Часть 15 (1/1)

Ваня шоркает убитыми тапочками по крыльцу.Звук противный, и Ваня морщится. Ваня теперь от всего морщится и старается лишний раз не попадаться людям на глаза. Не ради них, конечно, ради себя?— ебало уже болит, если честно, от натянутого на нём приемлемого выражения, которое всё равно рано или поздно скатывается в это самое ?морщится?.А Ване вопросов не надо, жалости?— тоже. Ему собственной много. Её столько, что захлебнуться можно, а он жрёт чайной ложкой и всё так же морщится. Не хватает чего-то. Чего-то очень сильно не хватает! Мало ведь просто толкать всю эту дрянь в себя, нужно же ещё переваривать. Чтоб с каким-то эффектом, а у Вани нет никакого эффекта. У Вани в глотке всё это стоит и ни в ту, ни в другую сторону не двигается.Зато сам Ваня?— да.Шорк. Шорк.Ещё и ещё.Или это просто шум в голове? У него такого добра много?— из прошлого, настоящего, будущего. Фонит. Смешивается, сворачивается всё в один клубок из слов, одно за другое цепляется, а Ваня слышать ничего из этого не хочет.Ваня вообще уже ничего не хочет. Только вот тапками шоркает.Шшш!Тапками убитыми, но удобными такими, что выкинуть не поднимается рука. У него она вообще на многое теперь, как оказалось, не поднимается, замирает где-то на середине, и в итоге ни бе, ни ме. А кому такое надо? Выходит, только Ване.Ему, оказывается, нужно многое из того, что нормальные люди обходят десятой дорогой.Если он привык, если ему комфортно, если ему так пиздато и тепло, что вылазить совершенно не хочется, то зачем что-то менять?Надо, надо, надо?— а зачем, а кому?Разрушить, оборвать или красиво, как ножницами, отрезать?— было, да всплыло, блять.Он рвёт, если уж так, если уж что-то или кто-то, он хуй знает, с умным видом назойливо ему об этом бурчит?— только нитки, не вытащенные до конца, всё равно остаются, плохо, но продолжают связывать.Ебать бы эту связь, пока всё до конца не потрескается, пока нужное ?тут? и ?там? не появится, только Ваня стоит и в целом нихуя для избавления не делает. Разве что обязательный непомогающий минимум, без которого он не смог бы смотреть себе в глаза, а Ваня в сторис с кружкой кофе красоваться любит: не может же он враз потерять столько радостей в жизни из-за одной большой, пусть и нескладной хуйни.Не про тапочки тут, не про тапочки. С тапочками проще, кто его тут видит: не богемная тусовка, не показ мод. Такие же, как у всех?— ни больше, ни меньше, в таких полстраны покурить из квартир выпирается, чем Ванька-то, собственно, хуже. В нём тоже дыра имеется: где-то в левой части, только мёрзнет уже не палец, не по нему бегает мерзкий холодок, до самых костей пробирающий.Шоркает ещё раз и мертвецкую тишину пустого двора тем самым нарушает, превращая в ущербный похоронный биток.А какого хуя тут не должно быть тихо? Вот именно, что должно, ради этого он и съебался: ради тишины, в которой мысли слышно чётко, только нет их, или думает Ваня о хуйне какой-то, будто организм блок ставит на всё серьёзно-болючее. Ещё одна такая мысля, и схлопнешься ты, ебанат, совершенно точно всхлопнешься, постой пока, покури, выдохни. Желанное ?подохнуть? никуда и ни от кого не убежит, даже за хвост останавливать не надо, пальцем только помани, так и явится.А тишина Ванькина тут, и с ней момент ловить надо. Вот тут действительно надо: с сигаретой и по кайфу для самого себя.Родители в доме, для птиц рано, для всякой другой стрекочущей живности?— тоже, да даже для соседских детей, которых вместо морей привозят наслаждаться местной природой. Детям-то какая разница?— Ваня рассуждает, в деда какого-то превращаясь, с одной лишь только целью: хоть чем-то себя занять, хуйней так хуйней; им лишь бы весело было, а родители ловкостью рук и безо всякого мошенничества копейку себе экономят, да и их цветы жизни побудут среди настоящих, чем не плюс, не одними ж розами едины, надо и полевые изучать.