Четырнадцатая притча: Семь деяний милосердия (1/2)

Луна в Цитадели не знает пощады, и лампы в уличных фонарях, осознавая важность миссии затмить нахалку, разгораются ярче. Ребекка подмигивает ажурным столбам, как старым знакомым: их существование в столице полностью её заслуга. А потом спешит, покрикивая на кучера, который гонит кэб, запряжённый унылой лошадью, с таким же унылым, как прошлогодний компот, лицом.

В расположение Небесного Войска не влететь, там тоже стоит сфера. Не такая, которую по расчётам серафима уже опустили на Школу, но одна из тех, что щедро разбросаны по городу и обволакивают собой дорогие дворцы, особняки и объекты государственной важности, как бы говоря «Вход через дверь, и только нам решать, достойны ли вы посещения».

Молодой дежурный беспрекословно отводит Уокер к шатру своего начальника. На ней парадная мантия и золотые крылья Совета, которые позволяют избежать многих вопросов. «Цель прибытия?», например. Или «Как вас представить?».

«Представь меня голой, милый дурачок», - размышляет женщина, без спроса вторгаясь во внутренние покои Гавриила. Под её бордовым нарядом дерзко не предусмотрено группы поддержки. Она надела мантию на обнажённое тело, которое всё ещё выглядит на тридцать плюс, хотя сама Ребекка чувствует себя древним пугалом, вылезшим из недр иного измерения, чтобы перестроить здесь всё от и до.

Перетереть до трухи, если придётся.

И отгрохать заново, если не сдохнет.

– Серафим! – Вздрагивает Гавриил, неуклюже пряча что-то в ящик стола. Смешной до нелепости. Ему подарили кубик Рубика, а он стыдится, как опороченная на селе девственница. – Какими судьбами?

– Привет, - блондинка сразу задаёт неформальный тон и опускается в кресло для посетителей. – Была в септе Бессмертного Дракона, носила подношения и читала молитву за дочь, - ложь настолько не прикрыта, что любой зарыдает от хохота, зная Бекку дольше пяти минут. Даже ребёнок. Особенно её собственный. Но только не глава Небесного Войска, нет. Чем проще враньё, тем быстрее он его переварит, уложит, выстроит зыбкой башенкой: слово, ещё слово, полирнуть словом сверху. Ведь всё так славно сошлось: построенное по личному распоряжению Эрагона святилище, отныне считавшееся в столице главным, находится очень близко к военному лагерю, и вот уже добросердечная серафим Уокер спешит проведать коллегу. – У Виктории сегодня день рождения.

– Поздравляю от души, - робость Гавриила меркнет, но полностью не исчезает. – Молодёжь, наверное, празднует… - Мужчина задумчиво щиплет себя за козлиную бородку, которую недавно отпустил. Сам он из тех Первородных, кто уже забыл, сколько живёт. Помнит только, что не отмечал именины не меньше пары тысячелетий. Во-первых, не приучен, не было такой моды до появления Земли. Во-вторых, Гавриил не знает, в какой из дней был создан Шепфой. А уточнять в те времена, когда в памяти ещё не померкло лицо Создателя, всегда не хватало духа.

– У меня кое-что осталось из собора, анахоретки не успели отнять всё, - дама обнажает зубы в подобии улыбки и выставляет на стол корзину с провизией. Пришлось, конечно, торопить кухарку, требуя соорудить свой лучший куриный рулет с запечённой брюквой, но если Ребекка кому и молилась нынешним вечером, то это рукам Эсмильды. Они, в отличии от Бога, которого больше нет, могли сотворить очень многое. Непременно вкусное.

– Мне даже неловко… - несмотря на неловкость, глаза у Гавриила загорелись.

– Сидишь тут, как узник, в своих солдатских аскетах. Питаешься сухпайками. – В голосе материнские нотки, но они пропитаны спектаклем, который годится только для полководца.

– Ты чертовски права, Ребекка, - архангел сдаётся под натиском ароматов. В конце концов, Уокер всегда выражала расположение. И отношения у них неплохие. Так почему он должен думать, что ей что-то нужно? Почему красивая женщина не может просто посетить товарища, оказавшись поблизости? – Отужинаешь со мной?

