Глава 4. Сольфериновая кровь. (1/1)

Те, кто трогал красный лириум или хотя бы подходил к нему, сообщают, что он им "поёт". Эта песня постепенно сводит их с ума.Кодекс – Dragon Age: Инквизиция. Майрон до сих пор считал позорным собственное бегство из Фелуруша. Он помнил, как вернулся с отрядом орков в город, чтобы закрыть его, прошел по невымощенной пыльной дороге, мимолетно удивляясь тишине и отсутствию обычной суеты. Его рука болела все сильнее, и шепотки в голове становились все более назойливыми, будто кто-то день и ночь напевал привязчивую мелодию, которая так въелась в мозг, что еще чуть-чуть – и разобьешь голову о камни, лишь бы избавиться от нее. Лишь бы уничтожить ощущение, будто некто ползает прямо у тебя в голове, цепляясь за самые уязвимые мысли цепкими паучьими лапами с мелкими щетинистыми когтями. Мерзко, как скрежет ножа по стеклу. Тошнотворно, как таракан в глотке. Его отряд вошел в город, и их разогнали словно детей. Тогда-то они и узнали, что в Фелуруше не осталось ни одного здорового. Красные глаза зараженных точками сияли в полумраке пещеры, и он не решился рисковать. Они пытались напасть, пытались убивать зараженных, но потом появился Лунгортин – или нечто, что им когда-то было. Управляемая Энгваром тварь напала на отряд, и всё превратилось в хаос – бежал он сам, бежали зараженные, еще сохраняющие разум. Бежали все, кто мог. Они отступили за ворота и держали их до тех пор, пока не заперли, не завалили камнями и обломками. А затем остались в Хабре – последнем рубеже перед натиском каранглира. ?Нам вообще не стоило давать тебе имя. Ты – красная кристаллическая чума?. Костер из трупов чадил и вонял горелым мясом – уродливый момент, когда этот запах напоминал жареный, давно прошел. Майрон стоял перед костром на главной площади Хабра, весь окутанный больными дрожащими отблесками пламени, и отстраненно глядел на то, как огонь пожирает тела, а затем бессильно облизывает остатки кристаллов красной чумы. Что-то изменилось, он это чувствовал. Песня стала назойливее и сильнее, и раз за разом звала его спуститься в Фелуруш, уговаривала оборвать бессмысленную пытку, которая пожирала тело, словно плещущийся по венам мучительный огонь – одновременно холодный и горячий одновременно, и колющий тело изнутри.Каранглир пустил в нем корни, он это чувствовал. Держался, уже будто бы и не прилагая усилий, как бредущий в одном направлении мертвец. ?Раз он сказал, что этому нельзя верить – значит, нельзя?. Но оно… пело. Говорило, что если вытащить кристаллы из огня, если прикоснуться к ним, впустить в себя музыку, присоединиться к армии Фелуруша, боли не будет. Все кончится. Все будет хорошо, и он сможет найти лекарство, и каранглир станет безопасен для всей крепости, и не принесет мучений никому в Ангбанде. Он пел, что будет служить. Ему, Мелькору, всем. Поможет в победе над нолдор. В установлении власти над миром. Станет средством наведения порядка. Помощью. Силой. Надо только спуститься в Фелуруш. ?Нет!?Майрон встряхнул головой, будто просыпаясь, и потер левой рукой переносицу. ?Твою мать?. Он и не заметил, как подошел к костру опасно близко. Еще чуть-чуть – и мог бы подпалить одежду. Правая рука слушалась его все хуже. Висела вдоль тела, словно плетка. Пальцы, поросшие гребаным камнем, не сгибались. Распухший локоть горел от боли и пульсировал красным светом сквозь кожу в ритме сердцебиения: чума прогрызала сустав. Каждый день он, шипя и кусая кожаный сверток, обламывал кристаллы, выросшие за ночь. Кроме него, из майар выжил тот, кто управлял Хабром. Он уже дважды называл свое имя, но Майрон опять не мог его вспомнить. Он многое не мог вспомнить – знания, раньше будто бы лежавшие на поверхности в его разуме, теперь потускнели и смешались в неразборчивое пятно за голосом роя зараженных. Каждый час проходил в пытке, будто бы все пространство вокруг заполняли сотни шепчущих ртов, готовых стереть его самое, поглотить и перемолоть. Но он все еще помнил Мелькора. Начинал каждый день с того, что писал дату, собственное имя, время и зарисовывал его лицо – настолько, насколько помнил – и сравнивал с самым первым портретом. Рисовал яростно, будто пытался украсть у роя собственные воспоминания и оставить их только на бумаге. Старательно выводил фразу, что каранглир опасен и ему нельзя верить. Записывал все, что случилось, потому что осанвэ перестало звучать. ?