Кошмары во сне и наяву (2/2)

— Совершенно верно, соколик! Просто красавец! — дружно загалдела женская часть базара, а мужская так же дружно уставилась на Федьку не по-доброму.

— Спасибо, конечно… — ошарашенно пролепетал Федька, оглядываясь вокруг, словно оказался в клетке с тиграми.

— Ах так, значит, — злобно протянула Марыся, обнаружив, что соперница у нее, оказывается, не одна: их целое стадо. Недолго думая, разгоряченная торговка схватила с земли то самое последнее яйцо. — Получи! — и метко зашвырнула его в кружок баб.

Та девка, которая говорила от лица всего женского собрания, на миг обмерла с раскрытым ртом. А потом медленно, подрагивающей рукой провела по залепленным желтком глазам. Посмотрела на липкие пальцы и прищурилась.

— Нет, ты видала? Яйцо прямо в рожу – бабах! — заходясь смехом, веселый сивоусый торговец подтолкнул локтем свою молоденькую дочку.

— Да, папенька, — слабо прошелестела она, а густо подведенные заморскими средствами глаза внезапно замаслились слезами. Кап-кап – слезы потекли прямо на роскошную парчу, разложенную перед торгующим семейством, и клякса за кляксой товар начал портиться.

— Что такое? Что случилось, Леночка? — испугался отец, отводя дочку от прилавка, от греха подальше.— Не ведаю я, что со мной батька сталося, да так скоро, ой не ведаю, — она слабо хныкала, задыхаясь и уворачиваясь от отцовских мозолистых рук и колючего взгляда, а потом огласила натужным ревом: — Люб он мне, так люб, что мочи нету!

— Да кто?— БАБЫ ДЕРУТСЯ! — разнеслось над базаром, и весь честной люд ломанулся на женские крики и треск ломающихся прилавков. А Федька, причина всех слез, соплей, ругани и баталий, повел себя как настоящий мужчина: он тихонько сбежал.— Какие черти тебя носили? — недовольно прогудел Аким, когда Федька занял свое место рядом с ним у входа в Оружейную палату и поднял, как положено, крепко сжатый бердыш.Какие черти? Вполне определенные, с битыми яйцами и рубашками-вышиванками. Вслух Федька промычал что-то неразборчивое, мысли его были далеко – витали где-то точнехонько под расписными сводами. От пережитого голова шла кругом, так что у него не хватило сил даже нормально злиться, когда мимо них надменно прошествовал Афанасий Вяземский, подметая дворцовые полы длинным поясом с бахромой. Вяземский кинул на Федьку строгий взгляд, Федька тоже кинул взгляд, на большее не то что не решился – права не имел. Безмолвно, но от души молодые люди пожелали друг другу всего самого наилучшего.

Можно было подумать, что настало время перевести дух, стоя вот так вот, молча, под громкое сопение Акима до самой вечерней смены. Федька кусал щеку, размышляя о своем, Аким чесал носком сапога онемевшую лодыжку, а дальше случилось это. Возможно, оно бы и миновало их, если бы не привычка царицы нарушать правила и привычка служилых их соблюдать: только заприметив в тени коридора приближающийся силуэт, оба рынды молодцевато стукнули каблуками, выпрямились, соединили бердыши и тем самым невольно привлекли к себе внимание.Царица Марья Темрюковна обыкновенно проходила мимо любого поста, не одарив никого из слуг даже коротким царственным взглядом. Дикая, неукротимая, как горный цветок, пробивающий себе путь в самых неблагоприятных местах, среди скал и камней, она упорно отрицала затворническую жизнь, навязанную ей мужем и Домостроем. Она заявлялась с женской половины на мужскую, как к себе домой, и одним своим видом заставляла всех встречных мужчин застывать посреди прохода, глазеть и прислушиваться. В последнем особой нужды не было: царица слишком громко смеялась, а походка у нее, несмотря на юный возраст и хрупкое телосложение, была тяжелая – она словно бы говорила: ?смотри, я иду!?. Полная противоположность тому идеалу жены, который предписывал всем обычай. Марья Темрюковна вместо того, чтобы обхаживать мужнего гостя, могла выхватить плеть и отхлестать того без малейших зазрений совести. Одним ленивым кошачьим взглядом она наводила самые грязные мысли о женщинах, ей хотелось показывать шрамы, полученные в битвах за нее, потому что она бы точно не испугалась дотронуться до каждого, а потом точно нанесла бы новый, своей маленькой твердой ручкой. Русские ее не любили, а вот Федька бы честно влюбился в нее, будь от этого хоть какая-то польза.

