Глава 4 (2/2)

...Он валяет меня в скошенной ароматной траве у дома, щекочет, заставляя взвизгивать непотребно, мутузит в шутку по ребрам - в полную силу я бы не вытерпел! - порой, словно лев добычу, прихватывая зубами за шею, до тех пор пока я не всхлипываю, толкая его в плечи:- Мне больно, Ксандре. Больно...- Господин? Тебе дурно, господин Гефестион? - Не карие - черные глаза напротив.

Я, словно возвращаясь из тумана, в который бросили меня память и боль, через силу улыбнулся:- Все хорошо, Багоас. Просто нужно привыкнуть. Благодарю тебя за помощь, у тебя удивительно легкие руки.

Он почтительно склонил голову, здраво решив, что со мной лучше не спорить.

Гадесова отрыжка!

Я прошел пять битв, я видел огни Херонеи, я... устал?

Рано, рано, рано. Со мной что-то не то. Я позволил себе непростительную слабость. Сколько я валялся в постели? Два дня? Три? Четыре? Боги, я еще и счет времени потерял. Боль и растерянность сменились злостью, но так всегда бывало - я не впервые ранен. Я мог бы раздумывать над сотней вещей сейчас, заняться сотней дел. Потребовать принести мне бумаги, начать разбираться с восстановлением дорог, выяснить, сколько вдов и матерей в городе нуждаются в деньгах, в каком состоянии строительство приюта для местных сирот, но это все ждало до утра. До утра не ждало лишь одно необходимое дело - разговор с Александром.Я сам удивлялся, честно сказать, как мне удавалось так долго скрывать от него то, что Филипп, без сомнения, уже разболтал. Я не мастер лжи и уверток, а уж лгать своему царевичу, а затем и государю, считаю совершенно недостойным делом. Просто разговоркак-то не поворачивался в эту сторону. В сторону моего сердца.Мы, афиняне, считаем, что чувства, истинные, правдивые, справедливые чувства наши хранятся в нашем сознании. Мы подчиняем их себе, а не отдаем им право господства над собой. Этому меня учили мало не с рождения. Тогда почему, отчего начинает так тянуть в груди, когда я думаю о том, что будет с Александром, если меня не станет? Неужели всей нашей жизнью управляет лишь сердце? Я вспомнил слова Аристотеля о том, что в сердце каждого человека заложена сила, помогающая получить желаемое. Она не даст покоя, пока ты не дойдешь до той самой точки, к которой стремился. Все возможно при одном условии: по-настоящему хотеть того, к чему идешь. А сейчас я очень хотел, чтобы Александр меня понял.

Он знал, что я приду, он откуда-то знал, что я слышал этот проклятый разговор с Филиппом, он знал, что я встану. Он все знал, как, впрочем, и всегда. И он даже не поднял взгляд мне навстречу. О любом другом должны были доложить. И только я мог войти в покои царя царей без стука.- Государь, - начал было я. Горло перехватило. Я не знал, что ему сказать. Не знал, впервые ощущая свою беспомощность, как признать свою ложь, утешить боль и объяснить свое молчание.

Александр мотнул головой, разметав по плечам темно-золотые пряди, в свете свечей глаза его казались не карими, но золотыми.

- Почему ты не сказал мне? Почему ты не сказал мне раньше? - Голос его, глухой, обесцвеченный, потерянный ранил меня куда как больше собственных мыслей. - Я опираюсь на тебя как хромой на костыль. Я доверяю тебе все свои тревоги и переживания, филэ, я мучаю тебя, даю поручения из-за которых ты не спишь ночами, а ты - молчишь?

- Что я должен был сказать? Когда? - Я не делал вид, что не понимаю. Просто весь мой талант оратора и дипломата вдруг испарился, оставив вместо взрослого мужчины и воина растерянного мальчишку. - Разве это что-то меняет? Разве стану я из-за случившегося служить тебе хуже, чем...- Ой, дурак! - Он поднялся, запустив правую руку в волосы на затылке, мгновенно становясь похожим на взъерошенного льва. - Какой же ты порой самоотверженный дурак, Тион! Хотя нет, дурак здесь скорее я. Довел единственного, на кого могу опереться в любое время, безумными своими поручениями - и не заметил. А еще утверждать смею, что ты для меня бесценен. А ты тоже хорош. К Филиппу, значит, за настойкой ландыша, а при мне молчишь?

Он бранил меня, словно нашкодившего мальчишку, а я пытался справиться с изумлением, что поглощало меня все больше и больше. В чем он винит себя? За что?

Честно сказать, кроме той драки, в которой Ксандре изрядно потрепал мне ребра и спину, я не помнил от него ничего, что могло бы вызвать дурные эмоции. Заботлив, ласков, внимателен - все, чего только может желать примерный подданный и любящий друг. Так что же сейчас заставляет его душу так терзаться? Почему сейчас его глаза, устремленные на меня, полны такой боли, вины и попытки понять, как, чем он может искупить ее?

Осознание обрушилось на меня как снег с еловой ветки.

Александр смотрел на меня снизу вверх, по своей привычке немного склонив голову вправо, с надеждой на то, что я дам ему ответ, объясню что-то, утешу. А я? А я чувствовал себя последней в этом мире скотиной.

И, обняв его за плечи, прижимая привычно горячее тело к себе, прошептал в золотую макушку:

- Душно тут. Пойдем на реку. Поговорим.