Глава I (1/1)

Каманоске лишился семьи в двенадцать: мать сторчалась, отец по пьянке получил нож под ребра.И понесла-а-ась.Приемные семьи, отказы один за другим, и снова приемные семьи, и снова отказы?— и так, пока восемнадцать не стукнуло.Пищевые расстройства, агрессия, социопатия, нервные срывы, панические атаки, депрессия.?Трудный подросток??— так Каманоске заклеймили еще в первой семье. Эти ребята не представляли во что вляпались, принимая его. Решили, что любовь, которую до сих пор излить было не на кого, излечит все. Думали, что можно вырастить достойного человека, опору, поддержку, стакан воды в старости из отпрыска наркоманов и алкоголиков, на свет-то появившегося лишь потому, что на бутылку предкам хватило, а на презервативы?— уже нет.Не прошло и полугода, как от него отказались, зарекшись иметь дело с детьми вообще. Два пышущих здоровьем человека превратились в сунулые нервозные тени самих себя. Каманоске пошел по рукам.Сам виноват, конечно. Он, только он, и никто больше. Всю жизнь это слышал, и спорить как-то не получалось.Сам виноват. Сам.Быть может, не так уж и ошиблись те люди. Которые первая семья. Возьми они под крыло другого ребенка из наркоманской семьи, кого-нибудь забитого и зашуганного, писающегося в штаны от страха до сих самых пор, одинокого и страдающего от одиночества, чувства собственной беспомощности и никчемности, и было бы им счастье: ребенок бы, даже самый трудный, но этого склада, отогрелся и стал нормальным, влился бы в мир полноценным членом общества, как и полагалось. С кем-нибудь, не утратившим человеческий облик в такой-то семейке, тоже бы хорошо получилось. И с Каманоске могло бы выгореть, осиротей он на пяток лет пораньше. Не научись он выживать, вместо того, чтобы жить. Не уверься, что мир?— жестокое место. Не реши, что сильные выкарабкиваются, сминая слабых, что нужно быть очень сильным, самым сильным, чтобы иметь хоть какой-то шанс. Да и кто знает, не сдай их нервы за всего-то полгода, может и из того Каманоске, какой им достался, вышел бы толк.Но получилось иначе.Та пара из сил выбивалась, пытаясь его научить разумному, доброму, вечному?— и натыкалась на стену. Ребенок, выживавший по-звериному, зубами выгрызавший свое место под солнцем, просто не мог принять, что бывает и по-другому. Что по-другому должно быть.Плохие оценки в школе, способность выкуривать?— в двенадцать-то лет! —?по пачке в день, а то и больше, если день не удался, постоянные драки, пропадающие из дома деньги и ценности?— это все цветочки. К этому первые приемные родители Каманоске были готовы.Потом пошли мелкие кражи, обчищенные таксофоны, поножовщина, самодельные заточки из чего ни попадя?— так Каманоске отвоевывал свое место, свои права и свои возможности не пойми у кого, когда решил, что кулаков уже не достаточно. Стерпели и это.А закончилось все судом. Каманоске словили копы, когда он толкал кому-то травку в подворотне. ?Родители? напряглись и из-под земли буквально откопали какого-то адвоката, невероятного шельмеца и умельца, таких обормотов отмазывавшего на раз-два. Вот и Каманоске с ним фортануло?— даже общественных работ не повесили. Простили ему это и ?родители?. А на следующий же день после финального заседания ?папа? застукал его с карманами набитыми травой и деньгами.Это и стало последней каплей.?Он же ребенок!??— рыдала ?мама?,?— ?Он просто не понимает!??Он понимает все слишком хорошо?,?— отвечал ?папа?.Потом приемные семьи менялись так часто, что Каманоске сбился со счета. И все это время отказывался понимать, зачем его, с таким послужным списком, вообще кто-то пытался принимать в семью, в гнездо, зачем кому-то вдруг становилось не все равно, кто он такой, и что вытворяет со своей жизнью.Его убивали все эти сочувствующие взгляды. Мол, поглядите, бедный мальчик, сиротинушка, докатился аж до продажи наркотиков, как мир жесток! От всего этого напускного, даже вдруг если и искреннего, сочувствия, становилось тошно. Каманоске не хотел, чтобы его жалели. Он не считал, что случилось хоть что-то, из-за чего его можно было бы пожалеть. Жалость, сочувствие?