Пролог (1/1)

Случаются порою такие встречи, совершенно даже случайные, способные вмиг перевернуть человеческую сущность. Припоминая нашу первую встречу сегодня, я, пожалуй, приписал бы её к некоторого рода предчувствию. Ещё в юношеские годы мне посчастливилось разувериться в идее любви с первого взгляда. Однако, вспоминая о любовном падении, которому поспособствовала та самая встреча, я осознаю что уж и тогда, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Тогда я, правда, не понимал, что это предчувствие могло послужить предвестником будущего перелома в моей жизни.Встречаются порою такие любовники, оба один другого почти съесть хотят, а расстаться не могут. Именно таким обернулся наш роман, нежданный и путанный. Покуда петля не стянется вокруг моей шеи, и покуда ноги мои не оторвутся от земли, я буду вспоминать это лицо, уже немолодое и бледное. Глаза его, обычно казавшиеся черными, на деле были цвета кленового сиропа, и хотя они всегда выглядели безразлично-усталыми, за ними скрывалась тревога и бесконечная тоска. Не знаю, печалился ли он от своей глупости, как и печалился он прежде от безобразных действий своих, которые позднее довели его до сумасшествия.Совесть моя осталась спокойна. Премерзкий поступок, который я совершил в приливе гнева и панического страха, избавил меня от непосильной тяжести первой любви. Вот в чем одном признаю я свое злодеяние: только в том, что не совершил его раньше.Прошу читателя поверить в истинность событий, большинство действующих лиц которых, за исключением разве что меня самого, еще живы.***Впрочем, моя история началась задолго до нашего знакомства. Меня арестовали двадцать седьмого августа тысяча девятьсот двадцатого года. Судопроизводство по моему делу прошло без больших затруднений. Твердо, точно и вполне ясно поддерживал я свое показание, не смягчая в свою пользу обстоятельств, не искажая фактов, не забывая малейшей подробности. Тут подоспела модная ?Рабская теория? (о ней, впрочем, многое будет сказано позже), которую так часто стараются применять в наше время к преступникам. Суд допустил даже возможность того, что самое преступление не могло иначе и случиться как по вине инстинктов. Двадцать первого сентября я был приговорён к смертной казни, под условием того, что казнь состоится ровно через год. Это время отвели затем, чтобы я воспользовался возможностью и обменял казнь на пожизненное рабство: некоторые обстоятельства способствовали смягчению моей участи.И вот, наступило двадцатое сентября тысяча девятьсот двадцать первого года.Я стоял на краю аукционного помоста. Сильно колотилось мое сердце, и сильно волновались мои мысли. Ежемесячный аукцион проходил на центральной площади Чарлзтауна. Духота в тот день стояла чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще не устоявшеюся краской. На всю улицу шел шум и гам. Стук колес, крики и топот сливались в единую мерзкую какофонию. Большая группа мужчин толпилась прямо под сценой; иные сидели на ступеньках, другие на бордюрах, третьи стояли и о чём-то разговаривали. Лицо аукциониста, мясистое и розовое, точно персик, подёргивалось в очевидном раздражении. Я стоял по соседству с толпой наголо выбритых девиц. Они разговаривали сиплыми голосами, все в каких-то лохмотьях и босоногие. Иным было лет за тридцать, но встречались и лет по семнадцати, со впалыми глазами и раздутыми губами. Все до единого на площади, кроме разве что аукционистов и покупателей, были преступники.Тюрьма обернулась для меня беспросветным ужасом. Между мною и населявшим тюрьму людом словно бы зияла бездонная пропасть: как все они любили жизнь, как дорожили ею! Всякий заключенный ее любит и ценит, и более дорожит ею, чем на свободе. Я же морил себя голодом, лишь бы не пойти на продажу. Моих воззрений заключенные не только не разделяли, но и вовсе считали меня помешанным. Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное и подлое избиение, каковых мне случалось переносить в тюрьме не мало, всегда возбуждало во мне, рядом с гневом, надежду на то, что в этот раз меня забьют до смерти.