Часть 24 (1/1)

Лань Ванцзи подошел и встал над столом Хуайсана. Хуайсан захлопнул книжку и шлепнул на нее сверху веер. Лань Ванцзи скосил глаза. Хуайсан подумал: а чего стесняться, там нарисовано то, что ты будешь делать когда-нибудь со мной, или хочешь делать сейчас, или все знатные и красивые господа хотят делать с кем-то, и имеют право.Может, не расчленять и не держать мертвую голову между бедер, чтобы она, оживленная заклятьем, совала язык в потайные места, но вот то, что было до этого, на первой картинке…Хуайсан поднял голову, встретился с Лань Ванцзи взглядом и потянул книжку с веером сверху к себе. Лань Ванцзи стоял, как обычно, одна рука за спиною. Второй протягивал небольшой свиток, перевязанный голубой лентой.Хуайсан улыбнулся помимо воли. Заметил это, подумал: если это подарок, то я должен немедленно взять в рот? Или что? Это знак внимания? Это намек, что следующее ночное гуляние должно обернуться голыми делами, иначе он больше не станет со мною разговаривать, потому что что разговоры, хочет-то он другого… Хуайсан вздохнул. Лань Ванцзи все держал свиток. Сказал:– Вот.Хуайсан взял обеими руками, слегка кивнув. Спросил:– Можно развернуть при тебе? Или лучше подождать?Лань Ванцзи подумал. Сказал:– Можно.Хуайсан развязал ленту, отодвинул книжку в сторону. Развернул свиток на столе, разгладил. Прозрачная блестящая бумага была наклеена на бумагу поплотнее, с лепестками. И как наклеена – без единой складки, и края такие ровные, нигде ни следа линии, по которой обрезал… Идеально, подумал Хуайсан.Кто проклеивает идеально, тот дает в рот тому, у кого складки. Хуайсан хихикнул про себя, одной рукой придержал лист, другой вытянул одну прядку и вторую. Подумал: накрутили меня Цзяни, а я накрутил себя. Это же Лань Ванцзи. И это я. Мы не крутим любови. Это выдумали Цзяни, а я зачем-то начал думать тоже. Это Лань Ванцзи, прекрасно воспитанный господин, ужели он бы желал таких вещей? Цзэу-цзюнь не менее воспитанный господин, а каких вещей он желает, никому я не скажу, потому тогда станет ясно, что я подсматривал.Хуайсан качнул головой, убирая прядки из поля зрения, и принялся читать со свитка. ?Побегов бамбука очерченный абрис на шторе плетеной дрожит. Птиц брачные песни, их гомон и крики – все громче в закатной тени. Айва пламенеющий цвет растеряла, и ивовый пух не кружит. Отныне людей изводя духотою, потянутся долгие дни?…Хуайсан прижал ладонь к груди, сказал:– Прелестно. Обожаю портреты дней! До чего удивительно выдуман язык поэзии, что можно написать узнаваемое всякому время четырьмя строками. Словно картина, в которой сошлись и прошлая весна, и будущее душное лето. И такое интересное время – еще ведь не это самое лето, а только его предчувствие. Это так изысканно, – Хуайсан подобрал веер и показал на Лань Ванцзи, – ханьгуан-цзюнь тонко чувствует различие между предчувствием и воплощением. Одно, определенно, тоньше и волнительнее другого. Это твое любимое?Лань Ванцзи кивнул. Хуайсан цокнул языком, разгладил свиток. Сказал:– Это настоящий подарок. Я просто прочел первое пришедшее, а ты так постарался. Очень красиво! Оформить стихотворение в раму каллиграфии – сделать поэту честь. Вот я и завладел, наконец, твоей каллиграфической работой! – Хуайсан победно вскинул веер. – То, чего я так долго ждал. Прекрасно, я стану любоваться. Спасибо за такой подарок. Я не думал, что вопросом про любимые стихи навлеку на тебя такой труд.– Приятный труд, – сказал Лань Ванцзи.Хуайсан улыбнулся. Опустил глаза в свиток. Подумал: со скольки попыток он так прекрасно написал? Или он прав, и чем больше учишься безошибочности, тем легче она дается потом? Сколько листков с неоконченной строчкой валяются в его корзине для растопки? Спросить? Или не нужно спрашивать господина, который желает, чтобы ты видел только самую удачную его работу, о неудачных?