IV (1/1)

Вы когда-нибудь по ошибке клали руку на батарею с высоким напряжением, когда по пальцам бьет так, что на мгновение вы лишаетесь рассудка? Если да, то вы хотя бы смутно можете представить, что испытал я, когда бутылка выскользнула у меня из рук. Я отчетливо видел, точно в кино при замедленной съемке, как осколки, вперемешку с багровыми каплями, полетели в разные стороны. По мне словно пустили электрический ток: я дернулся и отшатнулся, охваченный ужасом. Гамильтона я, разумеется, не боялся?— это был невысокий человечек с очень шаткими нервами, к тому же заядлый табачник. По обыкновению всех слабых, но очень раздражительных особ, всё, что он делал?— сотрясал воздух угрозами. Но вот Джефферсон… Конечно, мы виделись и раньше?— он был замешан в некоторые дела моего отца. Джефферсон обладал внушительным положением в обществе и не менее внушительной фигурой. Стоит ли говорить, что к нему я испытывал благоговейный ужас.Привычное чувство оцепенения овладело мною. Мне даже показалось, что как бы само время остановилось, и что я буду стоять здесь, точно истукан, до скончания веков. Очевидно, то было лишь иллюзией, созданной моим воспаленным воображением. Ведь только что я пошевелился, мир ожил и закружился с новой, страшною силой.Джефферсон вскочил, как ужаленный, и уставился себе под ноги. Его штанина была залита вином. Гамильтон привстал с кресла и поглядел сначала на Джефферсона, потом на меня. Вид самого настоящего ужаса в его глазах вызвал во мне головокружение. На меня напал такой страх, такое леденящее предчувствие, что я едва не упал. Вдруг Джефферсон повернулся к Гамильтону и как-то странно, выжидающе на него посмотрел. Я увидел, как под пиджаком напряглась его спина. Мне хотелось что-то сказать: кажется, я даже начал говорить, усилием шевеля языком и неясно выговаривая какие-то слова. Джефферсон тотчас обернулся, перешагнул через лужу вина на полу и крепко схватил меня за волосы.—?Ah, vil esclave! —?прокричал он в бешенстве. —?Что ты наделал?Я опустил глаза и затрепетал.—?Извините, извините… —?забормотал я, потрясаемый за волосы. —?Я уберу, все уберу, все…—?Да что ты уберешь? Червь, вот ты кто, раз не умеешь обращаться с собственными руками!Джефферсон было замахнулся на меня, но не ударил; тут как раз подоспел Гамильтон, который прежде наблюдал за разворачивающейся сценой со своего кресла.—?Томас! —?воскликнул он. —?Осади! Не надо! Оставь его…Некоторое время Джефферсон дико и неподвижно смотрел на меня, потом отпустил.—?Джон,?— Гамильтон подошел и положил руку мне на плечо. —?Убери этот беспорядок. Немедленно.Я тотчас упал на колени и стал собирать осколки. У меня из головы никак не шла ужасающая сцена: я все представлял, как Гамильтон удерживает меня за голову, а Джефферсон вырывает мне язык. Я не хотел оставлять все без должного извинения, но лишним находил еще что-нибудь говорить. Гамильтон и так имел вид человека, испытывающего чрезвычайный стыд. Оно и неудивительно?— в конце концов, во всем этом была оплошность и с его стороны. Признаюсь, я радовался такому исходу. Мне не хотелось размазывать всю эту историю еще нелепее. Краем глаза я заметил, что теперь политики сели не друг против друга, а как бы по разным углам: Гамильтон ближе ко входным дверям, Джефферсон у самого камина.—?Простите меня… —?затараторил Гамильтон,?— Что я может быть тоже показался вам участником в этом недоразумении. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как этот, в присутствии столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что он…—?Не беспокойтесь, прошу вас,?— Джефферсон вынул из кармана носовой платок и принялся промакивать штанину,?