На шестое сентября меня ожидало повешение в наказание за ?изменнические злодеяния? против Американского правительства. Я стоял без движения, со связанными руками, укрытый лишь мешковатым бельем. Состоятельные господа (чаще мужчины, временами в компании жён) расхаживали по площади, с задранными носами и присматриваясь.Я стоял совершенно один; на второй неделе заключения пришла мне очередь продаться вместе с остальной казармой. Случилась ссора. Продали всех, кроме меня.Изредка неискушенные джентльмены подходили и ко мне, единственно от одного любопытства, и интересовались, отчего я походил на дворового пса. Я был жутко худой, не слишком высокий, усыпанный веснушками, сильно кучерявый и весь побитый. Отвечать мне не приходилось: аукционист спешно удовлетворял любопытство покупателей: ?Он дурной. Больной на голову?.Пару раз я намеревался повеситься, но успехов, к сожалению, не добился. Бесцельная жизнь, а в будущем одно беспрерывное страдание, — вот что предстояло мне на свете. И что в том, что через месяц мне был бы только двадцать один год? Зачем жить? Жить, чтобы существовать? Но я тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за наивную фантазию. Одного существования всегда было мало мне. Может быть, по одной только силе своих убеждений я и посчитал себя человеком, которому более разрешено, чем другим, совершить преступление. Я предпочел бы уйти из жизни рабом Божиим, нежели рабом человеческим. Меня тешила мысль о том, что по завершении аукциона всё будет кончено. Впрочем, торжество это продлилось лишь до того момента, как ко мне подошел некий человек. Это был господин средних лет, чопорный и осанистый. Он был не слишком хорош собою, темноволосый, с вострыми черными глазами и бородкой. Джентльмен показался мне смутно знакомым. Следом за ним к помосту подоспел аукционист.—?Никто не ставил, говорите? —?поинтересовался джентльмен, уставившись в меня глазами.—?Никак нет, мистер Гамильтон,?— отвечал запыхавшийся аукционист. —?Этот чересчур тощий, и, ко всему прочему, больной…?Гамильтон?— вот оно что?— подумал я,?— Александр Гамильтон?.Очевидно, Гамильтон был здесь давно известен. Его история в завуалированном виде обошла все газеты. Для сплетников она была слишком лакомым кусочком, чтобы не распространиться с быстротою огня. Впрочем, лицо его встречалось мне лишь на газетных страницах.Гамильтон вздёрнул брови.—?Проказа у него, что ли? Тиф?Аукционист мотнул головой.—?Нет, сэр, он скорее… умалишенный. Любой из здешних рабов будет втрое его умнее. Никчёмный из него товар.Гамильтон задумался, наморщив лоб.—?Будь моя воля, я бы самолично вешал недоумков вроде него,?— продолжал аукционист.Гамильтон обошёл меня кругом. Я нахмурился. ?Правда, что ли, проказу ищет…?—?Что-ж, я вашего воззрения не разделяю. Впишите-ка моё имя,?— сказал вдруг он.Я так и вздрогнул от удивления, хотя удивительным было разве то, что он не сказал этого раньше. Непринужденное спокойствие его позы и уверенность, с которой прозвучали эти слова, указывали на то, что решение Гамильтон принял едва ли не сразу.—?За этого? Как же…—?Oui. Извольте записать.Я был ошеломлен, поражен ужасом, аукционист?— только удивлен. Он скрежетнул зубами и вынул записную книжку из нагрудного кармана.—?Будь по-вашему. Какова ставка?Гамильтон скосил на меня глаза, поманил мужчину поближе и шепнул что-то ему на ухо. На лице аукциониста всплыло небывалое потрясение. Он выпучил глаза, осмотрелся кругом и пробубнил:—?Вы, должно быть, не поняли… Всякая единичная ставка не должна превышать пять сотен долларов…—?В таком случае, снижаю до пятиста,?— произнёс самым нахальным тоном Гамильтон.—?Pardon?! —?выпалил я, не выдержав характера.Оба тотчас уставились на меня.—?Рабам слова не давали,?— прошипел аукционист. У меня потемнело в глазах. Я и то удивился бы, будь ставка вдвое или даже втрое меньше: уж слишком бестолковый из меня выходил товар. Однако этот джентльмен поставил самую большую позволенную цену, и, более того, пытался поставить даже выше…Из раза в раз аукционист ухитрялся принижать меня, исключая всякую возможность продажи. Вероятно, кто-то из отцовских недругов обильно начинял его карманы грязными деньгами. Ощутив вполне свою силу, он под конец уже нисколько не стеснял себя в характере, обзывая меня ?