Глава V. (2/2)

Хочется чем-нибудь заполнить скребущий вакуум в животе и лёгкую тошноту, когда Николай находит её. Он так светится довольством и жизнью, что Алина едва сдерживается, чтобы не спросить, из какого фонтана жизни он напился при рождении.— Звучит так себе, — отшучивается Алина, цепляя ещё одну виноградину. Но мысль о том, чтобы проглотить что-то ещё, становится поперёк горла костью.

— Это правда жутко, — соглашается Николай, посмеиваясь и приобнимая её за плечо. То, что непозволительно никому иному. Алина надеется, что её принцу-лису хватит ума не прощупывать границы дозволенного среди всех этих жадных глаз. Достаточно слухов и грязных шуток.Алина поправляет венец на голове, хотя тот держится слишком крепко. Возможно, ей хочется к нему прикасаться, как и к ошейнику. Королева-пленница, как же.— Мне порой тоже так кажется, — замечает она без шуток. — Словно я его подарок.Николай хмыкает, ловко уводя её в сторону, не позволяя никому упасть им на хвост то ли с поздравлениями, то ли с сожалениями, то ли с расспросами о дальнейших действиях.— Да, ворчливый и капризный подарок, — журит он и не позволяет наступить себе на ногу. — Расслабься, Алина. Ты здесь хозяйка. Я вижу…— Что? — она хмурится. Шампанское ударило ей в голову или в словах великого Николая Ланцова звучит сожаление?

— Я вижу, как он на тебя смотрит, — заканчивает тот.Когда-то те же самые слова ей сказал Мал, и она была полна гнева и обиды. И тогда всё-таки чувствовала то же самое: ей нравилось, как Дарклинг на неё смотрел.Алина качает головой, надеясь, что Николай не добавит ничего такого, что вонзится ей в сердце иглами. В самом деле ей хотелось бы ощущать такую власть над чужим сердцем, сколь бы глубоко оно ни пряталось во мраке.Но правда всего одна. Все они — в его власти.***Понять, кто первым находит другого, — сложно. В висках пульсирует и давит, и Алине хочется как можно скорее убраться прочь, и ей, в общем-то, всё равно, какие силы притягивают их с Дарклингом друг к другу. Просто в какую-то секунду она оказывается рядом с ним и сжимает его предплечье.— А теперь прошло достаточно времени, чтобы сбегать с торжества? Или мне надлежит проследить, не набедокурят ли эти трусы? — выдыхает она ему в самое ухо, приподнявшись на носках и стараясь не думать о той простой мелочи, что Дарклинг наклоняется к ней, чтобы выслушать.Алина знать не знает, почему замечает такое. Просвисти мимо стрела, она бы, наверное, не уделила этому столько внимания. Хотя стоит и задуматься о наёмных убийцах, но за весь вечер ей грозила одна только мигрень и жажда убийства, порождённая провокациями. Вскормленная злостью, из кострища ставшей пепелищем одной усталости. Волькры задери её, она путешествовала через Каньон, искала волшебного оленя, плавала в Истиноморе, а сморить великую Заклинательницу Солнца смог только бал!Дарклинг усмехается, наверняка прочувствовав её ворчливое раздражение, свойственное вымотанному ребёнку. Но она всё же старается держать лицо и выглядеть такой… такой…— Достаточно, — наконец произносит Дарклинг, и ей хочется шумно выдохнуть и ссутулиться от облегчения. — Я провожу тебя.— Разве тебе не положено остаться?— А разве мне положено отпускать тебя одну?— Какой ты… — Алина не находит нужных слов. Нет сил даже спорить, хотя признавать совершенно этот факт не хочется.— Ты пойдёшь со мной, — отрезает Дарклинг, но всё же мягче, чем мог бы. Словно забавляясь её усталостью, хотя сам бы хоть бровью повёл. Лучше не задумываться, сколько таких вечеров и ночей, и званых завтраков-обедов-ужинов, омерзительных полдников или что там ещё бывает, он посетил, на скольких так же выслушивал, вёл беседы, заключал союзы и наживал врагов. И сколько раз думал о том, как же все эти люди ему отвратительны.Дурные мысли.Алина всё же не находит в себе сил отказаться. Да и хочет ли? Вечер оказался слишком головокружительным, порой в буквальном смысле. Только чувствовала ли она себя когда-либо надёжнее?Чувствовала, понимает Алина. Рядом с Малом. Но была ли она целой, а не раздробленным куском со сплошными сколами по краям? Едва ли.Давешняя мысль, которой надобно было убедить и её, и их связь тогда в часовне, проходится по изнанке кожи остриями когтей.Желаемое ей мог дать только Дарклинг.— Хорошо, — она кивает и первой тянет его в сторону. Можно было бы воспользоваться прошлым трюком, когда Дарклинг укрыл их теневой вуалью, но если кто и замечает их уход, то не решается окликнуть.