Цоканье каблучков со стальными набойками остановилось напротив Оружейной палаты. Лица у обоих рынд стали каменные: на царицу вообще желательно было не глазеть, а глазеть, когда она вот так позволяет себе перечить государю, разгуливая там, где не положено, да еще и в полном одиночестве, – смерти подобно.— Как тебя звать, холоп? — царица подозрительно глядела прямо на Федьку, как будто ждала подвоха. Казалось ему или нет, но это был первый раз, когда она задержала на нем свой взгляд дольше, чем на пару жалких мгновений.

— Федор, государыня.

Чем дольше Марья Темрюковна на него смотрела, тем больше чувств успевало проноситься у нее на лице и тем сильнее не по себе становилось Федьке. Федька боялся дышать, словно она была лисицей в лесу и ее мог спугнуть малейший шорох. Подозрение, страх, радость, желание, отчаяние, злость – всеми оттенками отразились на ее бледных, начинающих загораться щеках, бледных той характерной южной бледностью, одновременно и смуглой, и матовой.Царица шагнула к нему и мертвой хваткой сжала лицо, пальцами упираясь в высокие скулы. Заглянула в синие, как родное море в ночной Кабарде, глаза, заставив Федьку опустить голову и сгорбиться, чтобы их лица очутились на одном уровне. Бесчисленные перстни и кольца больно впивались в кожу. Она была так близко, что он мог разглядеть зеленые ниточки вкраплений в ее жестких, бархатисто-черных глазах. Щекочущее облако запаха пряностей и меда окутывало с головы до ног.

— Хочешь большой, но чистой любви, рында Федор? — раздельно и твердо, как будто гвозди вколачивала, спросила она.Федька сделал придурковатое лицо и уставился в длинный нос нарисованного на противоположной стене старца, стараясь не смотреть на Марью Темрюковну.

— А кто ж не хочет, матушка!

Такой ответ ее, видимо, вполне устроил, потому царица ослабила хватку. Федька, не зная, что делать, опустил бердыш, шлепнулся перед ней на колени и принялся лихорадочно целовать маленькие смуглые ручки. Надменная царица вздохнула совсем так же, как усадебная кухарка нынче утром.— А не врешь? — пальцами за волосы она оттянула Федькину голову от себя, снова сильно сжимая. Боялась, что он сейчас исчезнет, не иначе, прямо из ее ненасытных красивых рук с хваткой достойной охотничьего силка. Глаза-лезвия внизу, не сдержавшись, полыхнули наглыми огоньками.— Кому угодно, но не тебе, матушка! — и Федька с жаром чмокнул ее в ладонь.— Хорошо, — она улыбнулась, засовывая ему в карман белоснежный кружевной платочек.Аким молча, но сильно охреневал у своей части прохода.

— Что тут творится, Марья? — громыхнул под сводами властный требовательный голос.Царица проворно и совсем не по сану отскочила от Федьки. Зазвенели тяжелые украшения на ее драгоценном убрусе.

— Царское участие к поданным, мой государь. А ты что подумал, сокол мой ясный? — она вся размякла, распушилась при виде супруга, ее резкий голос превратился в кошачье мяуканье.Царь Иван Васильевич в скромном монашеском одеянии, которое в сравнении с Федькиным белым платьем казалось нищенским тряпьем, приблизился, всмотрелся в стоящего на коленях рынду долгим, изучающим взглядом, а потом вдруг резко выставил руку Марье Темрюковне, и она с готовностью припала к ней губами. Плитка ходила ходуном у Федьки под коленками, словно хотела раскачать его, как лодка, а страх когтями уцепился за внутренности. За меньшее, бывало, на кол сажали. А царь еще так хмурится, что в палатах становится темнее…— Позлить меня хочет, вредная баба! — вдруг сухо рассмеялся государь, и Федька позволил себе сглотнуть. Смех оборвался так же резко, как и начался. — Вставай, — приказал царь, нетерпеливо пихнув его расписным посохом, который совсем не вязался с видом смиренного богомольца. Федор послушно поднялся на ноги, поднял бердыш, а царь положил руку ему на плечо, пристально рассматривая. Под этим взглядом Федьке чудилось, что что-то страшное и неумолимое вспороло ему живот и теперь наматывает кишки на кулак, как, бывает, разгневанный муж наматывает косы жены прежде чем выпороть. — За моих личных слуг взялась… Знаем мы ваши бабьи уловки, да? Знаем! — и царь снова клочковато рассмеялся, потрепав Федьку по макушке, а потом вполне себе миролюбиво толкнул в плечо. Федька шелохнулся, но шагу в сторону не ступил, и Иван Васильевич удовлетворенно кивнул, а потом с насмешкой обернулся.

Царица мялась поодаль, как нашкодивший ребенок.

— Ну что же ты, совсем заскучала, Марьюшка? Забросил я тебя?Это был второй раз, когда государь напрямую обращался к Федьке, первый был, когда его брали в опричники, вот только радости никакой не было. Вместо нее в голове быстро вертелись шестеренки, складывая цепь событий в общий страшный узор, а фляга огнем прожигала внутренний карман. И Федька никак не мог дождаться, когда исчезнут силуэты венценосной четы в глубине дворца, да совсем пропадут их голоса, одно пульсировало внутри, все естество пронзало: в лес, в лес, в лес!