– А почему это – твое любимое? – спросил Хуайсан вместо.– Точное. Точность в словах заслужила уважение. И здесь цветы и птицы. И абрис. Я подумал о тебе.Хуайсан раскрыл веер и прикрыл рот. Обмахнулся. Внутри первый раз с утра стало тепло, словно он и не вставал утром идти на занятия, а так и остался под одеялом.Может быть, все хорошо? И он не думает обо мне таких же мыслей, которые я думаю о нем? Что Цзяни знают о нем и о нас? Изысканный господин не… Хотя цзэу-цзюнь. На что уж изысканный и благовоспитанный господин. Но пока у меня есть время, подумал Хуайсан, хотя бы немного времени стихов, и картин, и того, как он гладил ткачика, и обедов под сливой. А там посмотрим. Пока ничего такого не происходит, а как начнет – так я всегда смогу сделать вид, что не понимаю намеков.Лань Ванцзи развернулся, одежды его качнулись вокруг узкого тела, и он шагнул уйти, сверкнув розовеющим ухом. Хуайсан вскочил, зацепился за скамеечку, вывалился из-за стола и сказал:– Мне очень приятно. Ханьгуан-цзюнь так постарался, да еще вспомнил обо мне. Не буду врать, это лестно. Правда. Спасибо. Лань Ванцзи кивнул, не глядя в лицо. Губы его покраснели, и щеки словно тронули румянами.Сказал больше, чем хотел, а я еще уцепился за это и смущаю его. Нет чтобы не заметить, как сделал бы воспитанный молодой господин.Хуайсан ушел у него с дороги. Лань Ванцзи сел за свой стол. Долго расправлял ханьфу на коленях, опустив глаза.– Ты уверен, что это любимое? – спросил Хуайсан. – Любимые стихи обычно любят долго. А ду… вспоминать обо мне ты вряд ли начал раньше, чем мы познакомились как следует, ха-ха! То есть, в этом году. Лань Ванцзи поднял глаза на него. Опять снизу вверх, опять глаза большие. Хуайсан подошел ближе. Раскрыл веер, заложил одну руку за спину. Спросил со знанием дела:– Было сложно выбрать, и ты решил остановиться на том, которое понравилось в ту минуту? – Лань Ванцзи кивнул. Хуайсан кивнул тоже, сказал: – Известный феномен: когда спрашивают о чем-то любимом, понимаешь, что не можешь выбрать, ведь столько всего нравится. Но выбрать что-то нужно, и в голову идет то, что подходит моменту. Я виноват в неудобном вопросе. Но ты вышел из положения с честью! Очень хорошо. И оформление. Что за сокровище. Надо сказать, что про лето стихов много меньше, чем про весну. Лето – не нежное время, а в этом стихотворении его смягчили, там не жара, а предчувствие жары, мысль о ней. Очень художественно. Я уже говорил так? Ты выбрал не типическое. Иные, кто не очень разбирается или еще не сформировал мнения, выбирают образцовые, чтобы ко вкусу было не придраться. У тебя же мысль смелее. Я не ож… – Хуайсан кашлянул и прикрылся веером. Сказал: – Я не удивлен, поскольку такой изысканный господин, как ханьгуан-цзюнь, конечно, читает много, а вкус и умственная смелость судить составляются из начитанности. Лань Ванцзи кивнул. Хуайсан прошелся перед ним, словно Лань Цижень, и точно так же, как тот свитком, похлопал веером по руке. Остановился и проговорил, покачиваясь:– ?Густа листвы зеленой сень, и летний день так долго длится. Но вот уже от башни тень на зеркало пруда ложится. Играя, легкий ветерок покров хрустальный чуть колышет. Расцвел шиповник точно в срок: весь двор благоуханьем дышит?. А, каково? Это единственное, что я помню про лето, вот было бы забавно, если бы мы с тобою знали одно и то же? Летом такие густые синие тени, что на картине, что в стихах: сделаешь такую тень, и сразу представляется яркое высокое солнце. Поэзия, как и живопись, обрисовывает больше, чем есть на бумаге. Главное – что нам представляется… А ты пишешь стихи сам?Лань Ванцзи опустил голову и почти отвернулся. Переложил книжку из стопки с краю стола в центр.Этот Лань Ванцзи – совсем не тот ?