Но это потом, а сейчас унылые деревья без листвы, грязь и слякоть где-то там, если вниз спуститься и ножки в тапках испачкать, хотя чисто технически ещё даже не весна, но она уже вот-вот?— на подходе. На носу?— большом, блять, еврейском, чтоб пару дней ещё ползти до злоебучей точки ?Б?, в которую Ване совершенно не хочется.Весны Ване не хочется.У него умерло всё внутри, он зачах как это самое дерево, стоящее прямо по курсу: облез, помрачнел, осунулся и всем своим видом кричит ?не подходи!?, да к нему никто в здравом уме в ближайшее время и не сунется. Но оно вместе с солнцем оживёт, на него даже птички наверняка позарятся, а Ваня ещё хуй знает, когда отойдёт, всей весны не хватит.Настроения это не прибавляет.Он не жалуется.Убеждает себя, что не жалуется. И плавно, как хуём в задницу, привыкает к одиночеству и к тому, что, собственно, хуём в задницу больше не будет. И не надо. Даже с девочками?— уж больно ассоциации по сердцу скребут, а у Вани и так от него уже почти ничего, если остатки стружкой посыплются, он ведь рядом рухнет и не сможет их в совок сгрести, а за собой говно при жизни убирать надо, а не на кого-то там оставлять.А Ване и не на кого, он поэтому тут в одиночестве сопли на кулак и наматывает: не заслужил никто из дружбанов в этом говне вместе с ним вязнуть, а раньше, пока за город не свалил, ещё и визжать, нажираясь, как свинья последняя.Неправильно это всё.Нормальные люди от любви не умирают, а Ваня очень хочет к ним относиться, но пока взять себя в руки, упаковать, прилепить уродский бантик и попиздовать в нужном направлении не получается. Смотрите, подарок какой, кто хочет стать случайным счастливчиком?Чтобы ничего общего с Мироном, он же ненормальный, как есть, и с его новым-старым протеже особенно.Но, наверное, хуйня это всё, уже какие-то детские обидки, на которые он тоже, конечно, имеет право, но уже не та боль, от которой Ваня тут вроде как спрятался. Вакуум себе создал, от внешнего мира изолировался, и теперь все эти ?извини?, звонки и сообщения от плотных стенок отлетают как теннисные мячики.А почему не баскетбольные? Они как будто созданы для того, чтобы отлетать, стучать и до бесконечности биться о ту самую стену, означая, что шансов нет никаких?Маленькие просто. Незначительные. Как и всё теперь, что Мирон вздумает сделать.Или всего лишь пытается: пытается прятаться, внушая и внушая себе, что всё окей. А на самом деле это как сидело внутри, так и продолжает сидеть. И никуда, блять, не денется.Их слишком много всего связывает, чтобы действительно с корнем вырубать: столько лет из памяти не выкинешь, не начнёшь новую жизнь по щелчку. А с общими друзьями-братанами-знакомыми всё куда сложнее, они ведь не виноваты, что Мирон ебанулся и охуел. И не виноваты, что Ваня?— трус последний, который от Мирона в кусты, и будет бегать от него дальше, чем видеть, от диалога и решения проблем подальше.Смешок блядский, и кашляет тут же, затягивается неудачно на морозце после тепла, и вот результат. Не на лицо, так на руку какие-то бациллы летят, потому что Ваня прикрывается какого-то хуя, забывая, что он здесь всё ещё один.Но он уже на той стадии, когда джентльмен, поэтому по-джентльменски и с себя вины не снимает, но у него это происходит не остро, не в омут с головой и не в полный хуесосинг собственной персоны, он же не идиот: перед зеркалом не стоял и отожравшиеся бока не разглядывал, прикидывая, секси это или нет, худеть или заесть стресс фастфудом. Это же Мирон, с ним причина не могла быть в этом: ну, в том, что Ваня себя подзапустил и любви-ебли теперь не заслуживает по классике всех мелодрам. Он человек ?