IX (1/1)

Огонек сигары чертил замысловатые петли в полумраке, тускло отражаясь в линзах очков Гамильтона. В комнате топился камин, и щеки у меня разгорелись?— впрочем, отнюдь не от жары.—?Джон.—?Ваше Превосходительство.Гамильтон сидел в своем кресле, повернувшись к двери, и неотрывно на меня глядел. Весьма забавно, что простая светская любезность сразу же заморозила мое отвращение. Я поклонился, вполне уверенный, что приятно польщу его самолюбию. Я давно уже примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-безразличный господин, этот ?благодетель? просто-запросто во мне заискивает, и даже с жадностью. Ему нравилось, когда я открыто признавал его превосходство.Гамильтон приподнялся, улыбнулся и с приятностью указал на диван. Я сел, весь дрожа и в сильном смущении. Он производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то огромного змея. Он наслаждался своими насмешками надо мною; он играл со мной, как кошка с мышью, предполагая, что я весь в его власти. Мне казалось, что он находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве. Он хотел насладиться моим ужасом.—?Не желаешь ли чего-нибудь? Чаю? —?спросил вдруг хозяин, но с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ.Я помотал головой и уставился на свои руки. Они дрожали. ?От страху?,?— пробормотал я про себя. ?Это хитрость! Это он хочет заманить меня хитростью, отравить… Скверно только, что я и так почти в бреду… Не сумею отбиться…?—?Уж не болен ли ты?Я поднял голову, посмотрел ему в глаза, и краска стыда залила разом мое лицо. Мне тотчас вспомнилась и драка, и горячие признания, и поцелуй, который я все еще как бы ощущал, и судорожное обещание вернуться,?— и после всего я поймал себя на беспрерывном искании чего-то кругом, и этот диван, и этот стол… Я немедленно хотел сказать что-нибудь едкое; даже ударить его хотел; но через секунду остановился, подумал и положил ждать.— Не болен. Просто устал.Гамильтон кивнул.—?Я тоже утомился. Вечеринка выдалась чудная.Помолчали. Его лицо в свете камина было сухим и угловатым, а темная глубина глазниц придавала ему вид сильной усталости. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль. Впрочем, мне весьма нравились его очки?— с ними он казался старше, по крайней мере лет на пять. Неправильные и острые черты его смотрелись утонченнее.Гамильтон снял очки, не спеша протер их, нацепил обратно на нос и вздохнул.—?Ну, каково оно?— возвращение к светской жизни??Стало быть, решил издалека подобраться.?—?Не знаю…—?Ужели?—?Не знаю,?— повторил я, болезненно осклабляясь.?— Я в светское общество не возвращался; честь имею пребыть вашим gar?on1… Вернее, не вашим… Как бы в широком смысле. А впрочем, и вашим себя считать могу, да и не только gar?on… Quelque chose comme un laquais, n'est-ce pas?2 Но я все-таки называюсь вашим официантом. Не вашим, то есть. В широком смысле…Тут я покраснел как рак и ужасно сконфузился. Гамильтон не мог не рассмеяться, на меня глядя.—?Верно говоришь, верно. И все же я на тебя дивлюсь?— мне обыкновенно дня три-четыре нужно, чтобы оправиться от веселья. А ты вон как хорошо выглядишь…Замечание заставило меня сильно смутиться. Я предчувствовал еще с самого начала, что всё это преднамеренно и к чему-нибудь клонится, но был в таком положении, что во что бы то ни стало должен был дослушать. В то же время я подивился отчасти его умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, сломленного и впавшего в безумие из-за коньяка.—?Да, я теперь сам вижу… —?сказал я, осторожно на него поглядывая. —?И уже не по-вчерашнему это говорю… Я вчера был… Не в себе. Извините.—?Не в себе? —?повторил Гамильтон, как бы удивляясь. —?Когда мы говорили, с утра, все было в порядке.?И как это у него всё хорошо выходит,?— подумал я. —?И как он просто, деликатно обходит всё это вчерашнее недоумение…?Я решил выйти с ним на открытую.—?Я сегодня только мог сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера вечером, измучиться в ожидании моего возвращения… —?