Пятнадцатая притча: Голова идеалиста (2/2)

Тогда Люций, конечно, пошлёт Уокер нахрен. Или сломает хребет, а то, что осталось, скормит школьному дракону. Хотя Вики не уверена, что видела когда-нибудь, как он бросал Фыру кусок-другой.

Непризнанная знает, она многого не видела. Не представляет, каким он был в детстве, рисуя себе картинки примороженного Кая. Тронутая загаром кожа, тёмные волосы, по-мальчишески тонкие запястья, сотканные из колючих углов. В её рассуждениях у Люцифера суровый и надменный вид. Им он словно извиняется, что вынужден выглядеть равнодушным наглецом, не проявляющим признаков жизни. Но Викторию не провести, она подкрадывается ближе и рассматривает кубики – они из красного льда, так бывает, если смешать кровь с водой и выставить на мороз. Дети обычно добавляют в стакан краску, но перед ней особый случай, взращенный в Аду.

Когда надпись сложенá, не трудно прочитать на кубиках «Жопа» и понять, что она не права.

Детство – как детство. Штаны на лямках, ветер в голове и можно точить печенье до бесконечности, потому что всё сгорит во внутренней борьбе с кустами, которые он разит деревянным мечом. Или наследникам сразу выдают острый, узумский клинок, чтобы набил пару шишек рукоятью и раскроил ладони лезвием?

Очень в стиле Сатаны, вспоминает она его отца. Тот не похож на сказочного короля. Они обычно мнительные, глупые или и то, и другое разом. Королей будто бы вводят в сюжет, чтобы было кого обставить, перехитрить, утереть им нос. А этот не-человек всё ещё вызывает у Уокер страх, пусть и смешанный с неловким уважением.

Вики не верит в эффектность слов, но мысль Сатаны о решениях, которые неподвластны потусторонним силам, кажется удивительно правильной. И после вынужденного рандеву первокурсница вспоминает все земные задания, находя тому тонну подтверждений.

Конец октября, и она работает в паре с Ади. Они в Венгрии, где Виктория не бывала, но демон идёт по Будапешту с видом знатока.

– Это здание Парламента? – Когда они сворачивают с улочек Буды на набережную, Уокер прикипает взглядом к белой туше на другой стороне реки.

– И Дунай собственной персоной, - кивает рыжий и открывается с новой, хрестоматийной стороны, - вон там, на променаде, стоит бронзовая обувь – мемориал вашему Холокосту. Весьма пронзительный памятник, серафимская дочка.

– Ага, - с отстранённым видом кивает спутница, глазами раздевая правительственное здание. Она уже отскоблила с него витиеватое кружево, содрала мышцы фасада, выпотрошила мясо помещений и теперь любуется бесстыжим, голым фундаментом. – В Принстоне рассказывали, что венгры вдохновлялись Парламентом в Лондоне. – Ей хочется взять карандаш и альбом и зарисовать проект, пока он не стёрся из памяти. И страшно думать, что когда-нибудь она спустится на Землю и не узнаёт её. Не найдёт ничего, что запомнила. Не сможет обнаружить искорёженный временем дом.

– Только представь, - не унимается сокурсник, не испытывая пиетета к архитектуре, - предрассветная тьма, нацисты сгоняют евреев к берегу. Среди них старцы, матери, ребятня. Виноватые лишь в том, что их кровь признали испорченной.

– Не думала, что ты такой трогательный малый.

– Могу и потрогать, - он включает режим клоуна, пряча внезапную глубину, - убедишься, он – не малый.

– Для гея ты слишком часто ко мне подкатываешь, Ади.

– Просто ты не видела, как твоя задница колышется при ходьбе.

– Я ей передам.

Они добрались до Рыбацкого Бастиона и замерли. Виктория, потому что глазела по сторонам; демон, потому что глазел на неё.

– Уокер.

– М-м?

– Я всё решил! – С важным видом изрёк он. Антураж в унисон: осенняя трель воды, ленивое, предвечернее время, хлопок ставен, собачий лай в отдалении, треск чужой театральности. – Ты смешная и непонятная.

– А ты – мастер комплиментов.

Но он не вслушивался, продолжая свой спич:

– Такие всегда предначертаны судьбой.

– Если удастся закончить Школу, допишу в своём резюме, что я – дар богов.

– Скорее, пуля-дура. Или гвоздь на дороге.

– Отлично, я – историческая личность. Осталось присмотреть подходящий башмак, - подыграла девчонка. – И э т о ты решил?

– Я решил, что героя-любовника из меня не выйдет. Слишком много покачивающихся задниц, сама понимаешь! – Руками Ади очертил формы с мечтательным выражением лица. – И теперь претендую на роль сраного, рыжего друга. Из тех, кто погибает первым или оказывается предателем.

Виктории стало смешно. Она может поклясться, однокашник не входит в список тех, кого она заподозрит в подлости. Нарушить правила? По двадцать раз на дню. Боготворить Сэми, но не подавать виду? По умолчанию. Сыпать похабщиной? С искренним удовольствием.

Предать? Никогда.

Ади не любит быть без пары, она это сразу поняла. И решила, что он – один из тех, кто влюбляется в каждого своего партнёра. Женщину или мужчину – не так уж и важно. Без разницы, умён тот или глуп, мил или жесток. Это не имеет значения.

Демону слишком не нравится одиночество, чтобы игнорировать любовь.

– Замётано, - она поднимает ладонь, и спутник тут же даёт ей «пять». – Могу я тебя кое о чём попросить?

– Покатать на своём драконе? – Обвинительно тянут в ответ. – Уокер, мы же договорились… просто приятели!

– Не погибай пожалуйста первым. – Она делает дурашливое лицо и хлопает его по плечу. – И десятым тоже.

