или один американо с коньяком. Ярославу остаётся только шумно выдохнуть – в первую секунду он подумал, что это пугающий наблюдатель вернулся, ломится к нему в машину и хочет… Ну, чего-нибудь хочет. Обокрасть, убить, заставить рассказать все спойлеры к предстоящему – слава богу, ещё почти через два месяца – концерту.

– Доброе, – всё же отвечает он, пока глушит двигатель. – Я не заметил, как ты приехал.

– Я давно приехал. Вышел сейчас покурить, смотрю, ты подъехал – и всё. Ни слуху, ни духу, ни движения, – Руслан усмехается и приветственно пожимает протянутую руку. – Я уж подумал, может…

– Бедный мальчик уже не дышит?

– Да сколько можно!

– Что, уволишь? – Ярик немного веселеет, но тут же одёргивает себя. Ненавязчивая шутка удивительно навязчиво напоминает об их далёком (сколько времени прошло? года три, что ли) квартирнике с вечными «увольнениями», после которого они пошли в какой-то ресторан поужинать и выпить, а потом почему-то не стали расходиться, а долго гуляли по Васильевскому острову. И было так светло, спокойно и трепетно, что в одном из опустевших к ночи скверов они долго, счастливо смеялись над чем-то дурацким, а потом Ярик вдруг сделал шаг навстречу Руслану, оказавшись с ним лицом к лицу, и поцеловал в уголок губ. Ничего больше не было. Руслан никак не отреагировал, не ответил, но и не оттолкнул, и во время следующего блока Ярик старательно избегал его, чувствуя себя трусом и дураком. Надежд он не питал, но испытывал в равной степени смущение и раздражение от того, что не понимал Руслановых мыслей на этот счёт.

Впрочем, по всему казалось, что Руслан инцидент близко к сердцу не воспринял, а то и вовсе забыл, посчитав несущественным и случайным.

– И весь блок играть одному? – он улыбается спокойно, так, словно не заметил чужого замешательства. – Мечтай.

Руслан ждёт у машины и смотрит в никуда, напевая что-то себе под нос, пока Ярослав перекладывает в сумку одежду для репетиции и воду. Они вместе заходят в здание, когда Ярик изо всех сил пытается не обернуться – спину снова холодит незнакомый пристальный взгляд.

***</p>

– У меня опять едет крыша. Или за мной следят.

– Утром ты звучал менее пессимистично, – Саша отступает назад, позволяя другу зайти в квартиру, а не вываливать все новости с порога. В прихожей сумрачно, горит только стильный торшер в конце коридора, и как-то по-шамански едко пахнет благовониями. Ярик стягивает с плеч куртку и втягивает носом воздух – на лице, сохраняющем нечитаемое выражение, проскальзывает сочувствие.

– Снова Раиса Павловна? – и, после паузы и кивка: – А вонь ты зачем развёл? Я думал, обоняние уже не…

– Ты правильно думал, – недовольство, которое сквозит в Сашином голосе, можно ощутить физически. Он хмурится и отводит взгляд. – Не спрашивай. Давай, разувайся, на кухне уже выветрилось.

Пока Саша гремит заварочным чайником, Ярослав садится на табурет, пожимая ноги под себя, и крутит между пальцев высокий гранёный стакан. Тогда, в детстве, ставшая жертвой эксперимента кружка всё-таки не разбилась. Часов под рукой не было, а если бы и были, засекать время – только зря отвлекаться, но Ярику казалось, что он провёл без движения часа три. Затёкшие ноги жгло, и от сосредоточения разболелась голова, но он сидел и сидел, жмурился до боли и быстро-быстро дышал, как будто это должно было помочь кружке разбиться или хотя бы упасть на обшарпанный линолеум…

А после – провалился в темноту.

Пришёл в себя он на этом самом линолеуме, с ощущением абсолютной пустоты в голове и покалывания пальцев. Первая мысль была – «Получилось?», а потом Ярик открыл глаза. По кухне как ураган прошёлся: шторы кое-где были оторваны от карниза, скатерть содрана со стола, обои под потолком отошли от стены и свисали уродливыми клочьями. Немного пахло горелым. Кружка как оплот спокойствия стояла на тумбе.