начал я, будто заученный урок. Гамильтон сильно нахмурился.—?Простите,?— продолжал я, потупясь. —?Что я вас ослушался, и что убежал… И все ж мне непонятно, чем это я заслужил от вас такое… особенное внимание? И… и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.—?Странно,?— пробормотал Гамильтон. —?Разве мы виделись во время вечеринки?—?Позвольте, вы…—Я говорил с тобой всего только один раз, утром,?— продолжал в том же недоумении он. — Помню всё, до малейшей даже подробности: я вечером, в девятом часу, сюда пришел… Кажется, за бумагами… Прибегнул к шампанскому, потому что мне было до крайности скучно… Перебрал немного, да и уснул.Внезапное сознание ударило в меня как громом. Ведь именно для этого я учился в юридической академии! Гамильтон всегда был больным, нервным, раздражительным, фантастическим и, как в недавнем случае, терял над собою волю. Одним словом, это признаки болезни. Подобным обстоятельством часто злоупотребляют в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах весьма часто оправдывают своих клиентов, преступников, тем, что они в момент преступления ничего не помнили и что это будто бы такая болезнь, такое временное помешательство, когда человек почти ничего не помнит. ?Он, должно быть, с ума сошел, раз такое забыл…?Впрочем, тут я вспомнил и о том, что вечером он ударился в пьянство. Ответ пришел ко мне моментально и сам собою.Как бы заметив охватившее меня волнение, Гамильтон видимо забеспокоился.—?Изволишь ли хорошо объяснить??Неужели же то было безобидное хмельное наваждение? Неужели же в самом деле всё это так безвозвратно пропало и кончилось??Тогда я принялся объясняться, в самых отрывистых и обобщенных выражениях, а он начал слушать, развалясь, несколько склонив ко мне набок голову, с явным, нескрываемым недоверчивым оттенком в лице. Вообще он держал себя чрезвычайно свысока. Я рассказал о встрече с журналистом (г-ном С-и), о том что тот взялся третировать меня как лицо, которое не в состоянии за себя ответить и с которым не стоит и говорить. Упомянул, что чувствовал себя справедливо обиженным, однако, понимая разницу положения в обществе и прочее (я едва удержался от горькой усмешки в этом месте), не захотел брать на себя еще нового легкомыслия, то есть давать интервью, а потому ?посчитал себя совершенно вправе предложить ему мои извинения и встречу с хозяином дома?. Из всего этого следовало, что я ?находился теперь вынужденным потревожить Его Превосходительство?.Неприличного элемента я благоразумно избегнул.—?Жалкий авторишка,?— подметил Гамильтон. —?Mais tu as de l'esprit pour comprendre! Sais-tu, mon gar?on3, я терпеть не могу прессу…Я поежился?— фамильярное ?мой мальчик? подсекло меня. Выражение было так подобрано и в такую минуту сказано, что нельзя было точно уразуметь его значение. Самая тонкая и самая деликатнейшая связь вдруг соединила слова ?мальчик? и ?официант?. Я надеялся, что он имел в виду второе.?— Ну, а дальше?Я ужасно смешался и, не умея ничего лучше выдумать, пробормотал:—?Ну… Ничего…Гамильтон холодно, пристально глядел на меня, не отрывая глаз и наблюдал мое смятение.—?Ничего?Я ущипнул складку на юбке.—?Я тогда пришел… Сюда, к вам. Вы сказали, что слишком устали, и попросили принести… Принести шампанского… Я спустился, отвлекся… Забыл. Тысячу раз прошу извинения.Я чувствовал, что поражен. Ложь не могла не обнаружиться. Конечно, я не знал еще всех целей Гамильтона, не мог постигнуть его истинных намерений. ?Но так ли, однако же, так ли я это всё теперь понимаю? К какому именно результату он клонит? Может, он и не забыл ничего? Может, он меня так проверяет??Гамильтон молчал, знаменательно на меня глядя. Что он этим хотел сказать, не знаю, потому что на мой вопросительный взгляд он помотал головою и сказал, с очень серьезным видом:—?Не нужно извиняться. Раз на то пошло, прощения следует попросить мне…Я его не понял.—?За пьянство,?— объяснил он. —?Я хоть и не пьяница, но пью порой… непотребно, до беспамятства. Так получается.