— это для жертв, для слабых, а он выбивал себе место среди сильных, как мог. Сочувствие было хуже удара поддых. Еще бы: он так старался оградить себя от этого, так пыжился, чтобы его признали сильным, не нуждающимся в жалости и прочих соплях, и на тебе!В одной из семей его пороли за каждый промах, и это было лучше, намного лучше жалостливых физиономий и неловких попыток общаться как нормальные люди. Это было хотя бы понятно, хотя бы доступно, хотя бы не жалость.Когда Каманоске дорос до того, чтобы жаждать сочувствия, да и вообще человеческого к себе отношения, было поздно. Слишком поздно.А пока он вертелся в не слишком организованных полупреступных группировках из таких же малолетних отморозков, как и он сам. Драки стенка на стенку, курево, наркота, алкоголь, секс с кем попало, без скидок на пол, возраст и внешние данные.Годам к пятнадцати успокоился: в им самим же и выстроенной иерархии Каманоске оказывался никто, ничто, звать никак. Он старался, пока мог, отстаивать право быть сильным, а оказался слабаком, грязью под ногами. Место жвачки на подошве ботинка того, кто сильнее, наглее, хитрее?— не то, за что хочется сражаться. И он перестал.К восемнадцати Каманоске четко знал свое место. И не высовывался. Цель жизни?— доказывать что-то там не пойми кому?— испарилась, отсюда и депрессия. Анорексия тоже к восемнадцати годам появилась. Навязанный ему психоаналитик считал, что таким изощренным образом Каманоске себя за что-то наказывал, дескать, истязая себя, ты чувствуешь искупление, а анорексия облегчает задачу.Каманоске хотел стать нормальным, честно хотел. Те два года, которые от прожил в последней семье, он таскался к психоаналитику, принимал положенные таблетки, и очень старался. Даже коррекционку с горем пополам закончил. Изо всех сил показывал, какой он хороший мальчик?— только хвостом не вилял. Будь ты хоть трижды социопат, человек?— скотина общественная.Но, как уже говорилось, было слишком поздно.Для мира он так и остался ?трудным подростком?, отморозком и тем человеком, от которого бы лучше держаться подальше.А он все старался, жрал таблетки и посещал психолога, хоть лучше от этого ни душе, ни телу, не становилось ни на грош. Потом ему стукнуло восемнадцать, и хлебнувшая лиха, последняя приемная семья выставила его за дверь, и вертись ты, как хочешь.Он и вертелся. Умотал куда-то, куда денег хватило, и только потом стал узнавать, куда его занесло. Устроился на работу, хреновую, в сомнительном месте, с черной зарплатой, о такой блажи, как медицинская страховка, и думать не приходилось. Но он устроился. Нашел себе под стать какую-то халупу.И стал выживать, не пойми зачем, растеряв все цели и ориентиры. Ведь просто жить он давно разучился.***Она назвалась Джулиетт в первый день. Врала, ясен пень, кто ж в таких поганых местах представляется настоящим именем? Но в стрип-клубах с черной зарплатой документов не спрашивали, хоть ?Джулиетт? или еще как покруче называлась каждая вторая.Каманоске выбрал себе псевдоним ?Виктуар?, например.Нет, он не хотел зваться женским именем, но так получилось.Его поначалу в отдельный, ?гейский?, зал запесочили, но не пошло: половина клиентов отказывалась верить, что Каманоске?— парень. И это несмотря на плоскую грудь, широковатые для девицы плечи, откровенно квадратный зад и проступающие на трусах очертания и рельеф пениса. Но нет. В общем, директора это быстро достало, и он сказал прямо: ты, мил друг, или валишь по-хорошему, или надеваешь лифон попароллонистей, труселя на пару-тройку размеров поменьше, с рюшами попышней, чтоб хоть как причиндал-то прикрыть, и идешь изображать девочку.Работа была нужна больше воздуха, так что Каманоске назвался ?Виктуар?, научился женским ужимкам буквально за пару смен и так в ?