Её задание было «демоническим» - ярмарку на площади Вёрёшмарти должны отменить. Ади солирует в соперниках, правда неудачно – внушения Вики приводят ту к чистой победе.

Но, вспоминая историю спустя время, она считает себя очень самонадеянной – ведь поверила на секунду, что заслуга её, закрывая глаза на бушующую в Европе пандемию. А теперь ясно, учредители сами решили запретить мероприятие, задолго до «небесного десанта».

Попытка провалиться в сон терпит поражение. Между вéками и зрачками тлеет письмо Бонта, которое Виктория прочитала, потом перечитала и засунула в глубину сумки. Её попытка изменить всё началась с самого простого решения – она не станет ему отвечать.

По крайней мере до тех пор, пока не признается Люциферу во всём.

Ей симпатичен бывший пленник башни, как бывают симпатичны щенки, вылезшие из канавы. Из чувства вины она хочет отмыть его, привить, кастрировать и пристроить в хорошие руки. Но между строк парня сквозит «Пусть это будут твои руки. Обещаешь?», а до Рождества она и так завралась перед Бонтом и не хочет наступать на эти грабли снова.

Хотя, узнай о переписке Люций, плюнул бы в неё мнением, что с граблями у Уокер особая любовь.

– Ты не учишься на чужих ошибках, - живо представила его голос первокурсница, - потому что ты – тупая овца.

– На чужих ошибках учатся, а на своих – мудреют, - парировала она.

– Конченная чемпионка трёх миров по прыжкам на старые грабли.

– Может у меня иначе информация не усваивается?!

– Тогда давай я пробью тебе в лоб, чисто в целях закрепить материал, чтобы закончить эти танцы. Иначе ты так и будешь прыгать на них, пока…

– …грабли не сломаются!

Но этому диалогу не суждено сбыться даже в фантазиях. Вики сама затянула с признанием и привела их отношения в точку, из которой страшно кричать «А всё ли у нас в порядке, дорогой? Курица или рыба?!».

Потому что ответ может быть хуже, чем молчание, истязающее Уокер.

Была и другая мысль, не дающая покоя. Бонт говорил, что работает в порту, но бумага, на которой он писал свои послания, ему противоречила. Наверное, окажись Непризнанная в Империи вчера, она бы не заметила особой разницы – пергамент и пергамент, что с него взять?

Но это был дорогой пергамент, мелованный пергамент, едва ли не надушенный пергамент.

Представить Люцифера, который пишет ей письма, окутанные парфюмом, Виктория не может. Их потолок – клочок записки на уроке, на одной стороне которой ещё не выцвела лекция о хвостоподобных придатках, а на другой – строки, задирающие её подол.

«Ты сама напросилась, чтобы два моих пальца оказались в твоём влагалище, пока я буду долбить твою дырку выше. Страшно невнимательная, ебливая девочка…», - этот пергамент сгорел, но успел выжечь в памяти каждое слово.

Она ведёт рукой по животу вниз, пользуясь отсутствием Мими, и решает, что уже молодец: она прервала порочный круг переписки с беглецом и теперь наберётся храбрости и исповедуется, просто не сегодня.

Не сегодня – отличное определение. Ведь когда наступит завтра, оно станет сегодня, давая право повторить.

«Просто не сегодня».

***

Однажды он видел, как в карете Трибунала увозили Зепара и запомнил его лицо – поразительно умиротворённое, свободное, несмотря на неволю. Это удивило тогда и вспомнилось сейчас, потому что сам Винчесто, садящийся в колесницу Цитадели, чувствовал себя так, будто его волокут на аркане за шею.

Хотя стражи Небесного войска даже не прикасались к демону.

С памятного разговора с Сатаной миновало две недели, и это время он коротал в темнице зáмка. Четыре стены, одна постыдная перегородка перед выгребной ямой и узкое оконце под самым потолком, смыкающееся клыками решётки.

От безделья и головокружения, которое он связывал с опиумной ломкой, адмирон изучил каждую надпись, выскобленную на камне. Находил имена и даты, признания в любви и мольбы о помощи, проклятья и насечки, фиксирующие дни, и придумал всему этому красивую легенду: здесь зашифрована карта, что выведет его на волю и сохранит жизнь.

Потому что жить вдруг захотелось.

Он выбил себе разрешение на письма и принялся писать целых три – родителям, Уокер-старшей и, как ни странно, Уокер-младшей.

Рассчитывать, что Ребекка донесёт его признание до дочери не приходилось, поэтому Винчесто мельчил буквами, стараясь не столько извиниться за события в борделе, сколько изложить мотив. Должок он вернул Виктории немногим ранее, когда подыграл с корсетом на приёме, и теперь не видит смысла переливать из пустого в порожнее. Наёмники, осмелившееся нарушить задание и полезть к девице, либо мертвы, либо ссутся по ночам в портки, адмирон лично наблюдал, как быстро в старое святилище явился Люций, устроив бойню.

С её матерью оказалось сложнее. Сначала в голове крутился рой недосказанностей – копошились пчёлами вокруг хищного бутона в надежде собрать мёд, пока на них не налетели претензии. Винчесто понял, начни он послание, всё высказать не хватит и вечности.

Поэтому ограничился коротким «Теперь ты будешь помнить меня всегда. Потому что я стану единственным, недоступным тебе мужиком, непризнанная».

Покаяние для родителей приберёг на десерт, с трудом соображая, как не разрушить отца, мать, репутацию раньше времени. Но сесть за семейное письмо в тот вечер не успел, потому что двери камеры отворились…

…двери камеры отворились, являя Сатану.

– Моё почтение, Милорд, - от всегда холёного адмирона воняет, но он всё ещё способен скалиться своими, в полумраке критически белыми зубами. – Пришли завершить начатое без суда и следствия?