Я кивнул и отвел глаза. Слишком много произошло и обнаружилось в этом разговоре, так что в голове моей, несмотря на весь беспорядок и испуг, зарождались новые предположения. ?Положим, он ничего не помнит,?— размышлял я,?— И, положим, не имеет на меня намерений. Зачем, однако же, я ему в такой час понадобился??—?Ты меня извини,?— прибавил Гамильтон,?— Но я знаю, ты еще довольно легкомысленен и меня, пожалуй, не сильно жалуешь…Я хотел было возразить, но он поднял палец и перебил; не дал мне солгать:—?Во всяком случае, хоть я и не друг тебе, да и роли такой на себя брать не желаю, но по крайней мере имею право пожелать, чтобы ты, так сказать, меня не окомпрометировал…—?Да ведь и некому,?— отвечал я неожиданно спокойно.—?Вот уж не знаю, Джон. С-и тут частый гость. Мне очень не хочется, чтобы mon gar?on пустил обо мне слухи…Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя ее у меня и так было немного).?— Я… —?сказал я глухо. —?Ничего… Никому… Не расскажу.Гамильтон кивнул.— Ты, пожалуйста, не обижайся моими словами… Если я тебе заметил, то я, так сказать, тебя предостерег и уж, конечно, имею на то право…Было в этой ремарке нечто такое, что решительно обидело меня.—?Не беспокойтесь,?— проговорил я, не сдержав в этот раз горькой ухмылки. —?Я до того проникнут сознанием того, что я нуль пред вами, то есть в ваших глазах, что не посмею клеветать. Ваше Превосходительство.Он быстро поглядел на меня и, заметив, что я говорю раздражительно и саркастически, опять перебил разговор:—?В любом случае,?— он встал, расстегнул две пуговицы на жилете и пошел в мою сторону. Я тотчас испугался, совсем по-детски, вжался в спинку дивана и задрожал незаметною малою дрожью. Впрочем, как только я серьезно приготовился защищать свою невинность, Гамильтон обошел диван и потянулся к книжной полке. Я выдохнул, обернулся и стал его наблюдать.—?Как тебе это нравится? —?спросил вдруг он.—?Что именно?Гамильтон указал рукой на книги.—?Маркс, Руссо, Фурье,?— все это годится разве для кур, а не для общества человеческого. Я, знаешь ли, убежден, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего года, были сказочники, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, нам следует обратиться к античной системе.Он привстал на цыпочки и, с видом необычайной гордости, стукнул по книжному корешку. Я поспешил принять умный вид и промычал в знак согласия.—?Я собирался приобрести этот сборник в сокращенном виде,?— продолжал Гамильтон. —?Но скоро увидел, что потребуется еще прибавить множество дополнительных сочинений. В общем, теперь в моем распоряжении имеется замечательная коллекция древнегреческих трудов! Погляди-ка…Точно убежденный в моем недоверии, он выхватил одну книгу и продемонстрировал мне. Я прочел заглавие и вздернул бровь. Это был первый том ?Лекций? Стоддарда. Гамильтон проследовал за моим взглядом и тотчас спохватился:—?А! Перепутал. Впрочем, этот труд тоже замечательный… Читал ты ?Растущую волну цветных??Мне вдруг захотелось, чтобы он вынес обо мне хорошее впечатление.—?Читал,?— солгал я. —?П-прелестный сборник…Гамильтон одобрительно кивнул.—?Да, недурное изложение. И вправду, если мы не будем настороже, белую расу поглотят цветные. Умная мысль! От нас, от главенствующей расы, зависит не допустить, чтобы другие расы взяли верх.Я страшно сконфузился и покраснел?— каким-то холодом охватило меня от этого безобразного высказывания. Я было возразил, но постыдился.Гамильтон вернул труд на место, снял другой и протянул его мне.—?Вот.Я взял книгу. Это было одно объемистое изложение Аристотеля. Я повертел ее в руках, оглядел со всех сторон, полистал для виду; потом, все же, не удержался и вскочил.?— Я не понимаю, зачем вы меня позвали? —?начал я нерешительно, но с довольно сильной раздражительностью,?— Вы с утра изъявили желание, чтоб я пришел. Я пришел, и если вам хочется, так берите. Но не иначе как быстро, без излишеств, и безо всяких… Прелюдий.Мне вдруг сделалось дурно.