основном? зале и остался. Первое время узкие трусы ?на пятилетнюю девочку? бесили страшно, больно было их просто носить, ходить в них, не говоря уже про стрип-пластику и прочие чудеса. Но ничего. Человек, он ко всему привыкает.Пару лет назад, когда только ленивый не донимал его шуточками о его женоподобности, Каманоске бы взбрыкнул и предпочел сдохнуть от голода в ближайшей канаве, чем вот это, а теперь отболело и стало просто плевать. Не задевали эти даже бесконечные подколки сослуживиц, дескать, расскажи-посоветуй, что делать, чтоб прямо так похудеть и да иметь вот этакую прозрачную талию.Джулиетт пришла через пару месяцев после того, как Каманоске стал работать ?женщиной?, в клубе как раз остро не хватало народу (склочный характер директора выдерживали далеко не все), и ее, как новенькую, повесили на Каманоске. Тот бросил на нее беглый взгляд, и сразу все понял: Джулиетт была его породы. Едва ли она строила какие-то планы, раз уж пришла сюда (а клубешники вроде этого, можно сказать, первый шаг к проституции), сто пудов была одинока, скорее всего крайне болезненно это переживала, не была нужна никому, кроме себя самой и старалась прожить сегодняшний день так, чтобы завтрашний все же наступил, был он ей действительно нужен или нет. ?Придется повозиться?,?— мрачно подумал Каманоске. А еще подумал, что она здесь задержится. И это было единственное, в чем он не ошибся.А в остальном?— в молоко. Эта Джулиетт уже имела опыт подобной работы, крутилась в каком-то клубе попальцатей, с директором почеловечней и зарплатами повкусней, а потом что-то там не так пошло с клубом, некрасивая история: то ли про взятки, то ли про налоги?— все одно денежное. Она и не вникала. Директор проштрафился, говорили, даже посел, заведеньице прикрыли, а в других клубах такого уровня обездоленных подбирать никто не собирался?— там своего персонала хватало, да и на всех, кто к той истории имел хоть малейшее отношение, смотрели как на прокаженных. Вот она и пришла, куда брали, надеясь пересидеть, а там как пойдет: то ли снова в приличный клуб, то ли вообще вывернуться из этого из всего?— время покажет.Одевалась она черт-те как. Оказалось?— нарочно, чтобы снизить риск найти нежелательные приключения на свой хребет, шарахаясь ночами по сомнительным закоулкам. А Каманоске сначала решил, что небрежный вид?— лишнее доказательство безразличия к себе.С личной жизнью у нее и впрямь были проблемы, оно и понятно?— какой мужик смог бы спокойно жить со стриптизершей? Ее ревновали, некоторые пытались и поколачивать. Джулиетт в обиду себя не давала, защищаться умела и вообще могла кому хошь начистить физиономию. Это, наверное, было еще одной причиной, почему партнеры у нее не задерживались. Подруги тоже. Девки ей завидовали: Джулиетт ж даже в затрапезном свитере, который таскала вечерами, была страшно красива. Мужики к ней так и липли, уходили от других к ней. Потом и ее бросали, но подруг от этого больше не становилось.Джулиетт из-за этого переживала не слишком: уже давно привыкла, легко заводила новые знакомства, с такой же легкостью вычеркивала людей из своей жизни.И тем не менее, с Каманоске крепко сдружилась?— из него вышла неплохая ?подруга?. Как-то незаметно сам для себя, он оказался поверенным всех ее тайн, любимой плакательной жилеткой, бета-тестером анекдотов и все такое. Ах да, когда Джулиетт становилось совсем уж невтерпеж, Каманоске превращался в ?друга с привелегиями?.?— Я ж не по девочкам,?— вяло отбрыкивался он.?— Ты ж пассивный. Так даже лучше,?— хищно улыбалась Джулиетт и надевала страпон.В этом вопросе Каманоске был очень удобным другом. К кому спиной повернуться, плевал он, и давно. А у Джулиетт, оказывается, иногда возникали своеобразные фантазии. Все ее бывшие принимать в этом участие отказывались, а кадрить девиц только для этого не хотелось. Говорила, мол, на такое тянуло нечасто, заводить для этого полновесные отношения поперек натуры было?