***Путь до комнат оказывается таким коротким, что Алина не успевает даже глазом моргнуть, когда они оказываются перед дверьми её покоев. Дверьми в дивные комнаты, где она так ужасно спит и чувствует себя одинокой, запертой в клетке птицей. Найдя ключ от той, другой двери внутри, она так и не решилась вставить его в замок.— Ты переехал сюда? — спрашивает Алина, поворачиваясь. В небольшом холле, чьи стены увешаны картинами в дорогих рамах и позолоченными канделябрами, кроме них никого нет, даже страхи. И это утешает. Алина надеется, что никто не кроется в тени и не смотрит, как ей померещилось на балконе. Такими темпами она заработает себе ещё пару навязчивых идей, ныне смотря на одну из них.Дарклинг кивает, пока она заходит внутрь, мимолётно оглянувшись. Приглашая? Убеждаясь, что он за ней последует?— Но бываешь там редко, — Алина бездумно оглядывает свою комнату, такую красивую и пустую. Свет искрится в солнечном зеркале. Едва мерцает позолоченными звёздами балдахин.Алина закусывает губу. Почему ей просто не попрощаться с ним и не закрыть двери? Неужто её так пугает одиночество этих стен?

Пугает ли оно так же Дарклинга? Или он свыкся с ним, как с верной подругой? Единственной, которая его любит.Она едва не прокусывает себе губу, вовремя опомнившись. То-то же, ещё жалеть его начни! Но перестать то и дело возвращаться взглядом к Дарклингу она не может, прикипев глазами к его бледному лицу. Он смотрит на неё немногим мягче, чем обычно. Алине чудится странная открытость, но стоит подумать о выпитых бокалах шампанского, после которого может всякое примерещиться.

— Я редко бываю у себя в принципе, — замечает он. Тянется рукой, чтобы убрать волосы от лица Алины. Едва ли что-то осталось от аккуратности былой причёски, ведь Николай всё-таки умудрился утянуть её потанцевать и стоило бы дать ему щелбан за то, что принц-корсар неугомонно вышагивает по канату.— Но ты был у себя в ту ночь.Ночь, которая до сих пор ей снится в кошмарах. Если её не сожрёт Дарклинг, то это сделает чувство вины.— Был, — соглашается он.Алина невольно наклоняет голову и прижимается щекой к чужим костяшкам, опуская глаза. Позволяя себе эту слабость, за которой кроется иная, которую так сложно озвучить.Дарклинг срывается пальцами ниже, обласкивает её подбородок, прежде чем большим касается нижней губы, обводя контур. Алина вспоминает, как они стояли так же ранее, и в его глазах бушевали штормы. По коже бегут мурашки.Она выдыхает шумно и забывает, что необходимо вдохнуть, когда он шагает ближе, накрывая тенью; когда их дыхание резко смешивается, ведь Дарклинг склоняется к ней. Горячая ладонь ложится на шею, трепещет их общей силой, но Алина не думает об этом сейчас. Только о том, как славно было бы задохнуться в его запахе и упасть замертво; как славно было бы, целуй он её до самой смерти.Хочется приказать. Прижаться самой, притянуть к себе.

Дарклинг не отводит взгляда, а им же её сжирает, словно мысль за мыслью читая. Наслаждаясь её истомой?— Раньше ты так не медлил, — замечает Алина тихо и почти вкрадчиво, пряча за этой ширмой сиплость и слабость, и подгибающиеся колени. И страх, ведь она чувствует чужую злость, гортанно рычащую во мраке. Как тогда, в той далёкой комнате, когда он прижимал её к двери и жаждал могущества оленя, жаждал её покорности и полного подчинения.Ей не хочется думать, что он снова играет с ней; что всё это снова рассчитано на завоевание доверия.Во рту становится горько.Алина хочет отвернуться, когда Дарклинг вдруг произносит, когда, казалось бы, ответа ждать вообще не стоило:— Беда в том, что если я тебя поцелую, — слова вырываются вместе с выдохами, и стоит запоздало заметить, что дышит он глубже и тяжелее, и Алина вдруг жадно вслушивается, тянется руками к его груди, — то не смогу остановиться.У неё чудом не подгибаются ноги, изламываясь вместе со стоном, рождающимся и истлевающим в девичьей груди.Дарклинг мажет губами по её шее и отстраняется, забирая с собой весь жар.— Спокойной ночи, Алина, — он улыбается ей едва-едва, будто зная, что каждый раз от этого проблеска искренности её сердце делает кульбит.?Я подожду, пока ты сдашься??Беда вожделения в том, что оно делает нас слабыми?Да будь ты проклят! Ей хочется это крикнуть, простонать и топнуть ногой. Но Алина не делает ничего из этого, а только тянется и хватает Дарклинга за руку, когда он собирается уйти.