– Лев не спрашивает антилопу, прежде чем её съесть, - дьявол не столько загадочен, сколько спокоен – это заставляет Винчесто осторожничать. Он измучен застенками и просыпается на нарах, ощущая, как крошит ногти в собственном рту. Но он – всё ещё дворянин. И даже если суждено обосраться, лучше сделать это беззвучно. – Львы не умеют говорить, а антилопы – слушать.

– Чем я обязан?

– Мне? Всем. – С лихим видом Сатана опускается на противоположную от демона скамейку, осматривая помещение. – Тесновато.

– Но мы не жалуемся, - хмыкают, мотая головой на смежную с другой камерой стену. Иногда, перед рассветом, там кто-то протяжно воет, а, в иные дни, торопливо, пыхтя передёргивает свой утренний стояк.

– В нашу прошлую встречу ты просил дать тебе возможность попрощаться с родными.

В глазах адмирона вспыхивает неподдельная надежда. Он не верит в трепетную доброту Владыки Ада и ни чем не заслужил его благосклонности. Но если, хотя бы на мгновение, тот решит, что это может быть полезно…

– Если вы позволите.

– Я не позволю.

– Жаль, - губы раздвигаются в кривой улыбке потрёпанного Арлекина. Фарфоровая голова на месте, но она покрылась сеткой трещин, которые уже не сотрутся. – Смертнику приятны иллюзии.

– Ты ошибся, адмирон. Потерял ориентир. Такое случается и такое не прощается. – Дьявол снова чувствует этот укол. Оскорбление. Личное оскорбление – ему, природе, мирозданию, - блистательный ум, свернувший не в ту сторону. – Ты оказался плохим слугой своему Королю и плохим сыном своему отцу. Нельзя уплывать в море, не умея пользоваться вёслами.

Винчесто с шумом втянул воздух и замер: словно теперь в его лёгких достаточно кислорода и дышать дальше – напрасные усилия.

– Вы пришли меня раздавить?

– Я пришёл научить грести.

Никакого судилища в Чертоге не состоится. Из террориста, покусившегося на Милорда, адмирон превращается в заговорщика против Верхнего мира и, несомненно, рад этому. Козырем служит всё – его поиски в подшивках школьной библиотеки, частое пребывание в Озёрном крае и даже наградные земли акильского лихолесья, споро переписанные с Геральда на него в минувшем январе.

Винчесто не представляет, под каким соусом его «слили» Эрагону.

Понятия не имеет, что за бенефиты получит сам Сатана.

Но чертовски доволен рокировкой.

– Ты умрёшь – так или иначе. – Закончив мысль, Король выходит, бросая из дверного проёма, - даю сутки, чтобы решить, кем ты хочешь сгинуть в глазах семьи – предателем или героем.

С одной стороны это не выбор, это фикция, очень в духе дьявола. С другой – демону дарован шанс сохранить репутацию своего Дома. Куда уж там, желать большего?!

– Эй, адмирон, - бас Милорда долетает, когда Винчесто сидит в карете. Нутро у неё казённое, неприветливо душащее в тисках. – Один вопрос. Как? – Как он направил огненную вспышку на колдовской огонь в вентиляции? Как проник в замок и вышел, оставшись незамеченным?

У Сатаны почти полная картина произошедшего, но в ней не хватает завершающего штриха. Он мог бы оторвать защищающий память крест с воротника Винчесто, но магические артефакты с веками становятся всё брыкливее – это не пустая цацка, лишённая частицы души, её не забрать силой. Он мог бы пригласить Вельзевула для грязной работёнки, но тогда тайна ареста перестанет ею быть.

– А вот эту информацию, Ваше Величество, - сквозь застиранную занавеску кареты видна шальная улыбка демона, - я унесу с собой.

В могилу.

***

От песчаных бурь в Эгзуле невозможно спрятаться. В апреле они только кокетничали, но в первых числах мая перешли к открытым домогательствам. Городишко заволакивает тьмой где-то к полудню и не отпускает до глубокой ночи, заставляя вытряхивать жёлтую пыльцу из складок одежды, по нескольку раз на день чистить носы, глаза, уши и молиться, чтобы погода протрезвела.

Сейчас она – запойная алкоголичка, а не соратник в «чудесах».

Но это не останавливает ни Саферия, ни Торендо. Последний прибывал ещё дважды, но сейчас вернулся в Цитадель. И теперь Бонт гадает, почему мэр ходит с таким задумчивым выражением лица и что такого важного тому сообщил серафим.

Но куда чаще, чем про скрытность инвесторов, юноша думает про Вики Уокер. Пошла четвёртая неделя, когда от неё нет ни новостей, ни писем.

А он успел отправить ещё пять.

И сломать с десяток перьев.

С одной голубиной шеей вприкуску.

– Ты будешь ужинать? – В столовой, где он сидит, только Берд и Вефания. Адъютант проявляет заботу, но сейчас та раздражает вчерашнего студента. Теперь он не чувствует, что это – отцовское беспокойство. Он чувствует, что все вмешиваются в его жизнь.

– Буду, - сухо кивает Маль, исподволь разглядывая проститутку. Она окончательно перестала интересовать его с пару недель назад, и он подарил Вефанию Зигзе – отвратительному, но весёлому созданию, не сводившему с девицы глаз навыкате.

Девушка выглядит ужасно: у неё не заживают кровоточащие язвы укусов на плечах и открытом декольте, а сама она прихрамывает и сидит на стуле, чуть сползая вниз, словно в неё до сих пор что-то вставлено.

«Прости, милочка, но отпустить тебя мы не можем», - бросил Берд, когда любознательность Мальбонте в её адрес оказалась исчерпана.

Молодой человек может только догадываться, что со шлюхой проделывает новый участник застолий. Когда-то давно, сидя в школьной башне, он видел учебник Антропоморфии, и соитие раззаков – ровно то, что способно перебить аппетит рвотными позывами. Но Бонт вынужден признавать, ему нравится обсасывать мысль, теперь Вефания мечтает о нём, как о ком-то прекрасном, великодушном и ласковом, но навсегда для неё потерянном.