Казалось бы, разговор был самый простой; но чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и я не мог не почувствовать что-то, что совершенно неприлично господину с рабом. Мне сразу зашло в голову, что тут два дела: или Гамильтон так непременно к чему-нибудь подводит, или он просто сошёл с ума и амбиции не имеет. Действительно: верующий в Теорию и с амбицией не стал бы сидеть и с рабом говорить. ?Что тогда??Гамильтон меня не понял; ну, или сделал вид, что не понял.—?Чего ты так распереживался? —?произнес он как бы в глубоком изумлении,?— Насчёт вчера не беспокойся: думаю, принеси ты мне ещё хоть бокал, я упился бы до смерти.Но вдруг, как бы осознав что-то, он замер. ?Вот оно,?— подумал я,?— Сейчас-то должен вспомнить!?Гамильтон на минуту задумался, опершись локтем на спинку дивана и склонив голову на ладонь. Помолчали.—?Джон,?— сказал он, с необычайно серьезным видом.?— Ты боишься, что я тебя побью?Я совершенно не ожидал этих слов. Страх захватил всю мою душу, отозвался болью в спине. И снова давнишнее видение: я лежал на полу, в луже, а мне на затылок давил острый каблук. У меня в ушах отчётливо отозвался свист плети. К моим мучениям не доставало воспоминаний о том дне, и они вдруг заполонили мои мысли. Меня передернуло.Лицо Гамильтона приняло озабоченный вид. Он открыл рот, потом закрыл, помялся, точно стыдясь начать; потупил глаза, тоже как будто сконфузившись. Я догадался уже по виду его, что он хотел сообщить мне наконец что-то чрезвычайное, но что до сих пор, стало быть, удерживался сообщить.—?Не знаю, отчего ты так решил,?— начал Гамильтон совершенно не своим голосом. —?Но я больше… Я никогда…Он помотал головой, умолк и вдруг повернулся ко мне с такой искренней, хотя и подавленной горечью, что я поспешил отвести глаза. На мгновение я увидел совершенно другого человека; мне вдруг стало так жалко, так больно на него смотреть. Передо мною стоял жалкий, охваченный тоской одиночества клерк, растративший впустую лучшие мгновения юности; знающий все о банковском деле, но сам себя порою не постигающий. Люди редко сочувствуют тем, кто ищет их сочувствия, но легко даруют его тем, кто иными путями умеет возбудить в них отвлеченное чувство симпатии. Сейчас я очень жалею о том, что не выбил у него извинение.—?Я об том не думал,?— сказал я. Это было правдой. —?Притом же мне теперь как-то всё равно. И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы…Я не нашел, чем закончить. К счастью, была готова иная тема для разговора, и я поспешил за нее уцепиться:—?Так что там с книгами?Гамильтон выдохнул, с явным облегчением.—?Да… Насчет книг: понимаешь, у меня имеется привычка устраивать вечерние чтения. Жизнь в пригороде скучна, больше ничего не остается. Выпью чаю, лягу себе на диван, читаю и думаю, что вот я, например, какой-нибудь Платон или Дант, или тот же Стоддард. И вот, в один миг яснеет мысль, очищается разум… К тому же полезно, потому как сама литература качественная.Я кивнул, не вполне понимая, к чему он клонит.—?В общем, я подумал, что ты мог бы составить мне компанию. Ты ведь говорил, что любишь читать. Верно?Я уставился на него, как на помешанного. ?Не пьян ли??—?Ваше Превосходительство,?— начал я осторожно и как бы в смысле вежливого напоминания. —?Мне не позволено читать.—?Почему же? —?удивился он, и, кажется, очень выделанно.Это был немыслимый бред. Если б я увидел это во сне, то и тогда бы не поверил.—?Потому что об этом написано, и законом закреплено. В Конституции хоть и не о том сие прямо говорится, а все же соприкасается.—?Ну и пусть.—?Но Мистер Джефферсон…—?Это ровно ничего не значит,?— перебил Гамильтон,?— И не понимаю только, почему такое пустое обстоятельство тебя так мучит… То, о чем мистер Джефферсон не узнает, ему не навредит. Послушай,?— он обошел диван и сел рядом со мной. —?Ты человек образованный, литературный, а?На меня точно столбняк нашел. Гамильтон был крепко надушен, и от резкого ?narcissus ombre? у меня едва не закружилась голова.—?Ну, я из седьмого класса академии,?— отвечал я, даже с некоторым достоинством.—?