попиздеть-потрахаться?, и никак не наоборот.Просто ещё тогда, когда Мирон припёрся к нему побитой собакой, нужно было впускать друга-Мирона, а не вот это вот всё. Не пришлось бы сейчас выпинывать обратно, потому что Ваня не умеет этого: отпускать до тех пор, пока сам этого не захочет с искренним ?нахуй, но с миром пошёл?. А сейчас он не хочет, и сколько себя в обратном не убеждай?— не помогает. Но ему, как истинному пидору, пытающемуся что-то родить, не в падлу хотя бы пытаться.Возможно, однажды он доведёт себя до состояния, когда сможет трепаться с ним на общих тусовках обо всем и ни о чём одновременно, но пока прячется от цивилизации здесь и издалека дышит лесным воздухом.К нормальному глотку свежего?— прям совсем свежего?— воздуха он пока не готов.Ему нового не надо.Ваня с упоением варится во всём старом и коросты с ранок отдирает.Говорит себе, что ни о чем таком не думает. Что в голове только пустота или хуйня всякая вроде бытовых мелочей, но нет. Думает. На горло себе наступает и официально себе же заявляет, что нет, нихуя.Лишь себе не соврёшь. От себя не убежишь. И когда-нибудь это склеится воедино.Ведь невозможно что-то реально отпустить, постоянно это анализируя. Да и не будет это от души, так, как есть на самом деле?— мало что-то для себя решить, этому ещё нужно соответствовать.Ваня умом понимает, что надо перешагнуть и дальше идти, подняв голову, с его-то ростом выйдет гордо, но он не может: всей обоссаной душой в этом вязнет. И это нормально, прошло всего ничего, но он же импульсивный, ему выпутаться надо здесь и сейчас, а если нет, то привет, бесячка.А бесячку ему нельзя. Тут ведь родители, зачем их пугать? Он именно за этим приехал: за сдерживающим фактором. Ваня, сделай то, Ваня, сделай это, Ваня, отвлекись. А они ведь не знают ничего из происходящего, просто чувствуют и считывают с его красноречивой морды. Но молчат, и Ваня как никогда благодарен им за это.Ваня прибивает полку, а перед глазами нихуя не стена.Ваня с батей собирает шкаф, а в мыслях совершенно другой ящик.Ваня пытается что-то готовить и на огонь залипает.Не тот, ясен хуй, что костром называется, но всё ещё очищающий. Ему от выданного даже без талончика говна век не отмыться. И самое страшное, что он даже не знает, был бы он рад стать чистым белым листом, на котором в перспективе напишут что-нибудь исключительно позитивное, или нет. А то сейчас на нём крест, выведенный причем три раза.Один день.Два.Три.И действительно тесно становится. Внутри себя самого тесно. И выплеснуть некуда, разве что сунуть два пальца в рот, чтобы тихо так, без свидетелей, но не сработает ведь после таких замечательных отношений с мужиком.В себе всё держать?— та еще хуйня. Стоять столбом, не шевелиться, чувствуя, как будто кол изнутри распирает, через всё, сука, тело. И вот тут уж действительно ничего лишнего сделать не получится.Иначе разорвет.Иначе посыпется.Один неверный взгляд.Движение.Слово.Целая фраза.Тут ведь как со скотчем: нужно только край найти, а дальше оно само собой расклеится.Ваня мягко улыбается. У Вани в глазах что-то важное трескается. Образ обещанных воздушных замков, как пить дать. А ему надо, а то в глотке предательски болюче сушит, и это с планами несколько разнится. Ваня говорит, что погода сегодня за…мечательная, глотая предательский комок. Его бы выхаркать, но он продолжает тянуть уголки губ вверх, отчего зубы становится видно. Но не те зубы, за которыми удавалось спрятаться?— тут не концерт, Вань, в реальной жизни зубы стучат, расписывая состояние как по нотам.Накатывает, накатывает, накатывает.