Цзи-сюн?, которого придумали Цзяни и которого я испугался, подумал Хуайсан. Либо это я придумал своего Лань Ванцзи и заменяю им существующего. Мы друг друга придумываем, заполняя пробелы в знании фантазией. Как стихи. Мы заполняем мир вокруг строчек своими длинными днями и томительным колыханием аромата. А дни у всех свои, и тени от башни – разной формы.Мой Лань Ванцзи мне милее, подумал Хуайсан.Но я постоянно обижаю его, намекая на незнание. Он же не празднует его, как я, вздымая красными флагами, чтобы все видели и не решили вдруг, что я соображаю во всем.– Я вот не пишу, – сказал Хуайсан. – Конечно, нужно бы заняться, потому что картина без стиха… ну, ты знаешь. Но, как говорят, быть мастером всех искусств может только мастер одного: вранья. – Лань Ванцзи глянул на него, и Хуайсан улыбнулся. – Я не стану про себя врать, я не знаю, есть ли у меня большие способности к стихосложению. В мире уже очень много прекрасной поэзии, вот и буду ее читать. Более того, как правило, есть поэзия, подходящая к картине, а нет – так всегда можно вспомнить какое-нибудь изречение не в рифму. Забавно, как некоторые искусства оказываются тебе ближе, чем иные. Хотя они так похожи… А с другой стороны – чем это похожи? – Лань Ванцзи распахнул глаза. Хуайсан сказал: – Оба, конечно, обрисовывают картины, но это… как живопись и вышивка. Картины и тут, и там, но совсем разные способы ее написать. Совсем разные инструменты, а владению инструментом, если честно, учишься дольше, чем тому, чтобы составить из дерева, дома и ручья пейзаж. Слова – это совсем другой инструмент, нежели кисть. Так что это я поторопился, ха-ха! – Хуайсан покачал веером у щеки. – Забавно искать сходства, все в мире соединено, и замечание о сродстве того и этого выглядят мудрыми и проницательными. Хотя, чаще всего, за ними не стоит знания, а просто наблюдение со стороны, остроумное, но к правде не близкое.– И музыка, – сказал Лань Ванцзи.Хуайсан постоял. О чем это ханьгуан-цзюнь? А… Хуайсан медленно кивнул.– В самом деле. Еще одно безгласное искусство. Но надо сказать, музыка отстоит от слов еще дальше, чем живопись! Если есть слово, то есть предмет, а предмет можно нарисовать. Можно показать рисунок предмета, и человек вспомнит слово. Но музыкальных звуков с предметами не соотнесено так точно и известно всем.– Настроение понятно, – сказал Лань Ванцзи. – Сюжет. Если владеешь грамотой.– Ты прав, ты прав! Видишь, я говорю с позиции того, кто не знает, но хочет казаться мудрым и проницательным. Верно, нужно владеть нотной грамотой, но сколько людей ее не знают, тогда как язык знают все, потому что все разговаривают. – Мгм.И все заклинатели, подумал Хуайсан, поэтому, кто не заклинатель, того мы не считаем. А там, где все – не заклинатели, там мы бы не бились за то, кто берет в рот, мечами и вспышками духовной энергии, а делали бы что-то другое.– Если бы все владели нотной грамотой, но не владели словами, музыка была бы тем языком, на котором говорят люди, и довольно точно, наверное, друг друга понимают, – сказал Хуайсан. – Это было невежливо с моей стороны – назвать музыку безгласным искусством. Просто мало кто владеет языком, и я в числе не знающих. Как же высоко положение слов! Что в нем никто теперь не сомневается. А ведь могло бы быть так, что люди не знали бы языка и общались бы музыкальными звуками! А те, кто знал бы слова и ханьцзы, оставались бы в меньшинстве, и их бы понимали такие же, как они, специально изучившие необязательный язык. Каково бы было, а! Величие одних умений относительно других так зыбко. Я думаю, ничего бы ужасного в мире не случилось, если бы было так. Просто вокруг было бы больше музыки. И все ходили бы с инструментами. – Хуайсан почесал веером висок. – Или вот что! Все бы пели! Как птицы. Им не нужны инструменты, достаточно горла. Может быть, тогда бы мы понимали птиц, их пение имело бы для нас столько же смысла, как наше собственное. Правда, птицы довольно просты в беседах: или зовут, или сообщают, что здесь опасно, или приглашают невест. Не говорят не по делу. Хе-хе.