Вот! А мне как раз не помешает компания. Посидим, выпьем чаю… Мифологии у меня нет; не слишком увлекаюсь. Но думаю, данные труды тебе тоже придутся по душе. Ну, что скажешь?У меня мелькнуло в ту минуту, что я не читал древнегреческих трудов лет с девяти и помнил только разве капельку по отцовским урокам.—?Ладно.И вот у меня опять недостало духу разуверить его и объяснить ему прямо, что я солгал о своем увлечении древнегреческой литературой, что я вовсе не согласен с Стоддардом, и что из-за вчерашнего мне тяжело смотреть ему в глаза. Таким образом, молчанием своим я как бы разом подтвердил всю ложь. Я слишком хорошо сознавал, что он выдумал ?вечерние чтения?, единственно чтоб иметь благовидный предлог позвать меня и завязать со мной сношения. Он, конечно, понимал, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности своего положения. А впрочем, прав я был в этой догадке или не прав?— до сих пор не знаю. Может быть, я ужасно развращен.Я согласился. Из книг я взял переплетенный экземпляр ?Политики? Аристотеля. Остаток вечера я провел пялясь в скучные строки, чувствуя на себе неотступный взгляд Гамильтона, сидевшего напротив. Читать оказалось невозможно.Дело у него до меня, к большому и несколько неприятному удивлению, оказалось в самом деле только литературным. После описанного вечера он пригласил меня на повторную встречу… И на следующий день, тоже. Я не знал, что и думать: я предполагал и рассчитывал, что Гамильтон неприметно и искусно станет соблазнять меня, через ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами, чтобы потом совратить. В конце концов, намерения его были дурные, к тому же сам он пребывал в нездоровом состоянии. Всего хуже было то, что я, испугавшись раз, уже никак не мог успокоиться. Я боялся?— и даже сам не знал чего,?— просто боялся его. Во второй вечер мое замешательство дошло уже до такого исступления, что мне скорее приятнее было высказать раз свое презрение в отказе, чем ждать. И хотя я принял предложенную мне привилегию (то есть право на чтение), вёл себя очень скромно, ничего не просил и старался как можно больше молчать. Два вечера я провел за чтением трактатов Аристотеля, и, чтобы не показаться дураком, хвалил. Элемента обсуждения я избегал; стыдился, потому что толком ничего не понимал.Вечером третьего дня произошло знаменательное:Придя в кабинет в восьмом часу, я застал Гамильтона за разлитием чая, и может быть в пятый раз за три дня с уверенностью подумал: ?Ну вот и все!?Момент был так подобран, что я никак не сумел отказаться. Впрочем, чай был не отравленный. Забавным показалось мне одно обстоятельство: в тот вечер я узнал, что Гамильтон имел привычку пить чай крутым кипятком, и обязательно вприкуску. Твердый, неровными и крупными кусками тростниковый сахар, который я вынул из сахарницы, плохо растворялся в воде и оставлял налет на поверхности. Гамильтон колол его специальными щипчиками, затем клал в рот и запивал кипятком. Понаблюдав за ним несколько времени, я попытался последовать его примеру, но тотчас обжег язык и едва не подавился. Гамильтон надо мною посмеялся.После чаю, по заведенному раз навсегда обычаю, сели за чтение. Я то и дело поглядывал на него из-за объемистого тома; мне никак не давала покоя одна совершенно посторонняя мысль. Поколебавшись ещё с минуту, я не удержался:—?Как вы умудрились не обжечься? —?брякнул я глупо вопрос. Гамильтон удивленно выглянул на меня из-под очков.—?Что?Никогда прежде я не заговаривал с ним первый. Я тотчас смутился и побледнел: мне стало совершенно ясно, что я сделал ужасную неучтивость.—?Ничего.—?Ты спрашиваешь, почему я не обжегся чаем?Я замер с книгой в руках и не сводя бессмысленного взгляда с его лица. Гамильтон, вероятно найдя фигуру мою ужасно нелепой, засмеялся.—?Не знаю. Привык, наверное. Жизни не мыслю без чая.—?Вы совсем не похожи на чайного любителя,?— признался я. А затем, ужасно сбившись, прибавил:?— Не сочтите превратно.Он усмехнулся одними уголками губ.—?Я чай люблю. Особенно ночью; хожу и пью до рассвета.