Оставить её. Обещал не отворачиваться, так не смей!Дарклинг останавливается. Не вырывает руки, позволяя крепче сжимать горячую и сухую ладонь. Идеально подстриженный затылок, выглаженный острый угол воротника и линия плеча, по которому так хочется пройтись пальцами или вцепиться до судороги. Алина режется о каждую черту и облизывает губы.— А если я не хочу, чтобы ты останавливался? — произносит совсем хрипло, совсем надрывно и более всего жаждет отвернуться, но не делает этого.Дарклинг оглядывается. Что-то хищное проступает в его лице, вырисовывается жёлтыми мазками света, и Алина, кажется, точно осядет прямиком на пол в своём прекрасном платье, но сильные руки подхватывают её и тянут к себе.

Он не целует её, всё так же заставляя изнывать от напряжения. Алина цепляется за широкие плечи, тянется выше, чтобы запустить пальцы в волосы, взъерошить и потянуть, пока Дарклинг держит её; лавинный жар агонией следует за его прикосновениями к плечам, лопаткам и ниже. Платье кажется ужасно жарким и душным, неуместным.Алина дышит, как загнанная лошадь, ощущая будоражащую истому, стекающую от самой груди в низ живота, концентрируясь в нём пульсацией, темнейшим желанием. Жадным, горячим, ненужным им обоим. Необходимым, как проклятый воздух, который отравлен самим присутствием Дарклинга. Она сама им отравлена.Они смотрят друг на друга, то и дело срываясь взглядами ниже.— Ты сдаёшься, — Дарклинг шепчет, вжимая её в себя, заставляя хватать ртом воздух.— Если я для тебя какая-то игра, то ты тоже проиграл, — Алина выдыхает, откидывая голову, ощущая чужое дыхание на ключицах; чужие губы, касающиеся калёным железом едва-едва.Она больше не выдержит.Не сможет.Дарклинг смеётся, и его смех разливается щекоткой, заставляя вздрогнуть и прижаться крепче, обвивая руками его шею; буквально повиснув на нём.— Нет, моя прекрасная девочка, — он ловит губами её губы, вливая слова проклятьем: — Наша с тобой игра будет очень долгой.И, наконец, когда по ощущениям разверзается земная твердь, целует её.Алина стонет, распахнув рот, не медля и желая ощутить то, что было, когда их толкнуло друг к другу в зале военного совета; ей хочется увидеть, как Дарклинг снова теряет над собой контроль, впиваясь в неё, не желая отстраняться. Выпивая её капля за каплей, пока она сама кусает его за нижнюю губу, зализывает почти ласково и позволяет обласкать горячим языком свой рот.Его руки оглаживают её стан, сжимают, касаются непрерывно. В груди Дарклинга комом разрастается рычание, голодное, оскаляющееся острозубой пастью, и тянет рассмеяться ему прямиком в поцелуй: он сам выбрал такое платье, а теперь злится, что не может так легко до неё добраться.Святые, неужели она и правда об этом думает?Его пальцы оказываются в волосах, сгребают в кулак, натягивая. Алина выдыхает шумно, повинуясь этой тёмной воле: запрокидывая голову, подставляясь. Дарклинг клеймит ей шею, проходится языком, оставляя влажные дорожки. Боль перемешивается со сладостью поцелуев, с его яростью, и Алина только и может, что жаться к нему ближе, цепляться рьянее, думая о том, как хочет разодрать ему спину. Оставить такие же кровавые метки. Ногти проезжаются по плотной ткани.Она охает, когда Дарклинг разворачивает её к себе спиной.— Что ты… — Алина не успевает договорить, когда его руки с нажимом проходятся от талии выше и сжимают её грудь сквозь платье. Она снова стонет, ощущая, как лихорадка подступает к шее и выше, затапливая лицо, ошпаривая. И не думать бы о том, как всё тело дрожит: обнажённый голод этого прикосновения схож со сомкнувшимися челюстями капкана.