— Я особенно уверен, что вы успеете преподать ему урок. После моего ухода.Я вздрогнул и пугливо посмотрел на него. —?Смотрите-ка, я его напугал,?— он точно прочел мои мысли. —?Вот уж не думал, что он у вас столь… Трусливый.Гамильтон бросил на него такой взгляд, что я сам вдруг почувствовал себя неловко.—?Да… —?Протянул Гамильтон, выуживая из кармана еще сигару. —?Воспитание, воспитание главное. Живут под родительским крылом, в ус не дуют, вот и вырастают, такие…—?Тряпки?—?Именно.—?Думается мне, дело тут в другом.—?В чем в другом? —?эхом отозвался Гамильтон.Я принялся складывать осколки на кофейный столик.—?Вот послушайте,?— Джефферсон оперся рукою о спинку кресла. —?В нашем с вами деле хочешь-не хочешь, а за рабами станешь наблюдать, так? Не из любопытства, а скорее больше неосознанно, ради развлечения. Конечно, весьма по-господски совсем бы не замечать всей этой черни. Однако же иногда не менее свойственно господам присматриваться: но не иначе, как принимая всю эту толпу и всю эту грязь за своего рода развлечение, как бы за представление, устроенное для господской забавы. Впрочем, и очень пристально наблюдать опять-таки не следует: опять уже это будет не по-джентельменски, потому что это во всяком случае зрелище не стоит большого и слишком пристального наблюдения… Так о чем это я. В первые годы, когда наши прокламации только вступили в силу, я всё еще помышлял о каких-то новых сочинениях и каждый день серьезно собирался их писать. Вы, наверное помните?Похоже, Джефферсон был любитель долгих речей.—?Помню.—?Так вот. В первую минуту новый оборот вещей представился мне в довольно приятном виде, несмотря на некоторые сложности. Но скоро я так устал, чувствовал себя таким измученным и беспомощным, что душа поневоле уже жаждала покоя. Меня тогда охватила усиленная хандра. Готов к труду был, материалы собраны были, но вот не работалось, ничего не делалось. Я тогда даже съездил в Вашингтон, для подновления силы.—?И что?—?Слушайте, слушайте. Тем временем у меня на плантации имелось с тридцать рабских голов. Прежде все работало, как часы: все поставки в срок, никаких там болезней… Как обычно случается в жарком климате. Но тут, как только я впал в хандру, разом все поменялось. Работать стали через силу, пошли какие-то жалобы, а самое страшное?— упали продажи. Одним словом, рабы впали в похожую хандру.Гамильтон как-то разом напрягся; он буквально впился зубами в сигару. К тому моменту я успел собрать все осколки и теперь намеревался идти в кладовую за половой тряпкой. Стоит ли говорить, что оставаться в гостиной мне решительно не хотелось. Жизнь в семье рабовладельца оставила в моей душе неизгладимые следы, а потому история ?рабской теории? мне была довольно известна. Впрочем, я никогда не понимал истинного ее смысла. Теперь же я был как в лесу, среди волков, и всеми инстинктами своими предчувствовал, что в словах Джефферсона заключалось нечто совершенно безобразное.?Ведь черт знает что может случиться из-за этих его представлений??— раздумывал я.—?И тогда я задумался,?— продолжал Джефферсон. —?Умеет ли неживая душа, во всей своей низости и грязи, перенимать черты хозяина? Мне лично показалось, что всё это очень стоит весьма пристального наблюдения, особенно для того кто сам искренно желает разобраться в природе рабов… Кажется, я эту теорию даже где-то записал…—?И к чему это всё? —?перебил Гамильтон. Его такое многословие, очевидно, утомляло. —?Мне ваши теории хорошо известны?— скучно это все. Что же касается до ваших сокровеннейших убеждений, в настоящих рассуждениях, тем более касательно моих рабов, им, конечно, нет места.—??Собирают с терновника виноград, или репейника смоквы??