Если ему останется только этот гребаный дневник, он хотя бы будет точно знать, когда я сошел с ума?. Но для ужасов этого города не хватило бы никакого дневника. Если Фелуруш был дном, то Хабр – кривым убожеством. Город втиснулся перед шахтами как растянутая нора, где даже площадь не имела высокого, достойного для Ангбанда, потолка. Его можно было разглядеть, и он душно нависал над жителями. Каждый день они обходили дома и вытаскивали всех, у кого были красные глаза. Некоторые все еще пытались прятать родственников и знакомых, и в особенности – детей, но они поступали одинаково. Убивали и бросали в огонь. Младенцев, заросших каранглиром так, что их тела больше напоминали утыканные красными кристаллами камни. Мужчин с красными глазами, что отказывались помогать и нападали. Женщин, скрывавших родных. Те, кто еще не заразился, прятались. Показывали через окна лица – если не было красных глаз, он их не трогал. Выбора осталось немного. Выжившие цеплялись за него словно за символ, а он ничего не мог им дать, кроме надежды на обычную смерть – от клинка, а не обезумевшей глыбой кристаллов. Не теми, кто поможет Энгвару. Зараза превратила Хабр в месиво, где исчезли даже границы между происхождением. Орки и майар умирали одинаково, орали одинаково, их тела горели в общих кострах. Некоторые исчезали, и он думал, что они уходят в Фелуруш теми дорогами, которых он не знал. Майрон давно перестал есть, перестал отдыхать, перестал смотреться в зеркало.Крысы шныряли по Хабру, как у себя дома, и даже подрыв крысиных нор не помогал. Твари ползали по городу, словно жирные стервятники. Иногда он замирал, будто бы завороженный. Просто забывал, куда шел. Стоял, пялясь остекленевшими глазами на какофонию ужасов перед собой. На свалку тел перед убогими домами, что лучилась красным светом от кристаллов, раздувших тела. Каранглир искажал лица, и трупы валялись в ожидании огня, открыв рты в предсмертной агонии или застывшем навечно предсмертном ужасе, будто в унисон пытаясь позвать кого-то. Если все закончится, он точно больше никогда не сможет носить красных камней. Не заставит себя. Да. Если. Он до сих пор верил? Или нет? ?Ты пойдешь за нами?.?Ты такой же, как мы?. – Господин. Майрон вновь встряхнулся, пытаясь отрешиться от роя, пробивающего путь в его голову, и переключился на голос, обратившийся к нему. – Господин. – Один из орков, кто еще сохранял рассудок, обратился к нему. Глаза у него покраснели, но наростов еще не было. – Он здесь. Он хочет с вами поговорить. Майрон поначалу сморгнул и туповато уставился на орка. Голос охрип. – Кто – он? Орк покачал головой. – Владыка. ?Зачем? Я же говорил тебе не приходить!?У них все еще оставалась пограничная полоса перед форпостом. Хранители привозили им еду и обезболивающие, и Майрон до сих пор смеялся над этим. Мелькор проявлял извращенную – и невиданную для себя! – щедрость. Даже заботу, когда следовало бы утопить их в крови и развесить тела на воротах как предупреждение, чтобы никто не возвращался в Хабр и Фелуруш. Даже не приближался к ним. Они заслужили не еду и лекарства. Все они в этом городе заслужили только безболезненную смерть. ?Чего ты хочешь? Во что еще веришь? Почему у тебя вообще осталась надежда, когда ты за все существование ни во что не верил?! Убей нас, закончи это!?