— обычно-то и мужики устраивали, изменять, уже будучи с кем-то, совесть не позволяла, а знакомиться ?на одну ночь?, будучи свободной, так и не научилась. А тут, понимаешь, Каманоске. Очень удобный друг.Сам Каманоске с этого имел подругу-зажигалку, считавшую едва ли не своим святым долгом ?тормошить? его, когда совсем накрывало и жить не хотелось, пытавшуюся изо всех сил устроить его личную жизнь, хотя сам Каманоске на это давно забил, и насильно кормившую, когда кусок поперек горла стоял, и подавиться было предпочтительнее, чем пожрать.В общем, спелись.***Вечер выдался хуже некуда. Зарплату опять задерживали, заначка закончилась еще два дня назад, хозяйка халупы, которую Каманоске снимал, отказывалась отсрочить оплату (понять ее было можно, конечно, но все ж таки), чаевых не перепадало?— их и в другие дни бывало не густо, но тут что-то совсем ничего.На горизонте маячило выселение. Оно, чуть больше, чуть меньше, но всегда маячило?— как ж иначе при съеме каморки с картонными стенами и без подписанных бумаг? Обычно Каманоске было плевать, выпнут ли его на улицу, в чем был, или нет. А тут почему-то забеспокоило, видать, сказывалось влияние неуемной Джулиетт. Можно бы было обрадоваться?— вау, мне не плевать, сдохну ли я в подворотне! —?подумать, что депрессия подвинулась на шажок, и даже признать, что всепоглощающий бесконтрольный позитив подруженции приносил еще и пользу помимо нервотрепки. Можно б было, если б повод для этого не оказался настолько паршивым.В общем, мысли в голове крутились не слишком радостные, и работа не шла. К концу смены кто-то заплатил, чтобы Каманоске изобразил что-нибудь на барной стойке?— не самая редкая прихоть. Он и пошел, и вместо того, чтобы честно заработать хоть что-то за вечер, по-дурацки поскользнулся на неведомой пролитой спиртяге, вот и улетел со стойки прямо на полки с посудой.Часть полок отвалилась ко всем чертям, где-то расшатались крепления, разлетелись стеклянными брызгами упавшие на пол бокалы. И уже в это крошево грохнулся Каманоске.В правый бок впились осколки?— легко отделался, мог приложиться чем-нибудь более ценным.Непередаваемые ощущения.Первые мгновения боли?— самые сладкие. Жаль, удовольствие длится не больше минуты, повезет?— двух, а потом становится просто плохо и страшно. Но эта минута?— блаженство. Райское наслаждение.Как повезло, что директор клуба пришел по его душу уже после этой минуты и только тогда наорал, и велел убираться к черту. Он и убрался: в вонючий темный сортир выколупывать стекляшки. Тогда-то к нему и заявилась Джулиетт, видевшая все от начала и до конца, и, почему-то решившая, что ее это касалось. ?Да что ты творишь, придурок!??— орала она во всю глотку. —??Да как ты?! Да как тебе?! Как тебе вообще в голову это пришло?! Самому..! Да ты с дубу рухнул!!!?И вот кто, спрашивается, из них двоих свалился на битое стекло, чтобы так истерить?Джулиетт пришла в себя быстро, отвесила от избытка чувств смачный подзатыльник, невесть как нашла в их трущобе доброго самаритянина, вызвавшегося отвезти ко врачу. Каманоске сопротивлялся и возмущался, мол, откуда у него такие деньжищи, чтоб по врачам шататься, но если ж Джулиетт что-то втемяшилось, проще было, образно говоря, дать, чем объяснять, почему ?нет?.Врачом оказался старый знакомец Джулиетт?— у нее откуда-то была целая куча разных нейтрально-настроенных знакомых, и своими связями она пользоваться не стеснялась. Этот вот когда-то трудился в приличной клинике, а потом попал под суд и лишился лицензии?— стал подрабатывать нелегально. Не лучшая рекомендация, конечно, но других вариантов и быть не могло: страховок в клубе не предоставлялось, а зарплаты задерживались. Джулиетт по старой памяти сделали приличную скидку; Каманоске мысленно поставил зарубку вернуть должок.Проснулся он уже у нее в квартире. Когда успел вырубиться, и как туда попал, Каманоске не помнил.