—?Что?—?Включите голову. Стало быть умеет, раз я наблюдал такое явления на собственных рабах. Выходит, что если раб в вашем услужении слаб и труслив, виноваты вы. Вы и ваш слабый характер.—?Обзываете меня трусом? —?мигом разозлился Гамильтон.—?Я такого не говорил. Однако же вы имеете все полномочия, но почему-то бездействуете,?— упорно настаивал на чем-то Джефферсон. —?Александр, вы до такой степени мне услужливы, однако не в силах выслушать обыкновенный совет.—?Я прошу вас оставить меня в покое,?— начал Гамильтон тревожною скороговоркой, очевидно надеясь отклонить от какого-то давнего разговора.—?Вы без конца говорите острые вещи, а потом отказываетесь от собственных слов. Вы слабы, а раб?— ваше отражение. Признайте это!—?Раз на то пошло, не так уж он и слаб,?— парировал Гамильтон.—?Значит, теперь вы защищаете его? Этого фальшивого молодого человека? Ваше лицемерие…Я замер в дверях и стиснул кулаки. ?Прозрачный я, что ли??Впрочем, спорящие будто бы позабыли о моем присутствии.—?Томас, вы взялись меня замучить…—?Исключен из академии по подозрению в трансвестизме и замыслах против государства. Ничтожный аболиционист, возомнивший себя героем и освободителем. Ему, несомненно, обязательно преподать урок. Однако ж вы беретесь его защищать! Более того, вы потворствуете ему, наряжая его в трансвестита, которым он так мечтает быть!Гамильтон вздрогнул, но не сдался.—?Подумайте, его отец?— лицо заметное; сенатор, человек видный…—?Вы мешаете отца с сыном. Сын смеется над отцом явно…—?Это одна только маска.—?Вы трус! —?не удержался Джефферсон,?— И раб ваш такой же! Вы наказали его переодеваниями…Тут он как-то странно усмехнулся.—?Да и то, единственно лишь ради собственного извращенного удовольствия.?Удовольствия? Какого еще удовольствия??—?Хватит! Хватит, Томас! —?вскричал Гамильтон. —?Дозвольте… А впрочем, знаете что? Джон!Оттого ли, что он и в самом деле понял последнее оскорбление Джефферсона за прямой приказ поступить так, как он хотел, то ли он был слишком уверен, что следующий поступок удовлетворит его беспредельный эгоцентризм?— не знаю. Гамильтон высокомерно окинул меня взглядом, как будто одно присутствие меня здесь было ему оскорбление.Я сглотнул ком в горле.—?Да, мистер Гамильтон?Тут он твердо шагнул ко мне и схватил меня за ухо. Так это вышло неожиданно, что я не сдержался и выругался.—?Сходи в гардеробную,?— прошипел он. —?Найди плеть и принеси.Требование застало меня врасплох.—?Что? Зачем?—?Живо. Ступай, пока я не оттаскал тебя за уши.Он бросил на меня такой угрожающий взгляд, что я сразу понял, по силе этого взгляда, о серьезности его намерений. Никогда еще я не видел Гамильтона?— этого слабого, нервозного сноба, в столь исступленной ярости. Вероятно, если бы не присутствие Джефферсона, я не преминул бы наброситься на него и в раз избавиться от рабского бремени. Однако, к величайшей своей неприятности, я принужден был мало-помалу принять происходящее за факт, свершившийся и невозвратимый.Поднявшись по лестнице, я вдруг почувствовал себя таким измученным, что, казалось, двигался как во сне. ?Как это все отвратительно,?— думал я,?— И неужели, неужели он… Нет, это вздор. На какую грязь, однако, способен его мозг…?Страх охватывал меня все больше. Я вдруг остро ощутил, что задыхаюсь. ?Может, через окно, по стене. А там побегу, и в город… Нет, не получится?.Я постоял еще немного перед окном. Ничего уж не хотел, не мог холодно рассуждать. В лице ощущалась какая-то тяжесть, а лоб напрягался, словно резина. Я протер щёки, вошел в гардеробную и приступил к поискам. Совсем скоро я отыскал плеть?— такими по обыкновению секли рабов на плантациях.