—?Вы ложитесь на рассвете?—?Давно. А каким, по-твоему, должен быть чайный любитель?Заметив в лице его решительный интерес, я, конечно, очень удивился.—?Чай?— бесполезный напиток, придуманный для существ высшего света,?— начал я. —?Всё скандальное и сплетническое обыкновенно происходит за чаем. Особенно в дамском обществе; соберутся за столом и давай перемывать друг-другу кости. Стало быть, чаепитие?— только лишь предлог, как бы благовидный повод посплетничать. В этом состоит его, так сказать, специальная роль в нашем обществе. Вот я и подумал, что раз вы живете один… Вам чаевничать не с кем, и стало быть ни к чему. Я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие. Но выходит, что вы либо сноб, либо врете.?Черт!?Я ведь сознавал, как тривиальна будет идея и как тривиален буду я сам, ее излагая; Я чувствовал, что вышло мелочно, грубо, и даже как-то моложе моих лет.—?Почему же,?— удивился Гамильтон, казалось, совсем беззлобно. —?Всегда найдется умный человек, с которым можно посплетничать за чашкой чая.—?С кем же вы сплетничаете?Гамильтон ухмыльнулся и с благородным азартом самообличения (по крайней мере так мне показалось) указал на собственное лицо.Я не сдержал улыбки. А он улыбнулся мне в ответ.***Оставшаяся неделя у меня, как в тумане, мелькает. Иное припоминаю теперь с необыкновенною ясностью, а другое как будто во сне только видел. С того самого дня, как Гамильтон пригласил меня на первый литературный вечер, почти ничего не помню. Теснила меня, прежде всего, тревога: переживания о злополучном происшествии поутихли, и им на смену пришли другие, столь же яркие. Мои мысли заняла позорная встреча с журналистом. Она доказывала лишь то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред грубейшей провокацией. То, что я струсил и втянул в дело Гамильтона,?— это еще можно было бы чем-нибудь извинить. Но то, что я ничего не сумел рассказать умно и толково, не сумел оправдаться, и теперь бросался, как напуганный хорек, из стороны в сторону, в том, конечно, одна моя глупость. Я подозревал, что в какой-нибудь бульварной газетенке уже напечатана занимательная обличительная статейка. ?Освободитель в юбке, или как Американский аболиционизм взращивает трансвеститов?. Что-то в этом роде. В страхе я представлял, о чем по прочтении подумает отец.—?Лоуренс. Лоуренс!Я наконец опомнился и поглядел на Феодосию. Та сидела против меня, за кухонным столом, и наблюдала за тем, как я чистил картофель. В лице ее без труда угадывались признаки какой-то тревожной мысли.—?Да?—?Ты не чувствуешь?Оказалось, я до того крепко задумался, что даже не заметил, как порезался и замарал кровью скатерть. Феодосия была чуть не в испуге. Я отложил нож и недочищенный картофельный клубень.—?Что с тобой такое? Опять не выспался?—?Просто задумался.Кровь стекала по моему пальцу тоненькой струйкой. Я обтер ее о фартук.—?Да что ты такой сам не свой? Право! Слушаешь и глядишь, а как будто и не понимаешь.Она не скрывала своей тревоги. Это правда, что я сильно изменился с нашей первой встречи. Я был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность к бездействию. Я стал молчалив, потерял привычку спорить, и отдавался всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища ни малейшего выхода. Феодосия не могла не заметить столь разительной перемены в моем характере, и манера ее со мною изменилась: теперь она смотрела на меня не с ненавистью, а скорее со снисходительной жалостью.?Будто я в этом виноват,??— пробурчал я про себя.—?Все со мной в порядке.Я было взялся за нож, но Феодосия остановила меня.—?Да ты серьезно болен, знаешь ты это? —?она встала и отодвинула от меня оставшиеся клубни.—?Что вы…—?Мне не нужен суп с кровью. Ступай в кладовую и перебинтуй чем-нибудь.А затем добавила, глухо и не своим голосом:—?А коли из-за него не выспался, отдохни. Я и сама тут управлюсь.Я не понял, что она имела в виду, но и уточнять не взялся. Суровость и важность кухарки были кстати, и почему-то казались авторитетнее, чем обычно. По крайней мере, я уходил от нее совершенно подавленный.