Она кивает и следует в соседнюю комнату, где раскинулись стол и постель. С последнего визита в эту юдоль минимализма обстановка не изменилась. Разве что плётка, которой он молил его отхлестать, куда-то делась, хотя Бекка помнила, что воткнула стек на прощание точно в офицерский рот.

Из вежливости она ковыряет вилкой курицу, но голодной себя не чувствует. Она чувствует себя стальной. Что бы не проникло в Ребекку Уокер сегодня, ничто не способно нанести ей вреда. Она – металлоконструкция, вырезанная из огромного, цельного куба железа. Литая, сплошная, нерушимая. Её не раздробить членом, на ней не останется отпечатков и любая грязь стечёт с поверхности её монолита.

Бессмысленность еды нарушается бессмысленностью Гавриилового трёпа. В сущности он – неплохой мужик. Законсервированный дровосек, который чтит закон с тем видом, с каким иные чтят мать. Она валялась в зловонии куда хуже не взрослеющего кучеряшки. Телячьи глаза доверчивы: он хочет её, но снова волнуется за свои грязные секретики, которые она так быстро разгадала в их третий секс.

«Глупый божий первенец, знал бы ты, чем промышляют твои собратья, ходил бы в кожаных трусах и подтяжках прямо в расположении…».

Ребекка почти не слушает гундёж про офицера, сбежавшего в увольнение. Про сократившийся на армейские нужды бюджет. Про выгребные ямы, что следует опорожнить в нужниках лагеря. Она ждёт, когда подействует седативное. Обычное, земное, без всякого рецепта.

Ровно та доза, от которой архангел не почувствует себя странно.

Ровно та доза, которая сделает его невнимательным.

Уокер даже смешно, что в этом мире она, похоже, единственная непризнанная, сообразившая пользовать человеческие блага. Все, способные функционировать. Ручки – нет, мобильная связь – тоже лесом, да и часть лекарств не эффективна. А, как-то раз, притащив электрический чайник, пришлось наблюдать, как тот сгорает от магии, заменившей розетку. Превращается в жирную, пластиковую кляксу на дорогой столешнице и символизирует прощание с прежней жизнью.

Но путь проб и ошибок рос, а вместе с ним росло и влияние Ребекки. Она, естественно, знала, о чём шепчутся за спиной. Спина-то необычная, ещё вчера принадлежавшая девице с Земли, которая сегодня вхожа в Совет.

После назначения серафимом хотелось запереться в покоях, выделенных ей по статусу непосредственно в зáмке, и праздно выпить столько Глифта, чтобы в глазах лопались капилляры. «Медсестра из Нью-Джерси – советник в Раю» - звучит похлеще исторических мемуаров.

Но она отпраздновала иначе – переспала с Сатаной, зарабатывая новые очки значимости. Так сказать, и рыбку съела, и села, куда принято садиться в подобных случаях. А ещё, хоть и сама себе не признавалась, закрыла вопрос с сексом с Дьяволом.

«А ты и Бога бы трахнула, миссис Гудвин? – Любезно осведомился внутренний голос. Параллель с великим не-волшебным обманщиком точно отражала суть. – А Бог есть и его можно трахнуть? – Также вкрадчиво вторила ему Уокер-старшая».

Когда ужин почти завершён, в шатёр скребётся адъютант с заученной репликой:

– Срочная депеша, Ваше Благородие. – Но «благородие» совсем размяк, расползся кляксой, как упомянутый чайник. И послание оказывается в тонких дамских пальцах. На них маникюр, годящийся для покушения.

– Ч-что т-там? – Язык Гавриила слегка заплетается, а в глазах плывут сразу сотни Ребекк в бархате одежды.

Давно, в декрете, Уокер читала, что орудием женщины в политических интригах всегда становился яд. Мысль понравилась. Запомнилась. Засела. А ещё – она знала наверняка, - когда-нибудь будет претворена в реальность.

– Ничего важного. – Конверт исчезает в складках одежды, даря Школе и Кроули самое ценное – время. К сожалению она не унесёт депешу с собой на рассвете. Но и архангел не выдаст её, чтобы не выдать себя.

Не вспомнит.

Или сделает вид, что не вспомнил.

По сути – никакой разницы.