Мелькор стоял здесь, по обратную сторону заграждения форпоста. Прекрасный, как и всегда – невозмутимый и яркий, неправдоподобно аккуратный среди грязи. На этот раз – в черном, белом и золотом, как склоны вулканов в вечной мерзлоте. Кудрей не видно – стянуты в косу. Корона слепила Сильмариллами, и какая-то часть внутри по-звериному взвыла при виде самоцветов. Руку скрутило такой болью, что Майрон непроизвольно вскрикнул и согнулся, прижав зараженную кисть к груди. Баюкал ее, словно это могло облегчить страдания. Мелькор не пошевелился, пусть краем глаза он заметил, что лицо айну дернулось, будто от пощечины. Майрон хрипло выдохнул, когда боль отступила, и устало посмотрел на Мелькора. – Уходи отсюда. Тебе здесь нельзя быть. Мелькор пожал плечами – коротко, раздраженно и резко. – Я справлюсь без твоих советов. И я останусь здесь. Я кое-что выяснил, и теперь ты мне поможешь. Странно, что он до сих пор чувствовал вину, больше похожую на жгучий стыд от промаха, которого не должно было случиться. За то, что он не убил Энгвара сразу. За то, что он позволил ему что-то выяснить о каранглире. За то, что Мелькору сейчас больно и приходится смотреть на него – такого. За то, что у них нет ни шанса сказать друг другу что-то личное. Уродливое он, должно быть, представлял зрелище. Даже не хотел знать, насколько. – Ты должен был нас убить. И меня тоже, – говорить оказалось сложно. Горло сводило. Мелькор упрямо встряхнул головой. – Тангородрим сложится внутрь, если лишить его опор, распределяющих нагрузку до самой глубины. Нельзя взять и завалить камнями два города, и ты об этом знаешь. ?О, нет?. Он с присвистом втянул воздух сквозь зубы, слишком хорошо зная этот тон. Мелькор говорил с жесткостью, не терпящей возражений и споров. А это означало только одно: он что-то придумал и намеревался добиться цели любой ценой. И все же Майрон попытался. Присутствие Мелькора странным образом удерживало разум целостным. Голова болела, рука болела – но он привык к боли. А вот голоса затихали. – Ты понимаешь, что оно живое? Растет сквозь камень. Даже лава не сможет уничтожить его, я думаю. Огонь не сжигает его.Мелькор вновь пожал плечами, ощерив зубы – зло и упрямо, как колючий подросток. – Я не буду сидеть в дыре и ждать неизбежного, делая вид, что ничего не происходит.?Что ты задумал? Что узнал?? Майрон покачал головой. – Нет. Нет, конечно. Энгвар все еще жив. Лицо Мелькора осталось бесстрастным. – Я знаю. Я почувствовал. А ты не мог знать, что майа встанет, если ты отрубил ему голову. ?Проклятье, Майрон, что ты с собой сделал??Он едва узнавал Майрона. Его… нет, не просто любовник, не обычный соратник, не рядовой подчиненный, но мужчина – изменился до неузнаваемости. Достаточно, чтобы единственное, что оставалось по силам – это закрыть глаза и принять все изменения такими, каковыми они были, и запереть все сантименты, сменив их только холодным расчетом. О да, он всегда славился безжалостностью. Так и будет. Глаза Майрона стали красными. Зрачки светились такими же алыми точками, как у чудовищ, что нападали на форпост. Правая рука покрылась алыми наростами, целыми иглами, пульсирующими в такт биению сердца. Лицо осунулось так, что под ним будто бы просматривался череп, кожа потемнела, словно у мертвеца, сосуды разбухли и змеились по лицу, будто гнилые ветви. Волосы, обычно цвета пшеницы и раскаленного металла, висели грязными сосульками. И он все еще держался. Возможно, дольше, чем кто-либо в этой крепости. ?Значит, у меня мало времени?. Он решил для себя, что от Майрона сейчас зависело все. Думал, что если не увидит в его глазах узнавания, если не увидит, что Майрон остался собой – значит, останется только одно. Незачем цепляться за жизни орков, но попытаться ради него и ради себя – стоило. Хотя бы потому что Майрон считал, будто найти лекарство невозможно. ?