– Парень, слушай, - Берд щедро подкладывает молодому человеку мяса и картошки. Простая, офицерская еда. Простая офицерская выправка. – Скоро нам предстоит переезд.

– Куда?

– В более надёжное место.

– Эгзул становится небезопасным?

Мальбонте прикидывает в уме, сколько прошло времени. По его меркам слишком мало, чтобы менять один лагерь на другой. Вторая статья «Вестника» задерживается из-за чёртовых бурь – никаких мальчишек-газетчиков на улицах, там нечем дышать.

Так к чему эта спешка?

– Рано или поздно в город нагрянут. Не Адский Легион, так Небесное Войско.

– Наместника ни в чём не пофофревают, - прочавкали в сторону Берда.

– Пока не подозревают. Всего лишь пока. – Адъютант поднимается, чинно одёргивает камзол и с лёгким кивком головы покидает столовую, словно у них тут – светское общество, а не грязнокровная сиротка и помойная потаскуха с щеля́ми, из которых смердит.

Бонт бы тоже ушёл, лишь бы не оставаться с Вефанией наедине, но он зол в своём информационном вакууме и страшно голоден. Мысленно он шлёт сигналы в адрес девчонки, чтобы той хватило ума не раскрывать рта.

Но надеждам не суждено сбыться.

– Маль… - у неё сухой, надломленный заплесневелой краюхой хлеба голосок. Он слышал пару ночей подряд, как истошно она вопила с первого этажа, непонятно на что рассчитывая. – Спаси меня, умоляю!

– От чего? – Юноша всё ещё не избавился от привычки не отвечать, когда к нему обращаются.

– От этого урода!

– Разве э т о не твоя работа, Вефания? Ты же гордилась своими любовниками в публичных домах.

Он готов встать на колени и потребовать у Шепфы ослепить эту тварь. Пусть зальёт ей глаза оловом, выпустит парочку молний или выжжет те огнём – лишь бы не смотрела на Бонта, как на сына божьего.

– Он – раззак, я – человек. Это… это ужасно, Маль! – Она слишком мерзкая. Она всегда была мерзкой, стоило ей начать говорить, но сейчас, растеряв бóльшую часть красоты под чужим, не знающим меры воздействием, стала изношенной и растянутой – с постороннего плеча.

– Тебе хорошо платят за любовь и ласку. – Вряд ли наместнику нравится насилие в стенах ратуши, но Зигзу сочли ценным. А шлюху – нет.

– Рабов тоже кормят! – На лице Вефании неуместное достоинство, которого она не заслуживает.

– Ты – наёмница.

– Я – заложница! – Она всё ещё верит в призрачный шанс о помощи. И тянет к нему ладонь, касаясь локтя. – Я пыталась выбраться, стража не дала.

– Убери. - Он медленно царапает вилкой дно посуды и сам себе резонирует.

Увы, девица пропускает приказ мимо ушей:

– Мой милый, мой дорогой, я заклинаю тебя, помоги мне сбежа…

Бонт не оставляет ей времени закончить, метя зубчиками в тонкую руку. Её кожа и без того в синяках и порезах, словно Зигза пиршествует, провожая длительное воздержание.

– Я уже говорил, у тебя нет прав изрыгать подобные слова из своего рта, - он шипит, вжимая вилку глубже.

Однако, стоит её крови проступить на ладони, вспышка гнева стихает. Но в этот раз Мальбонте не чувствует испуга от содеянного. Он чувствует себя сытым.

Вефания издаёт всхлип, однако разрыдаться не спешит. В ней не осталось жидкостей, их сцедили из её тела через прочие отверстия. Лишь встаёт, пошатываясь, как тощая осина на лысом холме, и выходит на прямых, негнущихся ногах. В её комнате спрятан опиум – он, единственный, кто спасёт и не предаст.

Когда, спустя час, громогласный вопль Берда разносится по муниципалитету, Маль прибегает первым. Адъютанта он застаёт в дверях гостевой спальни, замечая издалека, каким древним стало лицо мужчины.

– Что случилось?

– Милочка… - палец старика устремляется вперёд.

Первое, что Бонт видит, обходя демона – это пятки в воздухе. На них дешёвый нейлон и дырка на большом пальце: «Ах, - в голове цокают языком, - как неаккуратно».

Что ж, по крайней мере Вефания оказалась не дура. И прежде, чем повеситься, сообразила вырвать крылья, не оставляя телу шансов нарушить план.

Её последняя попытка выбраться. Миссия удалась.

***

Блядская сфера над академией превращается из щита в средний палец. Они заперты, как хорьки в норе, которую обложили гончие.

Новости поступают из писем и прессы, а большее купол не пропустит. Сам директор похож на грибковую плесень, обретаясь в своём кабинете. Он не спешит покидать альма-матер и тоже ведёт переписку, но лично с Эрагоном, и пока ни до чего не договорился.

По скудным посланиями из Чертога трудно делать выводы – либо там спокойно, либо все скрытничают. В любом случае отец дал понять, первоочерёдная сыновья задача – проверить, не прячет ли Дино эдемский кинжал.

Это последнее, чем Люциферу хочется заниматься.

– Привет, белокрылый пиздюк, - он представил, как вламывается в комнату ангела, - мой папаша дал добро перерыть весь твой гардероб. Все две с половиной рубашки и единственный гавённый костюм.

Мысли Люция не мешают школьной жизни течь своим чередом. И не препятствуют течь под ним Уокер. Он слышал, это состояние называется стагнацией – они замерли в моменте и пародируют, что у них всё отлично, хотя из отличного к концу мая будет только его собственный табель.