Бекка встаёт и скидывает мантию, рассуждая, что это всего лишь часть пути. Кто-то насилует, кого-то насилуют, иные прут до Голгофы собственный крест, а она – наготу, которая сдаёт козырную масть на ладони. И думать о том, что за шестнадцать лет здесь, в Империи, она лишь дважды выбирала мужчин по желанию, а не по призванию, ей вовсе не интересно.

Что бы не проникло в Ребекку Уокер сегодня, ничто не способно нанести ей вреда.

***

Каменная скамья забилась в кусты, демонстрируя слепоту. И летевший в поезд Люцифер отвечал ей взаимностью.

Ощущение было странным. Он только что говорил с Геральдом; ему многозначительно, с почтением кивнул Кроули, выражая благодарность; на его глазах Парящие острова затянуло в купол, будто в корсет; и он знал, что все студенты внутри академии, а архангелы идут нахер. Но мера казалась временной, какой-то зыбкой, как подёргивающаяся плёнкой сфера над головой.

Плюнь посильнее – испарится.

А ведь прошло без сучкá и задоринки, зато с сýчками. Чётко, как по нотам. Демон сразу сказал, что дежурных в Школе следует разделить, и что сделать это проще всего, если разделятся они, нарушители. Спальня Ости – тоже не случайность. И даже эта канадка там, в сортире, нервно мнущая ладони рядом с ним, пока сопливый воин света обследовал комнату, не совпадение. Одного взгляда на Палмер, или как там её, хватило, чтобы понять – ей поверят, даже с ножом застав у неостывшего трупа.

– Ты, - он ткнул пальцем в непризнанную. – За мной, в толчок.

– Зап-чем? – Она запнулась от удивления.

– Я бы от такого предложения не отказывалась… - проблеял кто-то из демониц с постели. Вырядились они так, что у всей фракции можно вызвать и уважение, и эрекцию.

– Люций. – Ости постучала по подоконнику. – Может окно?

– Нет, - он споро отодвинул занавеску. Во дворе только-только начиналась драка. Пародия на неё в исполнении сокурсников. – Окно мы будем открывать сто лет, а этот долбоёб видел, куда я зашёл. Нам нельзя давать архангелам собраться вместе. – Естественно нельзя. Воины всё обсудят и сообразят, что творится неладное. Возможно, не поймут, какова конечная цель. Но подвох учуют точно. – Отвлеките его. Смутите. Пусть прифигеет.

– Это мы умеем! – Девицы снова загоготали на кровати, когда он уже толкнул Палмер в туалет.

– Слушай внимательно. В какой-то момент он начнёт ломиться сюда. Спустишь воду и выйдешь, поняла?

Лора угукнула, быстро-быстро затрясла башкой и поняла, что следующие пять минут просто не сможет не смотреть на старшекурсника исподтишка. Он удивительно красив и всё, что делает, делает красиво.

Опирается на бортик ванной на зависть.

Прислушивается к происходящему за стеной, сбивая прицел.

Она завидует Уокер, но не зло, без малодушия. Чтобы пленить Принца Ада, нужно быть захватчицей. А Палмер пока учится просто быть.

«Что-то не так», - Люцифер понял это, приземляясь у поезда. Тишина стояла заповедная. В окнах вагона едва мерцал тусклый огонёк. Музыка не гремела, смрад не окутал паутиной, лезущей в ноздри. Даже блевотиной Балтазара не пахло, хотя тому вообще не требовалось много, чтобы запятнать полы состава обедом.

Сердце предательски пропустило удар, пока рука уже толкала дверь в вагон.

Глазам не нужно искать источник света – вот он, в самом центре, в окружении ебучих свечей, ебучих орхидей, ебучего кислорода.

– Вы в конец берега попутали? – Брюнет выдаёт это злой, весёлой поножовщиной. Гроб и Уокер в нём, давившая улыбочку, не напугали. И то, что его сокурсники – конченные, не открытие никакое. Здесь никто не умер. Разве что актриса внутри Непризнанной, уверен Люций.

А ещё он уверен, что на одну спятившую долю секунды у него останавливался бессмертный пульс.

Ответом служит поддельная тишина. Из-за диванов сипят, давятся, шикают друг на друга, дескать, заткнись. Что ж, он пробьёт всем, кто это придумал. После того, как сыграет в игру.