А у Вани ни зонта, ни убежища, чтобы от этого всего прикрыться, чтоб не падало прямиком на дурную голову. Ни уверенности, что это всё ему нужно. Можно зайти в комнату с обшитыми мягкими стенами, как в ?Пункте назначения?, но от сгнивания изнутри это никак не спасёт, всё равно ведь жизнь приведёт в нужную точку.И сейчас для Вани это разговор с самим собой. И пусть местные лужи считают его сумасшедшим. Он всё равно получше будет, на уровень выше: из жидкого в твёрдое переметнётся, чтоб не разговаривать с ними на одном языке?— хлюпающем.Ваня выходит из дома, хватая первую попавшуюся под руку куртку. Напяливает её по дороге. Мать вслед что-то кричит, наверное, что он ебанулся, это было бы прям в тему, логично, но Ваня уже не слышит, уж слишком фокусируется на этом побеге.И ебанулся он давно, а они и не заметили. Сначала от счастья, а теперь вот так. Вот так: смешно аж становится от широты мысли. Только чего тут думать, когда темнота одна, непонятно даже, в какую сторону двигаться, за что хвататься и держаться как за спасательный круг.Темнота в глазах.В жизни.Жизнь?— это же та самая зебра: светлая полоса, тёмная, только кто-то хорошего не дожидается, так в темноте и закрывает глаза, не выбравшись. Тут от характера зависит, желания ползти, и не куда-то, а далеко вперёд, зная, что там что-то большее будет, и даже большее, чем долгожданный свет в конце тоннеля. Даже по этим вот злоебучим лужам.А Ваня на свой не жалуется, характер в смысле, кто угодно?— да, а ему не мешает. Все несогласные, кстати, могут уйти.А они и ушли, Вань. Забыл, что ли?Так ведь все культурные люди расходятся, красиво и ёмко формулируя это ?не сошлись характерами? или ещё пизже ?непримиримыми разногласиями?. Надо будет потом, когда болеть так сильно не будет, поинтересоваться, какой у них вариант. Чисто для себя, озвучивать всё равно некому.Но если всё же разногласия, то у них оно было одно: кое-кто еблан конченый.Не закуривает даже: в глотке болючим комком отдаёт.Боль можно вытравливать из себя по-разному: колотиться башкой о стенку, заменяя внутреннее внешним, напиваться до беспамятства: нет прошлого — нет проблем, запостить что-нибудь жутко пафосное в соцсетях и вскрыть вены в крохотной ванной, нащёлкав в том же духе уйму кадров, чтоб опять же выёбываться в соцсетях, если сдохнуть всё-таки не получится.А можно не вытравливать, можно на похуе всё спустить, понадеявшись на исконно-русское ?авось?, будучи дураком, да ещё и Иваном. Тут ведь сам Бог велел смиренно терпеть,? и это тоже что-то до глубины души русское.Авось переболит.Авось перебесится.Авось перебесится, и всё вернётся на круги своя.Ваня этой мысли шугается, как от проказы.Не авось.Не переболит, не перебесится, если не делать ничего. И уж точно не вернётся в исходную точку?— это при любом раскладе. Может, он действительно тот наивный Иван-дурак из сказки, но когда сердце на части рвёт, мир вместе с ним делится на чёрное и белое, добро и зло, мудаков и котиков, и вот объясните ему такому, почему он должен мягкими лапами да в грязюку, от которой никогда не отмыться.Эта не та грязюка, по которой он бежит, пачкая ботинки, штаны, куртку. С ней не справятся ни мыло, ни порошок, ни даже антисептик. Тут даже огонь не поможет. Себя не сожжешь, всё равно какая-то оболочка по свету скакать будет.Пейзаж сменяется на лесной?— Ваня это даже замечает; шум в ушах как-то резко становится любимой музыкой в наушниках?— Ваня и это подмечает тоже.Ваня кричит, падая в грязюку на обочине убитой полевой дороги, и, как у него в последнее время бывает, совершенно не слышит себя.И дело не в музыке.А в том, что у Вани на первом месте не Ваня. И как бы он не пытался себя убеждать, что это не так, надолго запутаться не получится. Тут не как с наушниками, а если с наушниками, то с беспроводными.