Похожее орудие имелось и у отца. В детстве мне нередко приходилось наблюдать жуткие картины: надрываются иной раз рабы с каким-нибудь возом, и при этом так сильно бьет всегда отец плетью, иногда даже по самому лицу, а мне так жалко, так больно на это смотреть. Я чуть не плачу, а мама всегда, бывало, отводит меня в сторону. Таким он был, мой отец. Я родился первым из остальных детей Лоуренсов, родился от относительно здоровой матери, и оттого, вероятно, вышел крепче остальных. Может, потому отец начал ?учить? меня когда мне не было и четырех лет. Он сек меня розгами, драл за уши и иногда даже бил по голове. Детские воспоминания нагнали на меня еще больше страху. Впрочем, я все же собрался с силами, сжал покрепче плеть и пошел из гардеробной. Я спустился по лестнице, рассеянно и тревожно смотря кругом. Сходил я тихо, не торопясь, весь в лихорадке, полный одного, нового, необъятного ощущения. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни. Все мысли мои теперь крутились около одного какого-то обстоятельства, и я сам ощущал, что это действительно такое ужасное обстоятельство, и что теперь я останусь с ним один на один. Впрочем, я не больше сходил с ума от страха, чем от чувства обиды. Наверное, я сам был виноват: Джефферсон принадлежал к числу тех самых ?плантаторов?, и нечего было вызывать в нем гнев.?Но разве я виноват перед ним? —?раздумывал я. —?Сам сотнями людей изводит, да еще и наказывает жестоко, но на мелочи обижается. Ясно как день, Гамильтон все делает по его указке; боится?.К моему невероятному удивлению, гостиная была пуста (по крайней мере на первый взгляд). Я встал в проеме и обвел глазами комнату. ?Неужели они меня не дождались? —?подумал я. —?Странно. Не зря ведь послали. И зачем, однако же? Так, чтобы напугать??Впрочем, только что я выдохнул и перешагнул через порог, все мои сомнения и предположения осыпались прахом.Кто-то вдруг обхватил меня руками и стиснул так, что я едва не закричал. Разумеется, Гамильтон поджидал меня у самой двери.—?Погодите! Пустите! —?запаниковал я.—?Не могу.Похоже, он надеялся поймать меня и побить там же, без промедления. Я вскрикнул, до того больно он вдруг заломил мне руку. Джефферсон стоял тут же, за дверью.—?Почему? Перестаньте, что вы делаете?—?Угомонись!Дыхание мне захватило, и слова стали криками вырываться из стесненной груди.—?Молчи! Не надо! Знаю, что хочешь сказать! —?вскричал Гамильтон. —?Томас, ради всего святого…—?Да вы не в своем уме, что ли,?— Джефферсон фыркнул. —?Разбирайтесь с ним сами.Тут я замахнулся локтем, со всей силы ударил его по лицу и сумел вырваться. Правда, Гамильтон все-таки успел выхватить у меня плеть.—?Сумасшедший, ведь вы меня задушите! —?закричал я. —?Что же вы такое делаете?Мы стояли друг против друга, по обе стороны от дверного проема.—?Свою волю,?— процедил Гамильтон. — А ну вернись!—?Какую?—?Прежнюю, господскую. Была одна воля и теперь моя воля.Я обернулся к Джефферсону. Он пристально нас наблюдал и ни слова больше не говорил.—?Вы давно уже помышляли лишить меня жизни,?— прошипел я,?— Такая, стало быть, воля? А?—?Я не стану объясняться. Не забывай, ты обязан мне законом.—?Наплевать на ваш закон, и никакому черту я не обязан.—?Да ну? —?он оглядел меня и ухмыльнулся,?— Что ж, меня забавляет, как ты бесишься. Однако на твоем месте я помолчал бы. Уже за одно то, что я позволяю тебе открывать рот, следует тебе расплатиться…—?Я действительно считаю себя вправе высказываться против,?— не сдавался я. —?Потому что вы, все вы,?— я метнул взгляд в Джефферсона. —?Считаете чужие жизни ни во что! Я аболиционист, аболиционистом и останусь.