— Я слишком долго ждал, — Дарклинг выдыхает ей в ухо, прикусывает за край почти игриво, пока его пальцы колдуют над завязками платья.Алина закидывает руку за голову, находя чужой загривок, тянет к себе, выворачиваясь, чтобы мимолётно взглянуть на него, в его полные черноты глаза, на влажные, распахнутые губы. Дарклинг прикусывает кожу ей на внутренней стороне запястья. По-звериному ласково, по-звериному жадно. Проходится следом губами. Прикосновение влажное, мажущее шлейфом прохлады.— Подождёшь ещё немного, — за почти ласковой издёвкой легко скрыть собственное волнение. В животе скручивается пружина: от страха перед неизведанным. Алина знает, что он не разглядывал её, когда ей хватило то ли смелости, то ли дурости предстать перед ним обнажённой. Тогда она не боялась, что ему что-то не понравится, так почему же боится сейчас?Она целует его первой, пускай жутко неудобно, пускай хочется развернуться и в то же время позволить ему распутывать завязки и собственнически касаться ладонями обнажающейся кожи.

Платье опадает к её ногам рухнувшим бастионом, капитуляцией, и прохлада касается грубыми руками нагого тела, укрытого лишь тонкой тканью исподнего. Без туго стянутой ткани должно дышаться легче, только облегчения она не ощущает. И не чувствует холода: вся пылает стыдом и лихорадкой — томительным мучением, когда Дарклинг касается её груди, задевая твердеющие соски; когда он прихватывает зубами выступающий позвонок, а затем целует ей спину и плечи дробяще мягко.Алина прогибается в спине, вжимаясь в него в надежде почувствовать, что это желание не наигранное; что он жаждет её столь же неистово. Но смущение окольцовывает, заставляя вскинуть руки и попытаться прикрыться, отстраниться, но кто бы ей позволил?— Я ни разу от тебя не отвернулся, — Дарклинг дышит ей в шею, прихватывает кожу губами. Напор горячего языка, собирающего её вкус, лишает остатков здравомыслия. Чувствительная, слишком открытая и остро реагирующая — как же ему это нравится! Алина ощущает, как злость половинит возбуждение, но не может двинуться.— Ты хотел уйти, — выходит только прохрипеть, плавясь, растекаясь, желая чувствовать его ласку везде. Между ног становится жарче, и хочется сжать бёдра; хочется ощутить его руку там, пускай стыд потом разъест кожу за всю порочность своего желания.— В самом деле? — он хрипло смеётся.Длинные, проклятые пальцы бесстыдно ласкают, оглаживают талию и выпирающие тазовые косточки, цепляясь за край белья, как последней баррикады. Алина откидывает голову и постанывает, лопатками ощущая металлический холод вжавшихся брошей и царапающую чувствительную кожу ткань кафтана.

— Манипулятор. Подлый, хитрый манипулятор, — Алина усмехается, позволяя развернуть себя лицом к лицу и не дать сжаться смущённо.

— Как ты искусно ругаешься, — Дарклинг её дразнит, поддевает призрачными когтями. Связь резонирует между ними, оплетает золотой паутиной с каждым новым касанием; с каждым откровенным взглядом, с коим Дарклинг проходится по коже лезвием, вспарывая, побеждая. Алина сотрясается от предвкушающей дрожи; от того, как он касается костяшками плеча, обводит шрам едва-едва, и это вызывает вспышку боли, смешанной со странным удовольствием: нити всё туже сплетаются между ними. Рогами оленя. Укусом ничегоя. Предназначением. Дарклинг завороженно смотрит на черноту рваных линий под её кожей и соскальзывает в сторону, обводя кончиками пальцев полукружия её небольшой груди, вздымающейся от частого дыхания (сердце колотится так зримо, и Алина всей душой его ненавидит за это выставленное напоказ волнение).