И я буду безжалостным. Даже если кто-то считает меня трусом?. Он никогда не был героем, и ничего не могло этого изменить. Смелость и мужество никогда не считались чем-то, что даже способно ему принадлежать. ?Может, и не без оснований?. Он скрестил руки на груди, глядя Майрону в глаза. – Я много думал о сказанном тобой. И я хочу, чтобы ты дал мне кусок каранглира. Майрон отшатнулся и ошеломленно уставился на него. Дернул головой. – Нет, – в его голос, хриплый и ослабевший, прорезался страх. – Даже не проси. Ты не должен прикасаться к нему. Мелькор не шевельнулся, даже не сменил позы – просто продолжил сверлить майа взглядом, упершись ногами в землю, как скала. Говорил безжалостно: – Неси. Или я разнесу ворота Хабра, положу на это столько жизней, сколько потребуется, а затем возьму, что нужно. ?Прости, дорогой. Так надо?. Майрон обессиленно выдохнул, повесив голову, и он понял, что майа выполнит его просьбу, сколь бы безумной та ни казалась. И почему-то ждал, что Майрон сейчас кивнет, скажет, что принесет желаемое, но то, что случилось дальше, оказалось намного хуже. Майрон достал кинжал, который носил на поясе, примерился к клинку и посмотрел на собственную правую руку. ?Ты что творишь, больной идиот?!?Он с трудом удержался, чтобы не рявкнуть это вслух. А затем Майрон просто вырезал кусок кристалла из себя. Он ударил в точке роста, между большим и указательным пальцем, каранглир хрустнул, и Майрон зарычал от боли, стискивая зубы так, что те могли бы раскрошиться. Вскрикнул, когда принялся расшатывать треснувший у себя в руке кристалл – и, наконец, вырвал, словно зуб, кусок окровавленного минерала. И, пошатываясь, подошел ближе, оставив отвратительный красный кристалл на земле между ними. После чего вернулся и обессиленно уселся у железных ворот Хабра, привалившись к ним спиной. – Что ты задумал? – голос Майрона звучал тихо и устало. Он должен был быть безжалостным. Не задумываться о нем. Не вспоминать. Мелькор аккуратно подобрал кристалл, обернув его плотной промасленной кожей. – Если получится – узнаешь. А не получится – незачем и говорить. Жди. Кристалл лежал на простом каменном столе, что стоял в огороженном помещении форпоста. Красный пульсирующий камень, средоточие мерзости, от которой тошнило даже его, Мелькора. ?Вот видите, в этом мире есть и что-то худшее, чем я!?Он старался не рассматривать капли крови и подтеки в месте скола. На его глазах камень как будто всосал кровь, принял ее – и мгновенно вырастил на испачканном месте новый слой кристаллов, пока что нежно-розовых.Алеющих за считанные секунды. ?Дерьмо?. Мелькор выдохнул, прикрыл глаза и вытянул руки над кристаллом. Если прошлый раз он всеми силами пытался отрешиться от мерзости, оттолкнуть ее, то сейчас он пытался ее нащупать. Разобрать на составляющие, будто скелет, вскрыть и понять. Исследовать так же отрешенно, как это делает хирург, что разбирает труп на органы и описывает их по отдельности. ?Что ж. Я не умею ничего другого?. Он давно разучился петь, не имея основы, но кое-что все же осталось. Вносить Диссонанс, раскалывать гармонию, навязывать собственный ритм – он по-прежнему мог. Как и понимать, какие ноты внесены в любую мелодию, даже самую опасную. На этот раз он слышал и слушал. Песня жадно прильнула, отвечая на прикосновение его разума и искусства, извивалась так же неприкрыто и велеречиво, как придворный, что пытается выслужиться перед ним любой ценой. Такая же рабская отзывчивость, как у змеи, что лижет сапог, а на деле готовится его прокусить. ?Нет, дорогуша. Я умнее тебя?. Каранглир пытался заигрывать с ним, обещать ему все. Доказывал, что он безопасен. Уцепился за воспоминание о Майроне и разворачивал восхитительный обман, что его можно исцелить, что стоит только принять помощь камня, позволить ему расти, воссоединиться. ?