На удивление, дверь кладовой была заперта. Я постоял немного в растерянности. ?Кому понадобилось запирать кладовую? Стало быть, нужно идти за ключом??Я подергал ручку?— так, на всякий случай.—?Кто там?Голос Салли был странный, мучительный; хотя вовсе не жалобный а, напротив, нетерпеливый и раздражительный. Я даже несколько отшатнулся от неожиданности.—?Это… Это я.Ответа не последовало.—?Мне нужен бинт. Мисс Хемингс, с вами все хорошо?—?Сейчас… Подождите секунду,?— слабо прокричала Салли.Я огляделся по сторонам; чтоб нарушить выдуманное Гамильтоном правило требовалось нервное усилие, на которое я сейчас не был способен. Дверь отворилась, и от болезненного предвкушения я вздрогнул как от чего-то ужасного?— как от нравственной скверны.Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой; Салли стояла, облокотившись о стену, и выглядела как будто только что поднялась от жестокой болезни. Черные глаза, сколько я мог различить в полумраке, разглядывали меня пристально и упорно. Левой рукой она прижимала к животу платок; густые вьющиеся волосы ее были всклочены.Холод пробежал по всем моим членам.—?Бинты? —?спросила она наконец едва слышным и хриплым голосом, как будто у нее болело горло.Я пришел в смятение.—?Это все пустяки… Мисс Хемингс, что с вами? Вы больны? Мне позвать кого-нибудь?Но девочка не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Она поглядела на меня длинным, усталым взглядом. Три недели тишины не вытеснили из сердца моего ничего. И, может быть, каждый день в эти три недели я мечтал поговорить с ней, мечтал о дорогом существе, когда-то пожалевшем меня. Я всегда считал ее неизмеримо выше себя (и считаю так до сих пор), несмотря на совершенно трезвое понимание ее заблуждений; и вот, эта девочка опять предо мною… Я был так поражен, в этом событии заключалось для меня столько чего-то страшного и вместе с тем столько радости, что, конечно, я не мог опомниться. Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергия, столь мне знакомая, изменилась в ней угрюмою раздражительностью, холодностью, к которой она еще не привыкла и которой сама тяготилась. Но главное, она была больна, это я разглядел ясно. Несмотря на весь свой страх перед Гамильтоном и его приказами, я вдруг испытал сильное желание хоть какого-нибудь с ней общения.—?Мисс Хемингс,?— сказал я. — Прошу, поговорите со мной.Салли покачала головой, отступила и отвернулась. Я был чуть не в отчаянии.—?Простите,?— начала она дрожащим голосом, но в котором вдруг зазвенело что-то такое, что вонзилось мне прямо в сердце и сладко заныло в нем. —?Не думайте, что я не хочу общаться с вами. Но почем знать, может быть, мистер Гамильтон прав, и может на то есть причина. Ну, оставим, оставим это. Вам нужны бинты…—?Мисс Хемингс! —?пробормотал я,?— Я вас прошу…—?Ну, довольно, довольно! Теперь совершенно довольно! —?заговорила она, едва пересиливая себя. —?Мы этого никак не можем позволить.Волнение бедняжки было так сильно, что она не докончила. Салли закрыла лицо руками и горько заплакала.—?Ох, Мистер Лоуренс! Как я подумаю, как подумаю, что вас тогда били, о, боже! Да как же я этого не предвидела, как я не предвидела, как я была так глупа, и… Мистер Гамильтон рассказал мне. Все рассказал.Мне вдруг стало так горько, что слезы навернулись на глаза. Несмотря на весь свой страх, я подошел и схватил ее за плечи.—?Не плачьте же, я не хочу, чтоб вы плакали,?— сказал я. —?Пойдемте, пойдемте со мной, не плачьте же, вы не виноваты…—?Нет! —?вскричала с страданием Салли. —?Как вы мучаетесь! Ведь я знала, знала что Джефферсон вам навредит. Теперь вам нужны б-бинты, и все из-за меня!Она повернулась ко мне.—?Ведь он и меня…Тут она вся так и утонула в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико у меня плече. Я замер, не зная, как поступить. Она была опять вся в жару; Мне хотелось утешить ее и обнадежить; хотелось рассказать, что виноват был не Джефферсон, а Гамильтон; хотелось расспросить, обо всем и сразу. Оставить ее одну в таком состоянии я не решался.