Вернувшиеся родители ничего не сказали. А может и сказали, Ярик не помнил, а помнил только, как сразу после этого сильно заболел, а потом месяцев семь лечился – психика отозвалась на усталость и стресс нервным тиком, частым, неприятным, болезненно сводящим всё тело в приступе напряжения и разрешающим его резким, нелепым подёргиванием плеч и головы. Мама таскала его к неврологу, а он до того испугался, что пообещал себе навсегда забыть про все эти странности, которые детское воображение успело очертить «магией».

– Хватит смотреть мне за спину. Мне начинает казаться, что там маньяк с топором, – оповещает Ярик, когда Сашин взгляд становится совсем уж застывшим.

– Раскольников по наши души, что ли? – усмехается тот.

– Тебе виднее.

Саша издаёт полувздох-полусмешок.

– Виднее, это точно, – повторяет он и поворачивается к закипевшему чайнику. – Всё, не смотрю, извини. Никакого Раскольникова, – в его тоне слышна улыбка. – Там Раиса Павловна. Говорит, тебе надо меньше напрягаться, морщины на лбу будут.

Они знакомятся на кастинге в «Онегина» и как-то сразу находят общий язык, оба не до конца понимая, что их зацепило. Веселятся, шутят на грани фола, понимают друг друга, без преувеличений, с полуслова, по полночи не спят, разговаривая про работу, игры, жизнь. Ответ обнаруживается после бутылки вина на двоих.

Мальчик, владеющий (и владеемый) странной энергией, и мальчик, видящий призраков, знакомятся на кастинге в «Онегина» и как-то сразу находят общий язык. Ярик рассказывает, как в детстве не мог справиться сам с собой, а став подростком «подсел» на иглу рок-концертов, поняв, что необъяснимым образом может восстанавливать силы и наполняться, забирая часть энергии у толп фанатов. Он был худым, болезным пацаном, нашедшим наконец способ справляться и с неуверенностью, и с банальной постоянной простудой. Отыскавшим рецепт внутренний силы – и всё равно, как он работает. Ставшим, наконец, артистом в надежде не только «присасываться» к чужим толпам, но и собирать свои. Саша делится тем, как в одиннадцать лет чуть не попал в психбольницу, наивно признавшись матери, что по вечерам общается с дедом. Давно умершим, да, но на что это влияет, если Саша видит его, видит всех их, стариков, девушек, детей. Не одновременно, конечно, – привидения не гуляют по улицам, как люди, – но когда они не могут упокоиться из-за неоконченных дел или хотят появиться в этом мире ещё ненадолго.

Несколько долгих вечеров они взахлёб говорят о том, что привыкли скрывать от всего мира, выпивают ещё две бутылки вина, хохочут сами над собой и на мизинчиках обещают друг другу долгую-долгую дружбу.

Ярик выясняет, что мизинчиковая клятва так же хорошо работает в двадцать, как и в десять.

– Ну? – Саша ставит перед ним стакан, уже наполненный чаем, и усаживается напротив с выражением готовности ко всему.

– Что?

– Крыша едет, ты сказал. У тебя же, вроде, не было мании преследования. Или всё, одна репетиция Рейстлином – и гудбай, Америка?

– Я не знаю, – выдыхает Ярослав. К вечеру, после долгой дороги, напряжённой репетиции и постоянной тревоги, сил ни на что не остаётся. – Я как будто… Это с утра началось, как я приехал. Ничего не происходит, я никого не видел, но такие вещи – ты про них просто знаешь. Как твои эти, – он кивает куда-то назад. – Но я не вижу, а… Мне на лопатки как будто давит. Взглядом этим.

Саша кивает, молча, без подколов, и какое-то время задумчиво молчит.

– А ты не считаешь… – начинает он, но резко обрывает сам себя. Его глаза начинают блуждать между лицом Ярика и дверью в прихожую.

– Что?

– Она говорит, – Саша сосредоточенно моргает и хмурится. – Говорит, что он сейчас внизу.