Должно быть, я немного переборщил, потому что Гамильтон тотчас расхохотался.—?Как? Как ты этого достигнешь?—?Как? Вы даже не понимаете! Ну ничего, ничего, однажды вы посмотрите на меня иначе, как на раба,?— я задыхался. —?Гниющие, разлагающиеся ублюдки, вот вы кто! Такие же невежественные, как эта поганая страна.Наступило мгновенное молчание. Выслушав мою речь, Гамильтон как-то странно улыбнулся. Я надеялся, что он будет ругаться, долго и с жаром, в ответ на мое оскорбление. Мне пришла было мысль: ничего больше не говорить и гордо уйти, тем убедить его, так чтобы разом он меня понял. Впрочем, я не решился. ?Если так ясно выражена мысль и нарушено приказание,?— размышлял я. —?Что-нибудь да должно произойти…?Джефферсон прочистил горло. Я глянул на него и тут же удивился этому взгляду: было в нём что-то несообразное, необъяснимое. Он выглядел таким непоправимо виноватым, будто только что обесчестил беззащитную девушку. Я не понимал, почему.Далее случилось что-то совсем уж неожиданное: Гамильтон вытянул руку, в которой была плеть, и, не отрывая от меня глаз, уронил ее. Я посмотрел на него в совершенном недоумении.—?Джон,?— сказал он и высоко поднял голову, как будто бросая мне вызов. Лицо у меня вдруг загорелось, точно от тропической жары. —?Подними, пожалуйста.Я нахмурился и долго, с подозрением на него смотрел. Намерение было, впрочем, ясное: Гамильтон как будто издевался надо мною. Я стиснул кулаки и помотал головой.—?Не подниму.—?Не поднимешь?—?Ни за что.Меня удивила не столько просьба, а скорее то, что душевное равновесие Гамильтона, которое порою могло быть нарушено одним лишь косым взглядом, даже не дрогнуло от прямого оскорбления.—?Ты, кажется, чего-то не понимаешь,?— сказал он. Голос его стал низким и грудным, и дрожавшее в нем презрение, казалось, заполонило гостиную. —?Что, думаешь, я тебя пожалею? А нет. Сейчас прикажу что-нибудь эдакое, унизительное, а сам в стороне останусь. Перенесешь это? Да нет, куда тебе. Чем ты лучше нас? Ты, самонадеянный болтун, играешь в героя, а сам наверняка убить готов по приказу. Посмотрим: казалось бы, глупая, бессмысленная, ничтожная душа освободителя, зато сколько жизней погубила! Изволь: где они, освобожденные тобой от ?гниения и разложения??—?Не понимаю,?— пробормотал я. Что-то тяжелое вдруг сжало мне сердце.—?Не строй из себя героя,?— наступал Гамильтон. —?Одна жизнь и дюжина смертей взамен?— да ведь тут все ясно! Чего, по итогу, стоит жизнь глупого и злого ?освободителя?? Не более чем жизнь вши, червя, да и того не стоит, потому что ты обществу вреден. Это ты чужую жизнь ни во что не ставишь, всё один эгоизм. Ответь, по моей ли вине погибло двенадцать рабов?!Я стоял, пошатываясь, посреди гостиной. Пол словно бы качался у меня под ногами. В целом я мог бы вынести болезненные воспоминания своей вины, если бы не этот холодный, испытывающий взгляд. Руки у меня дрожали как осиновый лист, меня всего колотила мелкая дрожь.—?Так или иначе, вы не властны над моим разумом. Вы не в силах распоряжаться моими мыслями,?— пробормотал я, уже в совершенной опустошенности ума.Гамильтон не дрогнул.—?Нужны мне твои поганые мысли. —?сказал он. —?Пожалуй, мне хватит и тела. Я могу натравить на тебя собак. Отрубить палец. Побить. Заставить тебя есть помои. Хочешь, я заставлю тебя есть помои?Я помотал головой.?— А я ведь могу. Право такое имею. Не будь дураком, Джон,?— он указал пальцем на плеть. —?Подними.Столько презрения, столько осуждения было в его взгляде и голосе, что я не посмел возразить. Напоминание о злодеянии (которое я, впрочем, за злодеяние не считал) задело меня за живое. Жгучее чувство вины, поселившееся в душе моей задолго до описанных событий, вдруг ожило и принялось пожирать прочие мысли. Раздавленный, даже как-то униженный оказанным почтением, я подошел к Гамильтону, наклонился и поднял плеть. А он все не сводил с меня взгляда?