И в ящик.

– Непризнанная, - склоняется к самому уху, розовеющему от его дыхания, и выкручивает искушение до предела, - чем они тебя шантажировали, раз ты согласилась? – Пусть ей тоже будет неудобно в платье цвета топлёного молока. Её мокрые ляжки можно записать на его счёт. Всего лишь маленькая шпилька, но позже демон вгонит её в долги. В неё. И долго. – Думаю, девка сдохла, - сам не верит, что говорит это – громко и отчётливо, чувствуя, как внутри разжимается пружина, которую прессовали, - несите новую.

И когда, в ответ на заявление Уокер распахивает свои глаза, стреляющие глупой ревностью, он засасывает её рот.

Губы.

Зубы.

Язык.

Всё, что там скрывается.

«Ведь для этого ты тут. И ебанный гроб, имеющий ритуальную ценность только на твоей Земле. И бесславные выблядки, с которыми я вырос, по углам таящиеся. Непризнанная принцесса… Мёртвая, блин, царевна», - он никогда не размышлял, что такое дружба, но, скорее всего, у такого, как он, другой быть просто не могло.

– Не уйти с этой пьянки, не скрыться,

Льются песни с зари дотемна.

Слышь, девица, налей похмелиться

Нам за адского сына до дна! – Заорали по сторонам, заставляя выпрямляться.

Свет, шум, гам, Глифт. Кто-то выкручивает музыку на полную. Каин стучит по плечу, гаркая в ухо. По желвакам Люцифера видит, сейчас именинник сломает ему запястье, но поздравления святы.

– Спящая красавица проснулась! – Кичится улыбкой Мими. Её платье расшито кристаллами, и теперь она похожа на филиал копий своего папаши.

– Доброе утро. – Глухо роняет инфернальный наследник и выдёргивает Уокер из тотемного сооружения. А она в ответ успевает шепнуть ему «С днём рождения, двухтысячелетний старикан!».

Они не стоят рядом. Не держатся за руки. Не мурлыкают на глазах у всех. И эти «все» старательно делают вид, что Непризнанная – всего лишь жертва случайной выборки для размещения в «комфортабельном одноместном гробу из премиальных сортов липы», как сообщает Балтазар.

Но Принцу Ада по вкусу это новое чувство – она тоже где-то тут, на его мероприятии, на их празднике, в статусе к о г о – т о, кого стоит целовать, публично вбивая кол в Закон Неприкосновения.

Могильный ящик сгорает спустя пару часов, облитый алкоголем на задах поезда. Сначала его закрывают, щедро засорив бычками, а потом поджигают, провожая в последний путь с экивоками и почестями.

И где-то с противоположной стороны костерища, в путающихся, как на допросе, языках пламени, Люций видит лицо Уокер.

Вполне живое лицо его живой, дрянной, пресвятой Уокер.

***

«Дорогой Бонт!».

Маль пересчитывает повторно и улыбается какой-то новой улыбкой – мясистой и важной. Ровно семь раз. Девушка С Именем написала «Дорогой Бонт» целых семь раз, и это почти совпадало с числом её писем – тех было восемь.

Он чувствовал себя больным, пока на подоконнике не послышалось шуршание. Скрип когтей казённой птицы и стук свитка в клемме на лапе, как мгновенное исцеление прокажённого, которого не побоялись навестить.

«Дорогой Бонт!

Я так и думала, что тебя облапошили, чувак. Прости, но у тебя вид простофили, которого можно обвести вокруг пальца», - с одной стороны это омерзительно, что, спустя столько посланий, она воспринимает его глупым несмышлёнышем. С другой – иногда жалость плодороднее страстей.

Мисселина часто хвалила его умение делать выводы из узнанного, и ему почти хочется похвастаться учительнице, засевшей в памяти кем-то по-христиански ласковым, что он совершает успехи.

Вики Уокер – сосуд, в котором плещется свобода. А тёмный хлыщ, демонстрирующий права в эгзульской забегаловке, отказывается это принимать. И что бы не пролегало между этими двумя раньше, Маль почти физически ощущает себя пропастью, которая растягивается под ногами ненавистного тандема сейчас.

Шатен опускает глаза и утыкается в дырку на холщовых штанах точно на колене – метка дракона и его шершавой шкуры. На этих рубежах всё соткано из песка и пустот, словно ничего другого в Империи просто нет.