Но надо признать, она стала живее, наела румянец и выглядит почти обычной. Правда в ребусе имеется нестыковка с этим дрянным, ключевым «почти».

Демон наблюдателен, Непризнанная – просто есть. И когда они перемещаются по замку, поддерживая никому ненужную игру в незнакомцев, он замечает, как темнеет её взгляд, как хмурится лоб в столовой за ланчем, как гнусно поджимаются в нерешительности губы на их – прости, дьявол! - «свиданиях».

Уокер явно мечтает с ним поговорить, но исчерпала весь годовой запас слов, а его утомило являть благодушие и давать ей время собраться. Вчера он чуть не сорвался, пресыщенно, удовлетворённо куря в постели, пока она оккупировала душ.

«Что ты там отмываешь? – Он спустил ей на поясницу, ответ кажется очевидным. Но червячок сомнения заметно раздобрел в запертых стенах и теперь похож на огромного, прикормленного угря. – Твоё усердие и молчание начинают пугать. Это ж какова величина провинности, Мисс-Американский-Пирог, раз ты до сих пор не созналась? – У него не осталось причин считать, что он ошибается. – Знаешь, это подло. Ты изменилась, я изменился, и «как было» уже не вернёшь. Так почему мы топчемся в одной точке? Мы же не деревья! И можем сменить место, если оно нам не по вкусу».

Когда Уокер выпархивает из ванной, на ней флагом болтается полотенце и неудачно присобачена улыбка, отнятая у какой-то другой, более ч е с т н о й женщины. Вместо приветствия помещение пахнет не только табаком. Теперь в руках Люцифера свежевскрытый Глифт, им он подпаивает своего червя – почти жертвоприношение.

Но сегодня другой вечер – из тех, что кажутся отменными. И старшекурсник долго объясняет ей, что поджидает на Инициации.

– Все твои задания на Земле будут иметь значение. Все принятые на них решения предадут огласке. Всё, что ты скажешь…

– …может быть использовано против меня. – Хихикает Виктория. Он сидит в кресле, она сидит на его коленях и увлечена разглядыванием гравюр в учебнике Истории. – Ты грозился помочь мне с аттестацией у Мисселины, сын Сатаны.

– Я помог.

– Это всего лишь книга.

– Зато с картинками.

– Чем она лучше школьного справочника?

– Тем, что не врёт. – Тонко улыбаются в её адрес.

– А я уж было решила, всё дело в когда-то подрисованных твоей рукой усах, рогах и хвостах всем этим великим.

– Это не хвосты, Уокер.

Вики закатила глаза, но с самым порочным видом поёрзала бёдрами по его телу. Они оба раздетые, приятно размякшие, как после сауны – чистые, расширенные поры, чуть влажные лица.

– Подбородок – как наждачка, - она трётся щекой о щёку. Ещё недавно переполненная им, а теперь – закрученная в кокон внезапной нежности, - похож на бандита.

– Хочешь меня побрить? – Он прикрывает ресницы, ставит момент на паузу, настойчиво требует её касаний. – Или освежевать?

– Хочу быть с тобой. – Как-то совсем по-взрослому долетает в скулу, разливаясь там током. – По возможности вечно.

– Женщина, тебе меня не запугать!

– Погоди-погоди, я видела эту цитату под портретом Гибборима Горбатого!

– Непризнанная, не утруждайся поисками, - он не даёт дёрнуться, быстро прижимая её лицо к своему, - прямо сейчас я не собираюсь входить в историю. Я собираюсь входить в тебя.

***

Аэропорт Джона Кеннеди – чёрная дыра бесконечности. Он раскинулся на такие почтенные сотни миль, что успел устать от жизни раньше, чем Дональд Трамп короновал себя в президенты. Аэропорт знает слишком многих, и его знают слишком многие. Он – и верный соратник, и надёжный партнёр, и враг номер один в своей бесконечной кишке помещений, увитой жилами рукавов и трапов.

Службу сюда совершают почаще церкви. Исповеди сменяются встречами. Некоторые – счастливые, иные – отчаявшиеся, третьи – полны мимолётной трагедии. Потому что имеют свойство заканчиваться быстро, так думает аэропорт.

Здание пропахло дезодорантным потом и хранит в памяти миллионы губ со вкусом бурбона.

«Один Heaven Hill на посошок!», - фраза, побитая молью. Она выскоблена на подкорке здешних официантов, которым не требуется разбирать звуки: заказ узнаваем по движению челюстей, сжавшимся костяшкам пальцев и взглядам, близким к онкологии.

Аэропорт Джона Кеннеди невозможно удивить задержкой рейса, но пассажиры, вылетающие AirFrance, всё равно нервничают. На их гейте гнездятся копы и не хватает объяснений авиакомпании.

– Вы сказали, он отошёл в сортир? – Молодящийся следователь Ксавьер Тёрнер внимательно следит за монахиней. Женщина слишком юна для сана и слишком сексуальна, чтобы вляпываться в дерьмо, именуемое религией. Отсюда произрастают истоки его недоверия. Боже, храни Америку!

– Три раза повторила, - кивает Варвара, поглядывая на свои часики. Ручная работа, между прочим. Большýю стрелку венчает крошечный купол, а мáлую – православный крест.

– Ну что там? – Ксавьер отвлекается на подручных, которые уходили проверять туалеты на этом этаже.

– Священника нигде нет, - вытянутые лица красноречивы.

– Куда ещё он мог направиться? – Глаза снова устремлены на русскую. У неё отличный разговорный английский и кошмарный акцент, пройдя строй которого каждое слово превращается в пытку.

– Почём я знаю… Может спустился этажом ниже, может поднялся этажом выше. – Варя чинно перекидывает ногу на ногу, сидя в неудобном кресле. Вокруг неё сформировалась зона отчуждения, закольцованная полицейскими. Лица арабской внешности отшатнулись в самые дальние углы гейта первыми и к ним быстро присоединились африканцы. – Вы пришли позже, чем на табло объявили задержку. Откуда батюшке было знать, что это по наши души?