— темного, тяжелого. Мне сделалось еще хуже.—?Очень хорошо,?— Гамильтон забрал плеть и широко улыбнулся. —?Можешь идти.Я округлил глаза и уставился на него. ?Это, наверное, какая-то безобразная шутка…?Гамильтон поглядел на Джефферсона, которой все это время наблюдал за нами, сидя в кресле.—?Тут, думаю, можно остановиться,?— сказал он. —?Будет ему урок.Пускай мне трудно было тогда успокоиться, у меня как будто камень с души упал. Впрочем, видно было, что сам Гамильтон пребывал в сильном беспокойстве, как бы нарушавшем привычную сухость его манер.—?Неужто вы его прощаете? За такие-то слова? —?удивился Джефферсон. Говорил он с очевидным раздражением. —?Дозвольте… Он даже не извинился.—?Извините,?— ввернул я.Гамильтон поджал губы.—?Как обидно. Выходит, вы мне ничего и не доказали,?— протянул Джефферсон.Пауза. Потом, с шумом набрав воздух в легкие и расправив плечи, Гамильтон спросил:—?Не доказал?В голосе его прозвучала такая острая, такая едкая горечь, что мне вдруг стало страшно. Я было отшатнулся, но Гамильтон поймал меня за плечо.—?Ну, ну,?— урезонил Джефферсон. —?Не нужно этого.—?Так ведь несправедливо…—?Мистер Гамильтон,?— Джефферсон перебил его. —?Раз вы сами не решаетесь, не было и нет тут никакой справедливости. Нам больше не о чем говорить. Я все понял.Я вдруг отчетливо осознал, что события начали развиваться по совершенно неправильному пути. Что я тогда сделал? Не знаю. Должно быть, я как-то сильно дернулся, может даже что-то сказал. Помню только, как меня толкнули, и как я плюхнулся в лужу вина на полу. Помню, как острый каблук больно давил мне на затылок. Я хотел было вскочить, крикнуть изо всех и бежать скорее от этого кошмара. Однако ноги мои не повиновались, а из груди не вышло ни единого звука.Черт знает, может есть что-то дурманящее в плети, когда плеть ложится на спину и рвет в клочья мясо. Сначала я корчился, до крови кусал губы, цеплялся пальцами за ковер и кричал; наверняка вопил, как сумасшедший. Мною овладевали страшные видения: я видел отца, видел темных рабов, валяющихся на землю от ударов кнута, и кричал, и кричал… В голове моей, среди абсолютного хаоса, мелькало осознание: точно такую же боль испытывали годами, изо дня в день, люди плантаций. Как могло случиться, что в продолжение двадцати одного года я даже не представлял себе, каково это? Все, что я прежде сказал, казалось мне теперь было глупо до отвращения. Зачем я пошел на оскорбление? Зачем говорил, к тому же каким-то назидательным тоном, о своей ненависти? Это не умно, никому не интересно, глупо?— глупо по-детски. Впрочем, совсем скоро я погрузился в некое безразличное настроение. ?Слава Богу,?— думал я в полусознании,?— Теперь уже всё ясно, и нет страшной неизвестности, не нужно гадать и ждать наказания. Все давно уж случилось?. От ударов я больше не кричал, но как-то странно всхлипывал. Несмотря на сильнейшие боли я воображал, что наказание уже кончилось, и что Гамильтон сечет вовсе не меня, а другого, незнакомого мне раба. Хотя, стоит признать, на самом деле я уже находился в последней агонии: я перестал чувствовать удары по отдельности; все они теперь сливались в единый, беспрерывный поток жгучей боли.Тут мой блуждающий взгляд упал на дверь, и я увидел Феодосию. До сих пор я не замечал её. Она стояла в углу, в тени. Я хотел было потянуться к ней рукой, точно утопающий, но, потеряв опору, распластался на полу. Когда я посмотрел на дверь во второй раз, кухарка уже исчезла. Осмелюсь предположить, что ее там никогда и не было.