Из прорехи торчат нитки, и он методично начинает дёргать одну за другой, пока брешь не становится больше, разрастаясь под разрушительным давлением.

– Как ты узнал про своих родителей? – Тускло, химерно, строки взирают из очередного письма Виктории.

– Я не узнал, - отвечает он в следующем, - просто догадался. Слишком логично, чтобы сомневаться. Разве ты так не думаешь? – После каждого своего утверждения – незыблемого, неподвижного, не гибкого, - он задаёт вопрос. Эту мысль он услышал от Берда на собрании: «Хочешь, чтобы собеседник пришёл к нужному тебе мнению, озвучь его, подчеркни верность выводов и спроси, разве он так не думает?».

– Чем ты зарабатываешь себе на жизнь? – До зубного скрежета. Когда впервые читал свиток номер четыре, в этом месте хотелось удавиться. Или удавить. Бонт пока не разобрался, что влечёт больше. Но вопрос слишком недвусмысленный, на нём бездушной тесьмой вышито «Это вопрос сестры». Или матери. Тётушки, беспокоящейся о сытости, сухих носках и шапке на макушке.

– Работаю в верфях, здесь не так уж и плохо, - ответно вычерчивает он в её адрес. – Закаты на западном побережье почти такие же красивые, как твоё платье, Вики. – Искусывает перо, волнуясь, не перегнул ли, но продолжает, - хотя такое платье тут сложно встретить. Как и такую девушку. Ответь, только честно: к тебе не хотели преклонить колени, пока ты гостила в Эгзуле?

Шикарный наряд в этих гнусных местах – не правило, а исключение из правил. Непризнанное поселение – варево из отщепенцев и беглецов. Тут чтят воров, контрабандистов и обезображенных бесов, смотавших из Нижнего мира раньше, чем колокола на площади пробьют казнь. Тут поклоняются зловонным, шлюшьим дырам, будто из них вылез весь белый свет. И таких, как Уокер, здесь не просто не видели, а не поверят даже, если увидят. Женщину, подобную ей, немыслимо застать в Эгзуле.

Даже не так.

Есть словечко поточнее.

Застукать.

– Бонт! – Она хохочет, он знает наверняка, - ты – дурак и кадришь меня в переписке. Девушек – миллионы. И платья у них куда краше. Лучше расскажи, с кем ты свёл знакомства? Не то я начну думать, что тебя окружают сплошь шулеры, да мошенники.

– Ты недалека от истины. Кто – не преступник, тот – какой-то неправильный, Виктория. – Он выхаркивает слова чернилами, сжимая основание пера до хруста. – А я, видимо, самый распоследний идеалист. Хочу, чтобы весы Немезиды выровнялись. – «И тебя», - ритмично колотится в голове.

Шепфские угодья, как же он её хочет!

Хоть сестрой, хоть матерью, хоть тёткой. Кем угодно уже, лишь бы прибрать к рукам. Она – как камень преткновения, ключ от Небесных врат.

С неё всё началось.

И только ей может закончиться.

– И ни одной девушки в красивом платье? – В ушах отдаётся игривый тон. Он запомнил, как она говорила с ним, когда жаждала узурпировать. Вся эта писанина – эссе или контрольная, сочинения длиной в пару свитков. В четырёх стенах он мог дать ей только домашнюю работу. Сейчас – готов бросить к ногам весь мир. Новый, конечно. Этот никуда не годится. – Я догадываюсь, о чём ты. В Школе не замечаешь сразу, а потом накрывает понимание. Вокруг беспросветное средневековье, где цена жизни ниже цены лошади. И спроси меня кто раньше, как я, американская девочка, представляла загробный мир, точно такого бы не придумала.

– А как ты его представляла? – Бумагу почти не рассмотреть. Перед глазами пелена, в которой проступают контуры Девушки С Именем. У неё опухшие, влажные губы, распахнутые навстречу, и острый язык, скользящий по дёснам.

Он молится, чтобы быть дёснами.