Лань Ванцзи глядел на него, и Хуайсан не видел, чтобы он моргал.Хуайсан сказал еще раз: хе-хе. Сел за свой стол. Стянул книжку и устроил обложкой вниз на полу. Проговорил под нос, стараясь не глядеть на Лань Ванцзи:– Обычно на этом месте дагэ говорит мне не болтать. Чем болтать – лучше делать что-то полезное.– Да, – сказал Лань Ванцзи. – Нелепицы рождаются в незанятом уме. Хуайсан шепнул: да. А Лань Ванцзи добавил: – Так говорил учитель.– А цзэу-цзюнь?– Сюнчжан слушал.Хуайсан ухмыльнулся. Лань Ванцзи все-таки болтал когда-то! Все дети так делают. Какие-то просто прекращают это делать при недовольных взрослых. – Фантазии, конечно, не сделают дела и не будут полезны для семьи и школы, но они не вредные. Можно болтать и делать свои дела тоже. Почему-то думают, что только вместо…– Гуцини говорили бы с гуцинями, – сказал Лань Ванцзи. Хуайсан посмотрел на него, а Лань Ванцзи добавил серьезно: – Если бы была музыка вместо языка.Хуайсан засмеялся. Воскликнул:– Точно, точно! Это как выговоры разных провинций! И понятно, и нет. Струнные понимали бы струнных, а сяо понимали бы сяо и дицзи. А струнные и флейты, наверное, должны были бы стараться, чтобы друг друга понять…– Нет, – сказал Лань Ванцзи. – Когда сыгрались, дуэт – легко. Мелодию узнаешь с любого инструмента. Законы одни.– Правда? Ах, это же вы с цзэу-цзюнем. Это вы просто друг друга отлично понимаете как братья! Ты бы смог сыграть вместе с иным сяо, как с его? Лань Ванцзи мотнул головой. Хуайсан подумал, что можно размазать эту метафору гораздо дальше: дуэты – как любовь или дружба, даже как семейная жизнь, а многие инструменты, вроде тех, что играют на праздниках в Цзиньлинтае – как армия на марше. Или как плясуны на рыночной площади: если присмотреться, то выйдет даже в лад.Все ли, играемое вместе, в лад, подумал Хуайсан. Все ли люди, которые разговаривают друг с другом, объединены одной целью? Ругаются ли инструменты между собою внутри музыкального отрывка? Можно ли сыграть так, чтобы было похоже на гомон того же рынка: всякий о своем. Или гармоничность музыки этого не позволит? Если не в лад, то выйдет какофония, а не музыка, набор звуков, тогда как разговор, в котором не ладят, все еще разговор.Хуайсан открыл рот, но Лань Ванцзи уже что-то писал, и Хуайсан подумал: разболтался я. Как бы мне было, если бы я хотел писать, а надо мною бы стояли и разговаривали? Даже о забавном. Не для того я сидел здесь, рядом с Лань Ванцзи, столько дней и вечеров, чтобы теперь ему надоесть. А он деликатно не надоедает мне.Хуайсан разгладил свиток стихотворения на столе, прижал концы дощечками и залюбовался.– Вот.Хуайсан вскинулся. Захлопнул книжку, смахнул ее со стола. Книжка ударила ему в живот и свалилась на колени. Хуайсан схватил веер и закрылся им. Лань Ванцзи посмотрел на книжку. Хорошо, если не увидел, что там. Нужно прекращать носить их в библиотеку, заметит – выгонит, а книжку изрубит. Будет жаль, это та, что купил Яо, новенькая, такой Хуайсан еще не видал. И художник какой-то новый, ни на что не похожий стиль разбивать длинные линии на малые штрихи.Лань Ванцзи все глядел словно сквозь стол, Хуайсану на колени. А Хуайсан глядел на рулон в его руке. Подумал: опять стихи. На сей раз большие, чтобы можно было вывесить на стену и любоваться. Вывешу и буду. Этим бы почерком – да подписывать картины…Хуайсан привстал и взял рулон. Отложил веер на край стола, подвинул тушечницу. Нежно развернул. Узнал собственноручно очерченный контур веера. А в контуре большой кистью, да не слишком мокрой, чтобы концы быстрых штрихов рассыпались сухим мазком, словно от времени – четыре ханьцзы изречения. ?