Поэтому не успел утихнуть эхо от голоса Ивана, а обалделый Аким не успел открыть рот, как Федька уже сорвался на бег.— Стой! Куда? Служба!

— К чертовой матери, Акимка! К чертовой матери! — Федька бежал по длинным темным коридорам, захлебываясь громким лающим смехом от правдивости собственных слов. Проклятая ведьма была не иначе как самой чертовой матерью. Как жестоко она его подставила! Под какой монастырь подвела!

В тот вечер он гнал и хлестал Дыма как никогда. Конь обиженно фырчал, но подстегиваемый яростью Федор и не думал опускать окровавленного хлыста. Кудрявая зелень слилась перед его глазами в единое пятно, и он скакал в этом самом пятне, без возможности вырваться наружу – в прохладу и заходящий солнечный свет. Федькин мир кончился по глупости, но не призвать никого к ответу, решил он, будет лишь новой чудовищной глупостью.

Избушка в чаще встретила его звенящей тишиной и запотевшими окнами. Не привязав коня, на пугающе шатающихся от бешеной скачки ногах, задыхающийся Федька вошел внутрь, саблю держал наголо. Дверь как будто нарочно была не заперта, словно его ждали. Ну что ж, старуха, ты правда дождалась. Невидящим страшным взором Федор Басманов провел по пустой неосвещенной горнице, не сразу поняв, что там никого нет. Внешне совсем ничего не изменилось, разве что Зорчихи не хватало и свечей, но вот только почему-то хотелось найти что-нибудь теплое и завернуться, будто избушка вдруг стала открыта для всех ветров и они с воем носятся сквозь пустые, потерявшие ощущение жизни комнаты.Бац! Федька стремительно развернулся на каблуках. На пол рухнул глиняный горшок, спустя мгновение из него натекла густая белая лужа. Раздалось глухое, совсем чмокающие, будто животное довольно облизывалось, мявканье, и Зорчихин кот выбрался из темноты. По сметане заскользил быстрый розовый язычок…

— Так-так, — ухмыльнулся Федька, уперев саблю в стол, и с деланной ленцой повис на рукоятке, — где хозяйка? Я бы скормил тебе ее потроха, или что вы там любите? — он сделал вид, что задумался, а потом гадко поинтересовался: — Ухо хочешь, животина?

Кот с огромной неохотой поднял на него один ярко-желтый глаз – другой был крепко зажмурен, как после сна, –а потом сел, задрал лапу и начал с чувством умываться. Лужа становилась все больше и больше, и кот в перерывах то и дело жадно поглядывал на нее.

Проходя мимо, Федька пнул кота, и тот улетел прямо в сметану с раздосадованным ревом, достойным целого кабана.

— Зорчи-иха! — нараспев проорал Федька, утирая рот тыльной стороной ладони, принимаясь расхаживать туда-сюда. Острый клинок царапал стены, оставляя длинные полосы, похожие на следы когтей большого лесного зверя. — Если, чтобы выкурить тебя, мне придется поджечь дом, знай, я это сделаю, старая! — выплюнул он. — Ну же, старая ведьма, покажись!В глубине дома началась какая-то возня, и Федька расплылся в плотоядной улыбке.— Да-да? — тонкий нежный голосок вырвался откуда-то из-за дырявой занавески, и Федька на целое мгновение даже растерялся. — Прости, я не готова, знала же, что ты придешь, свечка нагадала, но вот что-то не успела… — смущенно смеясь, оповестил тот же голос, тоненько и немного заискивающе.

Федька и подумать толком ничего не успел, потому что меньше чем через миг занавеска всколыхнулась, и в горницу выбралась Зорчиха.

Ему только это и надо было. Страшный, опасный и злой, он двинулся на нее, грозно сузив глаза и шипя похлеще змеи:— Что за срань ты мне подсунула, дурное дитя природы?!В ответ ведьма только лучисто улыбнулась.

— Фе-день-ка, — по слогам просмаковала она, и Федька так и встал на месте. Вначале он был слишком далеко, чтобы разглядеть, а теперь…

Зорчиха шагала ему навстречу, как навстречу судьбе, вытянув вперед сухие старческие руки, все сплошь унизанные колечками, оставленными богатыми охотниками до ее колдовства. На голове у нее крепко сидел свежий венок лесных цветов, а седые, похожие на пучки ковылей, волосы были заплетены в косы, как у девушки. Лицо белое-белое, точно она голову в муку окунула, а морщинистый рот, напротив, – в малиновое варенье. Раскрашенная как на шабаш, в лучшей одежде, в кольцах и бусах, старая ведьма рвалась к нему с силой первой пылкой влюбленности.