К сожалению правда. Управление аэропорта торопливо тормознуло рейс, пока Тёрнер с командой сражались с неработающим эскалатором.

– Ищи́те дальше, - мужчина кидает это помощникам и супит густые брови. – Ваш прелат мог сбежать?

– Господь с вами, милейший, зачем ему это? – Во взоре монахини кристальная честность, и Ксавьеру становится неловко за подобный вопрос: эти люди уже не под следствием, а сам он просто выслуживается перед начальством, раскатавшим его за доклад. Протоколы, документы, показания – всё составлено неверно и заполнено неправильно, поэтому пол-ночи коп не спал, проклиная бюрократию, которая, очевидно, погубит Штаты быстрее, чем террористы с коммунистами, а вторую половину переделывал бумаги, потому что… ну куда ему деваться? Боже, храни Америку! – Моих подписей вам недостаточно?

– Нет, - он кивает. Понимает, что ошибся. И тут же отрицательно мотает головой. В руках у Тёрнера потрёпанный смартфон – в отличии от своего владельца сотовый не старается прикинуться молодцеватым. Ткнув в экран Ксавьер связывается с управлением аэропорта и просит объявить начало посадки на рейс русской миссии, рассчитывая, что святоша услышит и появится.

– Батюшка недостаточно хорош в английском.

– Вот и посмотрим.

Следователь усаживается рядом, стараясь игнорировать носок женской обуви, торчащий из-под рясы. Но тот раскачивается, как маятник, и, тем самым, гипнотизирует всё больше.

Когда они прибыли в больницу святого Патрика, опасности уже не было. Странная монашка не только обезвредила взрывное устройство, но даже сумела извлечь чемодан из морозильной камеры. Злоумышленники прикрепили его к верхней части отсека, сделав незаметным для коронёров и уборщиков, а управление зарядом осуществлялось дистанционно.

Сапёрам, правда, работа нашлась. Сначала они обступили чемодан и долго пялились на содержимое, потом шептались, сыпля непонятными словечками, и лишь под конец резюмировали «Это какая-то чертовщина!».

– В каком смысле? – Подчинённые Тёрнера только закончили эвакуацию, за время которой Ксавьер как раз успел перекурить, и теперь от его пальцев неприятно несло дешёвым табаком, многократно усиленным холодом морга. Боже, храни Америку!

– Сам посмотри, начальник, - армеец в специализированной форме указал на улику, - это не тротил, не гексоген, не CL-20 и не старый, добрый динамит. Это… - безбоязненно почерпнув порошок, устилающий дно металлического кейса, он потёр его в ладони, - …порох. Порох, мать его!

– И? – Всё ещё не понимал следователь. – Порох вроде горит.

– Вот именно! Вроде! – Кивнул второй сапёр. – Порох хорошо горит и очень плохо взрывается.

– А вот эта штука, - Ксавьеру указали на металлический крючок зигзагообразной формы, - взрыватель. Его курок. Если совсем по-простому, огниво.

Латиноамериканец почесал голову, припоминая, когда и где слышал слово «огниво» в последний раз. Выходило, что никогда. Или в совсем мохнатом детстве, когда старшая сестра иногда читала ему сказки в пригороде Эль-Пасо.

– Тут такое дело… - помялись сапёры, - на курке клеймо немецкой армии.

– Это может сузить круг подозреваемых, - важно изрёк Тёрнер. Если устройство подложили давно, вряд ли записи камер больничного наблюдения помогут им в расследовании. А зацепки нужны.

– Не, мужик, ты не понял. На «взрывателе» гравировка Рейсхеера. Это какие года, Роб?

– Конец девятнадцатого…

– Гóда? – Хлопнул глазами Ксавьер.

– Вéка.

– Конец девятнадцатого, начала двадцатого.

– Первая мировая что ли?

– Она самая. – Военнослужащий отряхнул руку от пороха. – И весь заряд выглядит не просто любительской поделкой студентика, насмотревшегося «Бойцовского клуба», а таким, словно его собирал чувак, сто лет проспавший волшебным сном.

– А урон? Какой мог быть урон от взрыва?

– Это ещё одна странность, - пожал плечами солдат, - в комнате даже штукатурка не облетит, сдетонируй эта штука в камере. Порох – хреновый конденсат.

– И вся поделка такая, словно ей не взрывать собирались, а хотели сжечь.

– Сжечь что?

– Мы в морге, чемодан спрятали в морозилке, - подытожил армеец. – Сжечь этакой шутихой можно разве что труп.

Но когда детонатор активировался, никакого тела внутри не лежало. Три других «тела», одно из которых принадлежало медбрату богадельни, а остальные – подозрительным русским, подтвердили эту мысль хором.

Больничные записи тоже не внесли ясности. Второго апреля в морозильную камеру был помещён труп некой Уокер, чьи родственники решили избавить себя от хлопот по уходу за коматозной в вегетативном состоянии. Но уже на следующий день тело девчонки выдали её отцу – следуя протоколу, больница была обязана диагностировать окончательную смерть. А, поскольку, состава преступления не обнаружилось, не проводилось и вскрытия.

После этого морозилка оставалась вакантной, так как в лечебнице святого Патрика все отчего-то стремились выздоравливать и совершенно не спешили умирать.

Самое интересное началось позднее, когда Ксавьер пробил по базе Викторию Уокер. Не каждый день откапываешь вроде бы заурядную аварию на 287-ой вспомогательной магистрали, где труп норовит исчезнуть. Выяснилось, что девчонку уже теряли: сначала – буквально, с опознанием и похоронами, потом находили – в коме, но не до конца мёртвую, а теперь к биографии усопшей стоило прибавить новый поворот.