— А я смотрю, тебе это по нраву, — она не сразу находится с ответом, чувствуя, как два пальца очерчивают дорожку по её поджавшемуся животу. — Ты только попроси, мне есть, что сказать.— Просить будешь ты.Дарклинг расплывается в ужасающей её всю улыбке. Он её сожрёт и косточек не оставит. И надобно спину держать ровнее и себя не стесняться, и тянуться самой, не отдавая — брать, только всякая сила истлевает в жажде покориться ему.— Ты ведь думал обо мне, — Алина шепчет, потянувшись к его лицу, мазнув губами по щеке. — Часто думал, не так ли? Я виделась тебе с рассветом или глубокой ночью?Ей хочется спросить откровеннее, играть грязнее. Выходит только прихватить зубами мочку уха.?Как ты овладевал мной в своих мыслях??— Хочешь смутить меня, мой свет? — он посмеивается, но и сглатывает тяжело: дёргается кадык в воротнике. Алина хочет содрать с него всю броню, добраться до самой сути и насладиться его поражением; его наслаждением и выдохами своего имени.

Мой свет.— От моих мыслей у тебя загорятся уши, — обещает он насмешливо, как огромный кот, решивший сыграть со своей добычей в догонялки.В аспидных глазах не разглядеть радужки, когда он резко подхватывает её, вынуждая крепко ухватиться за шею, охнуть и вновь прижаться. Платье и соскользнувшие с ног туфли остаются где-то на полу, пока Алина обхватывает его ногами и позволяет отнести себя на кровать. Дарклинг клеймит поцелуями всё, до чего может дотянуться, вновь и вновь возвращаясь к губами к губам, вылизывая ей рот, овладевая ею с каждым поцелуем, как если бы никак не мог насытиться. Голодный, голодный зверь. Алина терзает его затылок и шею, обхватывает ладонями лицо, чувствуя, как крепче сжимаются руки на её ягодицах и бёдрах. Корона спадает с её головы со звонким стуком, но им нет до неё дела, занятым лишь истерзыванием друг друга.Она с чужих губ пьёт нечто более ужасное и восхитительное, чем воды, из которых Айяма когда-то испила в Терновом Лесу.?Мой монстр, моя отрава?, — думает она, позволяя Дарклингу уложить себя на кровать и нависнуть сверху; цепляясь за воротник его кафтана и растягивая в стороны.— Я хочу тебя видеть, — требует Алина, прежде чем захлёбывается стоном: Дарклинг резко вжимается ей между ног, так крепко обхватывающих его за пояс. Волны голода разливаются рябью от низа живота. Она подаётся навстречу, желая ощутить это ещё раз: сладость вожделения и то, как он её хочет.— Скажи это ещё раз, — Дарклинг жалящими поцелуями спускается ниже, ласкает ключицы, целует меж небольших грудей, прежде чем накрывает губами твёрдый, сжавшийся сосок. Сначала один, затем другой. Зубы едва смыкаются, сменяясь жаром языка. Он ласкает и сжимает, кусает и целует, перемежая жадность с колкой лаской.Он не просит. Приказывает.Никогда не просит, но Алина сломает и эту стену. Нужно лишь подождать, а сейчас не дать себе задохнуться в каждом касании, порождающим тихие стоны, неконтролируемо рвущиеся с губ. Хочется зажать себе рот ладонями, но не позволить ему исполнить своё обещание, издёвкой произнесённое когда-то на корабле. Обещание, данное не ей.Если бы только разомкнуть пальцы.

Если бы не потянуться следом, не поймать его и не целовать самой, чувствуя, как покалывает губы; как Дарклинг её волю сминает раз за разом.— Я хочу тебя видеть, — Алина отстраняется, чтобы укусить под челюстью, зализать по-кошачьи оставленный след полумесяца. Это не послушание, не покорность — приказ на приказ. — И не позволю тебе быть в броне со мной.— Какая настойчивая, — Дарклинг хмыкает, но его самообладание трещит по швам во всём его облике: во взъерошенных волосах и в непристойно опухших губах; в блеске глаз и в том, как тяжело и жарко он дышит, смотря на неё. В том, как он желает её.

Алина помнит его в ночь демонстрации; помнит в зале военного совета, сжимающего её в руках и целующего так, будто мир вот-вот рухнет им на головы — изъедающей болезнью, зависимостью.