прокажённым? и ?больным?. Может быть, даже нарочно бил меня так, чтоб оставались синяки.Покупатель улыбнулся и повернулся уходить. Так я и стоял до окончания аукциона, с камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе.Аукцион кончился в два часа по полудни. Все проданные погрузились в шумное веселье. Счастливый смех разносился по площади, и лишь я один?— угрюмый и погруженный в тяжёлые раздумья, не издал ни единого звука, молча ожидая, пока меня заберут из аукционного дома. ?Ведь это обидно,?— размышлял я. —?Чем заслужил я такое наказание? Томиться в неволе год, и для чего? Чтобы быть проданным за день до казни? Несправедливость! И будь даже мой владелец весь из одного чистейшего золота, а не таким parvenu, и тогда не согласился б я стать рабом! Для себя, даже для спасения от смерти, не продался бы!?Хоть я старался принять равнодушный и пресыщенный вид, моё лицо, должно быть, выражало всю испытываемую мною тоску. Конец шуму и дракам, конец мелочным склокам и перепалкам. Жизнь моя грозилась сделаться во много раз хуже. Будучи сыном состоятельного рабовладельца, я знал о мрачных, отвратительных вещах, которые хозяева творили с рабами. Народу и полиции до подобных злодеяний не было никакого дела.***Не помню я уж ни как подписывались документы, ни как меня выводили с площади. Точно туман вдруг упал передо мною, и сознание моё иногда как бы тускнело. Помню только, что всех проданных согнали в деревянный предбанник, приказали раздеться, а затем окатили мыльной водой. Нам выдали чистую одежду.Какой-то человек связал мои запястья и повёл меня за собой. На улице нас ожидал автомобиль серебристого цвета. Гамильтон стоял поодаль, облокотившись о кузов, и крутил в руках свою шляпу. Он был весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался. Я убеждал себя, что его власть надо мною не имела никакого значения. Дабы удвоить свою уверенность, я решил при первой же встрече сделать вид, будто его и вовсе не существует.Поездка до вокзала проходила в напряжённом молчании. Новоявленный владелец в замешательстве похлопывал себя по коленям, обтянутым брюками цвета болотной травы. ?— Я Александр Гамильтон,?— прервал тишину он. Я не удосужился поднять глаз. ?— Может, назовёшь своё имя, в конце-то концов?Я тяжело вздохнул. Нога его нетерпеливо постукивала об пол. Помолчали.—?Машина эта не моя,?— продолжил вдруг Гамильтон. —?Я из Нью-Йорка… Разве можно машину перевезти из штата в штат, на поезде? Нельзя. Entre nous soit dit, я никак не мог выбрать между старым добрым фиатом и Роллс-Ройсом…Я совершенно не смыслил в автомобильных марках, но почувствовал скорей досаду, чем интерес. Вовсе не для того я простоял полдня под палящим солнцем, чтобы беседовать о всякой чепухе. Больше он не сказал ни слова. Чем ближе мы подъезжали к вокзалу, тем глубже Гамильтон замыкался в своей неопределенности. Собеседник из меня получился некудышный.—?Выходит, твоё многословие — не более чем слух? —?спросил он, когда мы, наконец, сели в поезд.—?Очень может быть,?— пробурчал я.Гамильтон хмыкнул и погрузился в чтение газеты. Немного погодя он предложил мне сигару и, дождавшись молчаливого отказа, закурил сам. Купе заполонили волны табачного дыма.—?Вот значит как… —?задумчиво пробормотал он. —?Обыкновенная утка. Право, это ведь невежливо…—?Оставьте меня в покое.—?Я спас тебя от смерти.—?Нет уж. Вы меня купили. Даже душу, всё, всё купили, как на зверином рынке. Пропала жизнь! Прикончите меня, Гамильтон, и извольте действовать скоро, а не играть со мной,?— я фыркнул. —?Рабской жизни не могло хуже случиться!Гамильтон отвечал вопросительным длинным взглядом, не слишком, впрочем, удивленным. ?— Надо же, разговорился. На беседу не выведешь, а как выведешь...—?Законы этой страны?— чушь собачья. Это я так, к слову.Гамильтон усмехнулся моим словам и перелистнул газетную страницу.