Посмотреть на море и вздохнуть с сожалением?.Хуайсан поднял глаза. Лань Ванцзи опустил руку вдоль белоснежного ханьфу. Что за прекрасный господин. Что за совсем не такой надменный господин, как о нем говорят на ужине, когда ты опаздываешь, и там уже едят младшие ученики прибывших на обучение семей, перемеженные с младшими учениками Гусу Лань. – Я рассердился, – сказал Лань Ванцзи, – когда Хуайсан указал на невежество.Меч он оставил на столе, но долго ли ему разделать меня голыми руками, подумал Хуайсан, в гневе он уничтожает книги, не то что людей. Хуайсан залепетал:– Я? Когда это? Я совсем не хотел! Ты рассердился? Прости! Я не желал сердить ханьгуан-цзюня или как-то принижать…– Я решил, что эти знания не нужны, – продолжал Лань Ванцзи. – Иначе бы учитель обучил им.– Д-да, наверное, не всем нужно и даже не всем интересно разбираться в живописи, странно было бы требовать…Лань Ванцзи качнул рукавом в сторону листа. Хуайсан замолчал и поглядел на письмена. Написано со страстью, не меньше, и положенной скоростью, тушь нигде не расплылась, значит, кисть не задерживалась в колебании.Посмотреть на море и вздохнуть с сожалением. Как дух реки, которая разливалась каждую весну широко, словно озеро, и с одного берега не было видно другого, решил, что нет ничего красивее и сильнее этого разлива, и его самого. Он пошел вдоль берега, обозревая свои владения, и шел, пока не добрался до того места, где река впадает в море. Он глядел на бескрайний простор, и чувство гордости за самого себя покидало его. Он не мог представить, что на свете что-то может сравниться с ним и его рекой. И тогда он поблагодарил судьбу, что отвела его к морю, ведь, оставаясь в неведении, он мог бы стать посмешищем для знающих людей.– Дух реки не был надменным сверх меры, – сказал Хуайсан, коснувшись листа кончиками пальцев с краю, подальше от контура с ханьцзы, – тем более, он не был глуп. Он знал то, что знал, родную реку. – Только вышедший из берегов и увидевший величие, познает свое ничтожество. Только с познавшим ничтожество можно разговаривать о непостижимых предметах.– Едва ли живопись непостижима…– Непостижимых до того времени, – сказал Лань Ванцзи.– Да, да, я понял, я просто немного смущен и пытаюсь уцепиться за слова, чтобы не думать о сути, – сказал Хуайсан. – Погребен под тяжестью скромности ханьгуан-цзюня, которая только прибавляет к его достоинствам. – Сюнчжан сказал, что может быть недурно узнать то, о чем не рассказывает учитель.Это не только недурно, это совершенно необходимо, подумал Хуайсан, а иначе голова ссохнется, как чернослив.– Цзэу-цзюнь совершенно прав! То есть, не мне решать, прав он или нет, но я с ним весьма согласен. – Хуайсан взял веер к подбородку и с достоинством кивнул. – Ты советовался с ним по поводу изречения?Лань Ванцзи повернулся и пошел к своему столу. Понятно, подумал Хуайсан, цзэу-цзюнь ему и подсказал. Так, как он умеет, конечно: незаметно подсунул нужный том. Или просто-напросто зачитал, а слова возьми и понравься тебе тоже, что теперь, отказываться только ради умственной самостоятельности? Я так делал: все наперекор. А потом понял, что самостоятельность сама по себе никуда меня не приведет.А может, все было совсем не так, и Лань Ванцзи не смутился, а просто устал говорить. Он сегодня такой разговорчивый.Но Хуайсан сказал на всякий случай:– Хотел бы я советоваться с дагэ. – Лань Ванцзи придержал шаг. Хуайсан прибавил: – Чтобы он подсказал мне что-то, и что-то и в моем вкусе тоже. И я бы его послушался с радостью. Тогда это что-то было бы плодом нашего согласия. Несло бы энергию гармонии. Думать самому и соглашаться только со своим вкусом важно, но ничего дурного нет в том, чтобы некто посоветовал. Тебе показалось подходящим?