В это время послышались шаги. Мы оба задрожали; она чуть не вскрикнула. Я опустил ее руку и сделал жест, как будто хотел отойти. Но мы обманулись: это был не Гамильтон.—?Чего вы тут устроили? —?раздался громкий голос в дверях.Я быстро оглянулся. Феодосия шагнула в комнату.—?Ей плохо,?— пролепетал я. —?Она в бреду!—?Сам ты в бреду… клеветник! —?горячо проговорила кухарка, взглядывая то на меня, то на Салли. Я почти даже потерялся, особенно в первое мгновение.—?Если это вы мне… —?начал я, заикаясь.,?— Да что с вами? В уме ли вы? Она…—?Я-то в уме, а вот ты так… Ах, как это низко! Хемингс,?— она обернулась к Салли,?— Детонька, что у тебя болит?—?Ничего-о! —?задыхалась Салли.Феодосия так и впилась в меня глазами.—?Я нарочно всё ждала, чтобы всё понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем ясно… Но для чего ты это сделал?—?Да что я сделал? —?разозлился я. —?Она здесь сама перед вами, в жару и в слезах! Сделайте вы наконец что-нибудь!Феодосия кинулась к Салли, шепнула что-то ей на ухо. Я боялся; мне решительно казалось, что бедная девочка вот-вот упадет в обморок. Впрочем, истерика горничной проходила. Батроу положила обе руки ей на плечи и пристально ее рассматривала; казалось, что-то хотела прочесть на заплаканном лице. Мгновение?— и Салли пошла прочь из кладовой.Я было ринулся за ней, но Феодосия удержала меня.—?Что вы делаете? —?возмутился я. —?Она больна! Куда?—?Нет, не больна. Стой!Кухарка метнулась к двери и захлопнула ее.—?Что ты ей наговорил?—?Ничего…—?Врешь! Отчего еще у нее припадок?—?Не знаю,?— я взбесился до ярости. —?Я пришел, а она уже была, как в лихорадке! Стала говорить, да и расплакалась… Считает, будто моя спина?— дело рук Джефферсона. Все-то вы на меня сваливаете, за то что я не подхожу под ваши вольнодумные социальные воззрения!Этот выверт не принес мне пользы. Напротив, кухарка разозлилась пуще прежнего.—?А, ты вот куда заехал! —?прошипела она. —?Стало быть, ты взялся доказывать вину Его Превосходительства? Сам-то ведь к нему ходишь вечерами!Я похолодел.—?Ну пусть хожу, черт его и дери, вам-то какое дело?Феодосия замолчала. Какая-то забота и вдумчивость вдруг явились в лице ее.—?Послушай,?— голос ее смягчился. —?Весьма готова сожалеть, если тебе приходится… Позволять ему некоторые вольности. Но и забываться не стоит. Приказ есть приказ.На мгновение я был если не ошарашен, то по крайней мере удивлен.—?О чем… О чем вы говорите?Я отвечал резко и бранчиво.Феодосия вздохнула, как бы черпая уверенность.—?Ты ведь с ним спишь?Впечатление внезапного удивления, сопряженного со всеми другими страшными впечатлениями той минуты, вдруг оцепенило меня на месте.—?Я тебя не виню,?— продолжила Феодосия. —?Мы все в руках властителя.Я покачал головой. Мне сделалось так неловко, я чувствовал себя таким униженным, что на мгновение потерял дар речи. ?Неужто ей о нем известно??—?Мы… Я с ним… Нет. Я не за тем к нему хожу. Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно…А потом прибавил вполголоса:—?Я ничего ей не говорил. Не успел.Краска стыда залила мне лицо. Зато Феодосия была совершенно спокойна, и держалась без всякого любопытства.— Ясно,?— пробормотала она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться, смотря пред собою неподвижно и как будто раздумывая.?— Вот и не говори, раз не желаешь ей страданий.—?Отчего бы ей страдать? От правды?—?Да,?— просто отвечала кухарка. —?Правда убьет ее.—?Почему…Но Феодосия не стала ждать и уже повернулась уходить; я за ней.—?Мисс Батроу!Батроу стала посреди гостиной. Я открыл рот, колеблясь: о чем спросить? Она посмотрела на меня долгим, пытливым взглядом, словно пронзить меня им хотела.— Я в жизни… В жизни не стал бы спать с ним.?Потому что он мне в отцы годится?.—…потому что я не педераст.Кухарка постояла немного, как бы в раздумье; затем кивнула. На том и разошлись.А на седьмой день Гамильтон показал мне свою коллекцию табакерок.