Тёрнер никогда не считал себя умным, но у него был нюх на криминал и вера в страну, о гражданстве которой его дед мог только мечтать.

Когда пялиться на обувь монашки становится верхом неприличия, Ксавьер поднимает глаза: вся его следственная группа вернулась на гейт, но нужного им пассажира как не было, так и нет.

– Хрен с вами! – Он тянет Варваре кипу бумаг, которые та уже читала. – Умеете подделывать подпись вашего попá? – Боже, храни Америку и его, Тёрнера, от начальственных проверок.

Спустя сорок минут на место 7C в переполненном Боинге, следующем по маршруту «Нью-Йорк – Париж», опускается Варсофоний. По крайней мере, при рукоположении в сан его крестили этим именем.

За несколько месяцев в больнице иерей изменился до неузнаваемости: рыжие волосы на макушке заметно отросли, борода, наоборот, никак не хотела благословлять подбородок, а могучий живот прелата уменьшился вдвое и теперь ни одна ряса не желала сидеть ладно, вынуждая священника облачиться в мирскóе.

– Ну как всё прошло, Варенька? – Елейным тоном пропел попутчик. – Не признали нехристи?

– Не признали, батюшка. Как я и говорила! – Ничто не меняет человека больше, чем смена больничной сорочки в горох на солидный костюм цвета «Дикая вишня».

– А чего хотели-то? – Полицейские успели надоесть многим раньше. Поэтому, когда рейс задержали, телохранительница взяла с прелата слово пересесть в другой конец зала и хотя бы попробовать не читать проповеди.

– Бумажки свои диавольские подписать хотели.

– Не богоугодное дело, да… - задумчиво протянул Варсофоний, вскрывая газировку перстнем. Из жестяной банки повеяло чем угодно, только не лимонадом. – Как думаешь, Варька, а не следовало нам ещё поискать мой ключ в той юдоли прокажённых?

Монахиня вздохнула, поправила одежды, ловким жестом проверила, надёжно ли спрятан в отвороте пластиковый, но хорошо заточенный кортик на случай неурядиц, и выдала:

– Так обыскали, батюшка. Обыскали, не нашли. Одно к одному получается, из поколения в поколение ключик ваш фамильный передавался от отца к сыну, а теперь сгинул. На всё воля Господа!

– Верно-верно, - запыхтел он, выдёргивая банку своей Колы у французской стюардессы. На ломанном английском та бормотала, что со своими напитками на борт нельзя, но потом встретилась глазами с Варварой и резко передумала.

– Ну и чёрт с вами! – Гаркнула бортпроводница, удаляясь вглубь самолёта.

– Не права, не права! - Прикрикнули ей хором. – Мы – русские. С нами Бог!

***

Оказывается, главным героям положены не только драконы, победы и радостно булькающие любовью принцессы. Эти гавнюки – навсегда обречённые. Им дарят непонимание, целуют в лоб конфликтом отношений, что-то цепко стискивают в груди, мол, смотри и учись, как дышать через раз, пока я ставлю блоки и развожу тайны.

Секреты. Виктории. Блять.

Тупой психологизм без приёма у специалиста. А нужно ли это геройство кому-нибудь? По определению лишнее и напыщенное. Что-то из бульварных историй, где двое так стремились друг к другу, что пробежали мимо.

Да, сегодня плохой вечер. Последний перед Инициацией.

«А мы стремились вообще? Ты стремилась, Уокер?», - он видит не фигуру даже, а одну её тень в сумраке кровати. Но пока Непризнанная сидит на ней голая, кутаясь в его простыни, в воздухе пахнет надеждой. Воняет за тысячи вёрст. Ей же вяжет на языке похуже самого низкосортного Глифта.

Со скупой, сухой ухмылкой старшекурсник приветствует нового союзника – всё покатилось в пизду. Когда и в какой момент – неизвестно.

– В чём наша проблема? – Он переводит взгляд в окно, развалившись в кресле с барским видом. В голове, медленно, капля за каплей, разливается апатия. Она рискует стать болотом. Какое Люцию дело, что у н и х за проблема, если её это не колышет?

– Ты никогда не хотел ни говорить, ни обсуждать н а с, - вспыхивает Вики, дёрнув подбородком. Отныне она – главная злодейка. Тёмная колдунья, вышедшая из леса, чтобы губить всё живое: портить и ломать своей нерешительностью. – А теперь столько прыти!

– Потому что я думаю о будущем.

– Так и до брачных клятв дойдём.

– Не исключено.

– Не исключено?

– Какую букву ты не узнала?

Так они никогда не закончат. Даже не начнут. Понимание приходит быстро, и Виктория громко, с шумом выдыхает, готовая зарычать. Кто там советовал мысленно считать до десяти в любом споре? Передайте этим инфоцыганам от психологии, что приём не работает. Цифры кончатся быстрее, чем она успокоится.

– Ты не хочешь говорить, Люцифер, - наконец выдаёт девчонка, поджимая ноги и подтягивая к груди простынку. В отместку та бела до беспамятства, и заставляет думать, что это – персональный, пораженческий стяг. – Ты хочешь управлять.

Она ждёт, что он разъярится, припечатает её сарказмом, а то и грубостью. Встанет, восстанет и захватит в кольцо рук. Привычно вытряхнет наизнанку всеми своими конечностями и спустит на впалый, девичий живот миллионы аргументов.

Но Люций выглядит разве что задумчивым, никак не гневным.

– Управлять я хочу всегда. – Ответу предшествует пауза. И Уокер уверена, это не просто мяч, отбитый в её ракетку, а резюме из личного портфолио. – Но сегодня я хочу говорить.

