и утекают день за днем детали, но их я тоже не отдам. (1/1)

--белые ленты. атласные.они развиваются по ветру, нежно изгибаются. немного сверкают на усталом зимнем солнце.я закрываю глаза, вдыхаю мороз. вспоминаю, как мама обматывала колючим шерстяным шарфом, а он пах старостью и прошлогодней плесенью. воспоминания уволакивают, тянут назад и вниз. но я не поддаюсь. я раскрываю глаза. ленты все еще пытаются вырваться, и наконец выскальзывают. и улетают, за тучами, туда, куда несет ветер.ленты... они были в волосах. я точно это помню.но сейчас, перед тем, как умчаться к синим горам, они были обвиты вокруг ржавого прута каких-то ворот.а небо-то было голубоватым, как когда-то в детстве, слегка поддернутое сероватой дымкой, прозрачным туманом.но сейчас, когда золотистые волосы заменила ржавчина злого железа, небосвод падает почерневшим потолком, а светило больше не просвечивается сквозь плотный покров.это странно. это пугающе.это душит.тревожность.воздух подрагивает.сердце начало пропускать глухие ударчики, подпрыгивать.

пульс бил в шее, виске и отяжелевших кистях.

зрачки беспокойно мелькают. туда-сюда.совсем потемнело.--с характерным хрипом он вдохнул как можно больше воздуха в свои сжимающиеся легкие. было темно, но все же не так, как мгновение до этого. за недозадернутой занавесью белое небо спало мирным сном, солнце вовсе и не собиралось поднимать свою тяжелую голову.

четыре часа утра.почему светло?Гэри выдохнул. его дыхание восстанавливалось, тревожный стук тоже затихал.

он было приподнялся на локтях, да они все еще дрожали, как конечности новорожденного олененка."еще семь минут".символичное число. почему? да без особой причины. просто семь.число преследовало его, как и злополучное "15", но только приносило удачу. пятнадцать же - что-то непредотвратимое, вызывающее тоску; это то, что причиняет боль, да убрать его нельзя.настенные часы запуганно постукивали, стрелка подкрадывалась и к пяти часам, а Смит всенервно покусывал большой палец и исследовал взглядом трещины на стене напротив. они выводились в какие-то странные формы, а больное воображение уже само детализировало их, превращая их то в животных, то в силуэты, то в давно забытые, но, по какой-то странной причине, такие родные лица.лицо Пита, например.оно всегда светилось этой нежной тоской, не понятной постороннему глазу. хоть Гэри, - да и кому угодно, по сути, - было видно его насквозь, он не до конца понимал, чем он светился изнутри.

или Джимми. гребанный Джимми, который напомнил всем, что якобы Смит болен. от него тошнит. но при этом его грубые черты выводились напротив, рыжеватой плесенью рассыпались веснушки, а тупость в глазах оставалась при любых состояниях.нет, безусловно, Гэри и любил, и ненавидел этих людей.Хопкинс был по-своему чем-то близким, чем-то неотъемлемым, как и Пит. остальные мало запомнились, не были так важны.и он помнит каждую деталь, кажд...

нет.

нет.

нет, нет, нет.все-таки они начали испаряться. разъедаться таблетками и дождем.

воспоминания вымывались капельницей. утекали в слив больничной ванны.нет.

он совершенно не помнит цвет глаз Джимми. он напрочь забыл, как выглядели ладони матери.

память. только сейчас Гэри понял, что она изъедена в решето.но он-то хватался за них, как за соломину. он держал в голове все лица и диалоги, все серые многоэтажки, все имена.и он не был готов их отдать - он будет их держать до тех пор, пока воспоминания не будут вырваны силой.и он даже не знает, куда это делось. но продолжает держаться своими слабыми руками хоть за что-то.мерным постукиванием каплей по оконному стеклу его самого вырвало из раздумий. Гэри растеряно перевел взгляд на окно."и снова плачут облака из стали,их капли нитями привязаны к глазам.и утекают день за днем детали,но их я тоже не отдам."