– Не буду веселить тебя фигнёй про облака, на которых все сидят с арфами и плюются вниз. – Она выводит это в спальне или в пустом кабинете? Во что она одета? Красиво или как дешёвка сатанинского сына? Поправляет ли волосы, отбиваясь от пряди, атакующей скулу? И как давно к ней прикасались чужие руки, клеймящие хуже мясника, к которому он наведывался? – На Земле тоже не без кошмарных традиций. По телеку говорили, что в странах Африки убивают альбиносов, чтобы съесть их органы. Пережиток первобытности, который до сих пор заставляет верить в целебные свойства кровавых ритуалов.

– Что такое телек? – У него дрожат пальцы. И стоит член. – Просто представь, уже больше трёх тысяч лет они говорят, кого можно любить, а кого нельзя. Вписался в систему – будь счастлив и здоров, пока мы не примем закон, который подомнёт и тебя. Борешься с системой – заберём самое ценное. Ребёнка. Жизнь. Свободу.

– Телек – это ящик с картинками. – Он думает, что она сидит в сорочке. Представляет ту белой и шёлковой, совсем не похожей на местные, грубые ткани. Под одеянием ничего нет, только роскошь тела, которому не требуются указатели. – Однажды я слетаю с тобой в свой родной город и мы найдём там самый большой телевизор из всех возможных. Ты меня уговорил!

– Обещаешь? – Ему требовалось отлучиться при первом прочтении. Ненадолго. Долго пока не получалось. А когда вернулся, увидел что-то ещё, ранее не замеченное. Короткое «Пока» и малюсенький росчерк с мордочкой.

Две точки, скобка и пронзительное недоумение, пока не покрутишь свиток. Без всякой магии рисунок превращается в улыбку, адресованную ему.

Поэтому Бонт даже дышать перестаёт, выводя финальное «Обещаешь? :)».

***

Они не могли идти, не привлекая внимания каждого встречного факела. Уокерские крылья обтёрли стены, а платье было спущено до талии ещё в коридорах. Пока она размечает кладку своей спиной, её соски захвачены вражеским войском. У войска безупречные губы и зубы, метящие в цель. Войско пытает её языком и текущими между ног словечками.

– Хорошо, что ты «уцелела» в этом ящике, - жарко разливается у груди, заставляя замирать. – Пришла пора отвечать за проступки.

Люцифер выглядит лучше, чем отвал башки.

Люцифер достаточно пьян, чтобы быть словоохотливым.

Люцифер вталкивает её в свою спальню, как в клетку, в которой обглодают до судорог.

Школа кажется пустой, будто тоже вступила в безнравственный сговор с сыном Сатаны и директором. Все либо спят, либо празднуют за её пределами. Учителя – в Восточной башне. Гости именинников – в поезде за холмами. Шалман там и не думал накрываться медным тазом, хотя виновники торжества сбежали без зазрения совести.

– Я – сама доброта! – Тактика Вики – отсутствие тактики. Поэтому она просто мчит в дальний угол. Бесцельно. Не ради «спасения», а из любви к активному отдыху.

– Ненавижу доброту, - Люций методичен. Он закрывает дверь. Небрежным движением стягивает галстук так, словно репетировал этот фокус последние лет пятьсот. Следом на кресло, как на сушу, выбрасывается пиджак. И теперь мужские пальцы невозмутимо приходуют каждую крошку-пуговицу. – И тех, кто гордится ей, тоже ненавижу. Сомнительная благодетель, о которой пиздя́т, когда больше нечем хвастать.

– Окей-окей, - Виктория показывает язык его философии. С собой она принесла сумку, самый простой шоппер из грубого льна с кричащим «Если хочешь меня, улыбнись» слоганом. Внутри – её подарок. – Я соврала, что я добрая. Я – божество алчности. Но у меня всё равно есть для тебя…

– Переодевайся, Непризнанная. – Ей в руки прилетает фиолетовое тряпьё. – Остальное после.

– После чего? – Она крутит одежду и всё никак не может сообразить, что перед ней.

– После того, как я тебя изнасилую, если не замолчишь и не приступишь к делу. – Люцифер без рубашки. Его ремень давно в его руках. Лента хищно накручивается на кулак, улыбка вспарывает плоть, заставляя жалеть о некстати надетых трусах. И о насилии не может быть речи.

«Я тебя сама изнасилую, чёрт рогатый!», - мысленно фыркает Уокер, пока глаза наполняются пониманием.