Потом все как-то разом прекратилось. Плеть шлепнулась об пол, прямо возле моей головы, а кожаная подошва оторвалась от моего затылка. Я ничего не слышал, и видел лишь начищенные до блеску ботинки.—?Четырнадцать. Все для вас, Томас…Я приподнял голову. Гамильтон стоял, бледный как смерть, руки в карманах пиджака, и глядел в противоположную сторону. Джефферсона я не видел: ноги Гамильтона закрывали мне обзор.—?Джон, вставай.Я был теперь как в тумане, точно это не я был, а мой двойник. Голова моя кружилась и болела, как от жару. Я было приподнялся, но вдруг сильнейшая боль разом отняла у меня все силы. Ощущение было такое, точно кто взял стальной кинжал, воткнул мне в спину и несколько раз повернул. Я распластался на полу.—?Какая грязь,?— пробормотал Джефферсон.Тогда Гамильтон помог мне подняться, затем вздохнул и смерил меня упорно потупленным, как бы стыдящимся взглядом. В глазах его появилось какое-то печальное выражение, словно бы он только сейчас понял, что натворил?— и словно бы всё это время вовсе не задумывался ни о чем. Впрочем, тогда мне было совершенно все равно.—?Ступай,?— сказал он,?— Позови Феодосию. Пускай наведет здесь порядок.Несмотря на некоторую трагичность во взгляде, манера его оставалась холодной и совершенно безразличной.—?Хорошо,?— отвечал я хриплым, совсем не своим голосом. Что-то еще неотвязчивое, кроме боли, страха и чувства обиды томило меня. Я уже едва дышал, и хотел поскорее скрыться от этих людей.Так я и сделал?— молча, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяница. А потом я пошел вверх по темной лестнице. Мне все казалось, что я спускаюсь в глубокий колодец. В моем теле еще продолжалась лихорадочная дрожь, а лицо пылало. Все, что прежде имело белый цвет?— чулки, фартук, даже воротник платья?— все окрасилось в алый, и невозможно уж было отличить кровь от вина.Я доковылял до гардеробной, затворил дверь и осел на пол. В самом углу, возле стены, стояла длинная напольная вешалка с одеждой. Я подполз к ней на коленках и уселся прямо среди вереницы черно-белых платьев. Так я и уснул: на полу, укрытый черными юбками, побитый и жалкий.Так просидел я очень долго. Случалось, что я как будто и пробуждался, но, замечая, что за окном еще светло по-дневному, засыпал снова. Наконец, где-то под полночь, меня разбудил скрип двери. В первое мгновение я подумал, что это был хозяин дома. Страшный холод охватил меня; но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась со мною во сне. Вошедший переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел ко мне, подождал с минуту, и тихо, без шуму, поставил что-то на пол. В комнате была совершенная тишина. Жидкий лунный свет шел через окно, и в этом свете мне удалось рассмотреть вошедшую. Салли присела на корточки и посмотрела на меня длинным, жалостливым взглядом. Пожалуй, это было единственное существо в доме, к которому я испытывал искреннюю симпатию и трепет. И, когда она посмотрела на меня этим несчастным взглядом, я вдруг понял, что столь дорогое мне существо тоже страдает. Сердце мое пропустило удар. Слезы подступили мне к горлу, а под глазами появилась какая-то тяжесть.—?Хочу уехать,?— пролепетал я,?— Не могу так больше… Не в состоянии.—?Куда же? Нельзя, нельзя,?— нашептывала Салли,?— Давайте снимем платье.Рядом стояло ведро с водой. Салли вынула из него тряпку.—?Не знаю! —?я всхлипнул,?— Мисс Хеммингс, я должен уехать.Мой голос дрогнул и надломился.—?Мне нужно!—?Понимаю, понимаю.Так мы сидели очень долго: молча, в голубоватом лунном свете. Салли обтирала кровь с моей спины, а я все плакал и не мог никак остановиться.