Лань Ванцзи кивнул.Хуайсан сказал: тогда это главное.И подумал: теперь мне есть, чем заняться. Только бы не напортить, у меня одна попытка. Уж как я переживал со своим веером… но все равно сделал, подумал Хуайсан и выдохнул через ноздри. И сделаю теперь. Посмотрел на Лань Ванцзи. Тот писал. Хуайсан облокотился рядом с листом и принялся наблюдать. Вздохнул. Что ученикам наказание, то Лань Ванцзи делал сам: переписывал тома, а потом кто-то их, видно, собирал по-новому и украшал, и они занимали место в библиотеке Гусу Лань. И однажды Хуайсан застал его за переписыванием какого-то письма в Юньмэн, а отправителя и сути рассмотреть не успел, Лань Ванцзи заметил, что Хуайсан подглядывает. Доверяют, значит, самые важные письма, потому что не на хорошей бумаге да не отличным почерком – никто и не станет читать. Лань Ванцзи делает важную работу. Сколько же у него еще обязанностей, помимо сидеть на занятиях и быть там самым образованным?Опора, подумал Хуайсан. Ну. Это бы и я смог: писать для дагэ красивые письма на хорошей бумаге приличным людям. Даже сочинять. Дагэ обычно короток, и не во всякой земле это ценится.– Сегодня я делаю обход, – сказал Лань Ванцзи.Хуайсан отвлекся от изречения. Лань Ванцзи держал кисть, словно сказал – между прочим, не отвлекаясь особенно от дела. Хуайсан тоже между прочим ответил:– А я как раз пойду проверить силки.Лань Ванцзи продолжал глядеть на него. Хуайсан подумал: я что-то неправильно сказал? Я понял его не так? Там не было приглашения? А было, наоборот, предупреждение, чтобы я сидел в четырех стенах и не безобразничал. Хуайсан подхватил веер, закрылся и подумал: какой позор, какой позор, мне словно больше всех нужно, а ведь это он меня пригласил, а не я его… то есть, и не пригласил, а просто упомянул кто его знает зачем. А я сразу решил… какой позор и какое унижение. Хуайсан выглянул из-за веера. Лань Ванцзи вернулся к письму. Какой позор, а еще больше позора – когда я появлюсь, а он пройдет в окружении своих помощников-палачей мимо: у них обход и надзор за порядком, а я что тут делаю? Он просто сказал. Мало ли, зачем он мог сказать. Беседы у нас обычно в одну сторону, хорошо, если он выдавит фразу, которая не поместится на рисовом зернышке, а я уж решил, что понимаю его намеки…Не пойду, подумал Хуайсан и принялся скатывать листы. Слишком много усилий, особенно если приду зря. Слишком я что-то стал думать о Лань Ванцзи и о том, чтобы с ним повстречаться. Лучше встречи – случайные. Если судьба что-то хочет от нас – то она все и устроит. Как в первый раз. Не получится повторить этого волшебства непринужденной случайности. Вот и не пойду. Я, что ли, тот господин, который бежит, стоит только его позвать? Нет, я тот господин, который не понял, а что понял – то забыл. Нельзя его винить за это. А то мало ли, зачем Лань Ванцзи встречаться ночью. Книжка на коленях припекала. Хуайсан вытянул ее из-под стола и положил рядом со свернутыми листами. Переложил листы подальше, чтобы бумага не соприкасалась. Это разная бумага с разными мыслями.Как мне узнать, какие у Лань Ванцзи мысли? Вот и не пойду, решил Хуайсан. Это госпожам и красивым наложникам в книжке неплохо, а тому, кому они сосут члены, и вовсе очень хорошо, но это одно. А в жизни – это другое. Так же, как отрубленный палец на странице – это одно, пф, подумаешь, я пролистаю дальше, где начинается по-настоящему интересное, а в жизни, когда мне под нос сунули нож и сказали, что сейчас будут отрезать по пальцу, чтоб чифэн-цзюнь не думал отнестись несерьезно к ним и тому, что они просят… Хуайсан передернул плечами. Сжал руки под столом, переплел пальцы. Растер по очереди ладони. Поднял глаза на Лань Ванцзи. Тот писал, держа осанку. Хуайсан тихонько вздохнул. Это ведь не должно быть хуже отрезанного пальца?..