Ха. А что ты скажешь на это??Он изменил мысли и почувствовал, как песня увильнула в другую сторону. Обещала ему Валинор, зараженный этой скверной, низвержение брата, покоренные в ужасе народы. Обещала вернуть рассеянные силы, сосредоточить их обратно, повернуть вспять процессы, которые никто не мог обратить назад. На мгновение он едва не поверил. ?А на это??Мелькор едва не расхохотался, когда ощутил, как каранглир ведется на его обман. Легко поверить обещаниям, когда тебе обещают вернуть утраченное, достойное любого шанса, даже самого безумного. Заплатить ничтожную малость за невообразимо прекрасную мечту, за возвращение утерянного навсегда. И невозможно – когда дрянь, созданная для бесконечного роста и заражения, обещает полные корзины фруктов в ответ на нестерпимое желание немедленно получить персик. Персик, чтоб ее! ?Вот твоя слабость?. Каранглир сам по себе был… пустышкой. Он слушал и отражал, как зеркало, впитывал каждую каплю крови и разума, одержимый на деле только бесконечным воспроизводством самого себя. Мелькор вцепился в нее, в эту способность подражательства, и быстро нащупал ритм, такой же нелепый и незатейливый, как крики пересмешников. Льстивый. Всепожирающий. Ничуть не лучше мелодии, которая замкнулась вокруг Унголиант как стремление бесконечно разрастаться и пожирать, превращая все вокруг в пустоту, гложущую изнутри брюхо огромной паучихи. ?Ты – это она. Еще одна грязь, которой мало даже целого мира?. Он вслушивался в отвратительный ритм, в навязчивые тягучие ноты, в стук, сравнимый с ритмом заходящегося сердца. И пытался расстроить мелодию. Где было отражение – появилось сосредоточение. Где был бесконтрольный рост – появилось увядание и остановка. Где были связи – появилась обособленность. Мелькор споткнулся, перепевая это. Его голос встретил сопротивление целой живой сети. Монстра огромной силы, состоящей из красной паутины бесконечно ветвящихся переходов, когда все кристаллы и зараженные, связанные между собой, ощутили чужое вмешательство и принялись яростно бунтовать. Где-то в самом сердце этой сети, в глубине Фелуруша, он почувствовал источник этого сопротивления. Нечто живое, что обладало невообразимой мощью, похожее на сердце, качающее кровь по жилам. Виски сдавило колючей болью и хаосом бессвязных воплей, которые навалились на разум через кристалл перед ним так сильно, словно это были крысы, которые лезли по рукам, по лицу, грызли живот, и… ?Значит, вот как можно тебя уничтожить!?Мелькор яростно вскрикнул и обрубил все связи кристалла перед собой с тем красным чудовищем, что спряталось внутри Ангбанда. Боль отступила так резко, что закружилась голова. А когда вернулась способность ясно видеть, он выдохнул с изумлением и облегчением. Осколок минерала перед ним изменился. Кристалл каранглира угас и почернел, став больше похожим на оплавленный голыш янтаря – живой отзвук в черном камне, опалесцирующее сияние прожилок на мраморе. Только черное и золотое. Никакого красного. Мелькор взвесил осколок в руке, чувствуя его живую пульсацию. Не разрастающееся. Не пытающееся забраться в разум. Звенящее, как отголосок его собственной музыки, выжигающее огнем все чужое, утверждающее власть только одного в целом мире. Грубо возвращающее все на круги своя. ?Вот оно. Может быть, это даст Майрону еще несколько дней?. Он чувствовал, что вся музыка резонировала в сердце, что билось с утроенной силой, поддерживая каждую крупицу каранглира, что могла найтись в крепости. Средоточие не силы, которой мог обладать и каранглир сам по себе, но резонанса. Связанный источник, похожий на перегонный куб. Ядро, одно для всех. ?Если заставить звучать по-другому это сердце и добраться до него…? Мелькор выдохнул, все еще чувствуя боль в висках и тошноту от взаимодействия с каранглиром. ?Можно подумать, у меня есть выбор?.