– Откуда?! – Она узнаёт принстонскую форму чирлидерши. Свою, а не случайно похожую. Застиранное пятно на жёлтой кайме воротника – это красное калифорнийское в Додже Мары. На юбке едва заметная полоска утюга – следы экспресс-кутежа в кампусе.

– Расскажу, когда переоденешься. – Хлопок ремнём, сложенным вдвое.

– Да прекрати ты, - растерянность наполняет лёгкие. – И вообще! Я уже трахалась в этой форме…

Демонический подбородок неуловимо дёрнулся.

Она точно не увидела.

Он точно готов потрошить её до рассвета.

– В этом вся суть, Вики Уокер. – Ресницы прикрыты. Дыхание размеренно. Блядский спектакль спокойствия. – Ты не трахалась в ней со мной.

Женское платье соскальзывает с плеч, не находя причин спорить.

***

Ей снится война, которой никогда не было.

На земле бурые пятна, из них растут маки. Вытягиваются к солнцу, скрытому мёртвой драконьей тушей, что левитирует дирижаблем. Цветы становятся размером с дома, затем – с небоскрёбы. Пронзают облака и где-то там, в их толщах, лопаются, кропя всё вокруг. Ладони у Виктории красные, лицо изъедено кровяной росой, в ушах пронзительный свисток патрульного с пригородной трассы.

Она вострит слух и понимает, что это не свист, а собственный крик. Когда уже порвал связки и променял голос на пару завалящих ножек, но у тебя ещё остался последний оплот – визгливый, тонкий ультразвук. Он-то и будет оглашать окрестности, пока язычок с верхнего нёба не лопнет от напряжения.

– Непризнанная. – Ладони гладят скулы. Вообще-то Люций хочет встряхнуть её как следует, но выходит то, что выходит. У него неисправность по части причинять ей вред – хоть условный, хоть во благо, хоть какой. – Уокер, твою мать!

– АА-А-А! – Глаза в глаза. Кончик великосветского носа почти касается её собственного. Во рту сухо, погано, гнилостно.

– Ты орала, как резанная, - «…милая, блять, милаямилаямилая…». – Не сдала аттестацию у Фенцио? Или приснился пустой платяной шкаф? – Пальцы скользят за ухо, заправляют туда налипшие пряди, и Вики желает убедиться, что они не запачканы кровью.

– Не знаю, - бурчит, врёт. Почти привычно уже. – Не помню. Обними. – Телеграфом. Короткой отбивкой. Ноющим горлом. – Обними меня, пожалуйста.

Люцифер перекатывается на спину и утягивает её к себе на грудь, размазывая по едва остывшим татухам. В голову лезет грошовое «никогда не отпущу», что безнадёжно потрёпано.

Но это то, чего он хочет.

«Твоя форма разодрана, и ты тоже разодрана. Ты, как мозоль, с которой сдирают свежую корку, чтоб закровоточило. Тебя на части разметало, распидорасило по округе, и лишь одна из тех частей имеет отношение ко мне», - Королевич прикидывает, как убьёт её, если узнает нечто необратимое.

Никак.

Деловой ответ делового наследника престола. Пять букв. Ничего лишнего. Элегантная пропись или, может быть, чёткий, печатный слог. Разницы нет. Всё равно на прошения отвечают советники.

«А на прощения?», - это и крылья, накрытые мужской пятернёй, действуют лучше Глифта. Второй рукой демон гладит её рёбра, скользит от подмышки до бедра и вбирает тело пальцами.

Пока не исчезает скованность… «Или это я слабовольно размечтался, думая, что она исчезла?».

– Время нести дары волхвов. – Блестящая, снова румяная, Вики выскальзывает из кольца рук, заставляя задерживать дыхание. Он сто раз видел её голой. Он видел её даже больше, чем голой. Он, блять, долбил её до хрипов, выворачивая членом розовое, влажное нутро. А всё равно в воздухе уокеровщина, чертовщина эта непризнанная, и в глазах туманом стелет, как в первый раз. Это когда-нибудь прекратится? Хорошо, если да. Прекрасно, если нет. – Вернее, подарки.

– И это – твоя задница? – Люций успевает вознаградить шлепком прежде, чем девчонка убегает к своей сумке.