– Блиц для «Эсквайера»? Или зададим тематику вечера? – Она пытается острить, но в спальне даже воздух не настроен на привычный лад. Он щетинится, как заскорузлый моряк, сбривший бороду, готовый до кровавых борозд исколоть её голую кожу. – Как насчёт… - взгляд бегает по комнате, пока не утыкается в огромное, чёрное пятно на стене, оставшееся от пожара, - …современного искусства в твоих владениях? Что это? Пост-модерн демонической души? Или абстрактное изображение вагины твоей бывшей? – Защищается, как умеет. Осёдлывает любимого конька ревности и пытается укусить.

«Футакойбыть, Вики Уокер, - подсознание не подсказывает, вопит благим матом. – Ты рожаешь дерьмо и рожаешь его не вовремя!».

– Посмотри на меня.

– Что? – Она нехотя отлепляется от обугленных камней.

– Посмотри на меня, В и к т о р и я.

– Я смотрю. – Нет, не смотрит. Скользит глазами по его силуэту в кресле. Застревает на краткой вспышке промеж пальцев, что прикуривают сигарету. И начинает размышлять, что, создай он пламя посильнее, они просветят его руки до самых костей, как рентгеновский аппарат на приёме у врача.

– Ты всё время надеешься. – Сначала дым заполняет горло. Потом – помещение. А теперь, клубами-змеями, он спешит захватить кровать, которая больше не является личным островком безмятежности. – На конкурсе любви к надежде тебе дадут первое место, Уокер.

– Не понимаю, о чём ты, Гёте.

– Ты появилась и принялась надеяться, что спишь. Затем влюбилась и стала верить, что проснулась. В новогоднюю ночь тешила себя надеждой, что выживешь. А сейчас надеешься, что всё как-нибудь рассосётся. И сосёшь до отчаяния.

– Очень поэтично, - фыркает она, смутно догадываясь, куда Люцифер клонит. – Верить в лучшее – это нормально. С этим чувством открывали новые земли, пенициллин, космическую программу Илона Маска и сеть Walmart.

– Что ж. Твоя надежда недалеко ушла от супермаркета. Если вдуматься, всего лишь набор продуктов, которые следует перекладывать каждое утро, сдвигая просрочку в первые ряды.

– Звучит оскорбительно.

Он сжаливается и черты лица становятся мягче:

– Однажды ты сказала мне, что взрослеть бывает больно. – И он расценил это вызовом. Боль – пустое, она не способна пугать по достоинству. – Сейчас я говорю тебе то же самое.

– Я давно повзрослела. Теперь просто старею. – К сожалению или к счастью, но Вики слышит свой тон со стороны и не тешит себя иллюзией, что это было отлично. Детский лепет – вот это что.

– Правда или вызов, Уокер?

– Мы играем в Вагат?

– Стала бояться рисковать?

– Начинай первым.

– Предсказуемо сливаешь.

– Не сливаю, а закипаю от этого диалога, когда на носу Инициация!

– Ты, блять, уже час закипаешь, но вода еле тёплая! – Он затушил сигарету, просто смяв ту в ладони, а затем заставил окурок вспыхнуть и истлеть до прозрачности. Простое движение, совершенно обычное для демона, совершенно волшебное для человека, которое Непризнанная видела добрые сотни раз, всегда завораживает. Она и сейчас залипла на его руки, не способная разорвать близость. – Значит тебе есть, что скрывать.

– Откуда такая логика?

– Не хочешь показывать эмоции. Любые. Они несовершенны. И обнажают.

– Ты занят этим с тех пор, как мы познакомились.

– Хочешь эмоций? Я буду первым. Правда. – Кивок – разряженная выстрелом обойма. Им он и ответ даёт, и крышку котла закрывает, в котором оба они почти сварились за этот месяц.

Виктория выпаливает мгновенно:

– Что было в Санктуарии? – Если он ей расскажет, если покажет ей, она на коленях будет каяться, готовая к любым анальным наказаниям и словесным пощёчинам.

– Ты умерла.

– И?..

– Я остался жив.

– И?!

– Этого достаточно.

– Мне нужны подробности.

– Ты не хочешь их знать.

– Опять за меня решаешь?

– Уберегаю. – Феерическая дура. Сферическая. В кубе. В квадрате. В вакууме. В глухоте своего бесстрашия. – Я тебе не друг. Не товарищ. Не сват и не брат. Ищешь сопливую парашу, которая не способна защитить? Дальше по коридору.

Даже сам Люций не хочет знать подробности, но ему не оставили выбора.

– Что. Было. В Санктуарии. – Она подскакивает на постели, оказываясь на корточках, когда демон встаёт и идёт в её сторону. И теперь его фигура, возвышающаяся над ней, замершая у кромки кровати, и её молитвенная поза – всё, что осталось в этом измерении. Нет замка, купола, земли и неба. Нет времени и, в противовес, уйма времени. Напряжение нарастает, как при взрыве на атомной станции, но его не имеет смысла остерегаться. И лучевой болезни, что разъест их красивые тела, тоже. Всего этого больше не существует, остались лишь они. Постель. Возможно, простынь. Спортивные штаны на его тазобедренных косточках, каждой из которых Виктории хочется придумать имечко по-романтичнее, отдавая дань своему возрасту. А ещё огромный такой, грязный, как засаленный халат немолодой соседки, вопрос. – Правда, Люцифер. Расскажи полную версию правды и я отвечу! За всё! Расскажи, прошу… нет, требую! – Она касается пальцами его пупка, а потом срывается, как зверюшка, выросшая в коридорах дрессировщика, но уже почуявшая свободу. Целует его живот, сеет там губами отметины на стальном прессе, оттягивает тонкую кожу над пупком, заставляя блаженно прикрывать глаза, взирающие сверху с развязным ошеломлением. – Это хуже ломки… хуже похмелья. Хуже, чем просто хуже! Это как понимать, что с тобой проделали нечто ужасное, но все стыдливо молчат, что именно. И я не уймусь, не отстану, пока не узнаю!