Алина помнит и глотает его открытость, искренность большими глотками, не думая о том, что может захлебнуться.— Ты хотел равную себе, так получай, — она усмехается, хотя не уверена, что выглядит хотя бы мало-мальски самодовольно.Стоило бы произнести его имя, сокровеннейшей из тайн, выдохом в ещё один поцелуй — обещанием, проклятием или чем-то ещё, но Алина лишь тянется к брошкам на чужой груди, размыкая цепочку. Пальцы плохо слушаются и она сама едва видит, что делает, не в силах отстраниться от Дарклинга, как будто горло её дерёт неутолимая жажда: до тепла под ладонями, до яблочного привкуса с каждым поцелуем, до силы, что поёт между ними; вибрирует напряжением и требует большего.Алина не уверена, что свет не вспыхнет под её кожей неконтролируемыми звёздами, ведь кажется, что ещё немного — и они взорвутся.Дарклинг помогает ей стащить с себя кафтан, а после нависает над ней, прижимая к постели. Покрывало под спиной всё ещё прохладное, но этот холод вовсе не трезвит, не дарует облегчения, когда Дарклинг стягивает с себя рубашку, отбрасывая в сторону. Неровный, зыбкий свет ласкает его плечи, выступающие на руках дорожки вен и сухие, перекатывающиеся под кожей мышцы. Окаменеет ли его живот от напряжения, если пройтись по нему ладонью? Хочется прильнуть к нему всему, стараясь не опускать глаз ниже и не думать о непристойном по мнению Аны Куи. Ведь это недопустимо, что ей во рту так сухо от одной мысли, каково было бы просунуть руку за пояс чужих штанов. Каково было бы самой распутать завязки. Каково было бы ласкать его до исступления и узнавать, от чего кварцевые глаза могут подкатываться.Проще (совершенно нет) смотреть на пятнышки его сосков, на крепкую грудь и ощущать, как пальцы зудят от необходимости прикосновений.

Алина видела его таким, но впервые может смотреть без оглядки на опасность.Потому что опасность прямо над ней.

О святые, он над ней, он прижимает её к кровати и ласкает так, будто вот-вот клыкастые твари, живущие под его кожей, в его глазах, сорвутся с поводков и обглодают её, всю изожрут, не оставив и косточки. И никто ей не поможет, да Алина и не хочет, с горечью поражения признавая: он ей нужен. Слишком нужен, пусть и разорвать его хочется, и прижаться к крепкой груди, и всю эссенцию слабости собрать по каплям и сохранить, как сладчайшее вино.Ведь эта жадность, с которой Дарклинг прикасается, целует и оставляет розовеющие отметины, растерзывая, — она неутолима.Алина ощущает его возбуждение, как крепко у него стоит, жмётся и трётся бесстыдно, прогибаясь, когда Дарклинг отвечает ей: прижимается, позволяя прочувствовать, что ревущая в нём злость от их зависимости куда слабее вожделения.И он сам — слабее необходимости врасти Алине под кожу, пока она притягивает его к себе, царапает спину и плечи и льнёт к его жару, хочет сжать зубы на бьющейся на шее жилке; хочет губами его быстрый пульс, его рваные выдохи, стоит пройтись языком по животу до самого низа и собрать соль. Она считает касаниями россыпь родинок чуть ниже ключицы и млеет от этой похоти, переплетающейся с неожиданным трепетом.Алина его хочет всей собой и страшится этого больше всего на свете.— Дарклинг!Он хватает её за руки и поднимает за голову, удерживая одной своей. Лишая контроля. Напоминая, что даже сейчас они противостоят друг другу.— Рановато ты начала кричать, — выходит самодовольно. Алина пихает его бедром, только едва ли от этого толк есть. И вдруг резко хочется сдвинуть ноги и закрыться, когда Дарклинг так на неё смотрит.

Перед (под) ним разложенную.У Алины в лёгких лопается весь воздух, она чувствует себя змеёй на раскалённой печи, только вот вся она — открыта и уязвима. Она сухо сглатывает и облизывает губы, ощущая вкус чужих поцелуев, въедающийся в неё вместе с ароматом морозной ночи, с запахом моря и соли. Стихия живёт под этой гладкой кожей, перекатывается вместе с силой, выступает рельефом тонких вен на руках. Каково было бы проследить каждую из них — дорожкой поцелуев, метками смыкающихся зубов? Рисуя себе карту, заканчивающуюся пиками длинных, с ума сводящих пальцев.— Тебе ведь нравится это? — Алина старается звучать с вызовом, а вовсе не сдавленно, не бегая взглядом в нахлынувшем смущении своей же открытости: тела и эмоций перед ним. — Моя... незапятнанность?Слово подбирается с трудом, но Алина жалеет не о нём — о своей излишней чувствительности, о своих рдеющих щеках и желании стыдливо прикрыться, дабы перестал Дарклинг смотреть на неё так откровенно, читая все её тёмные желания и страхи; дабы не касался, вызывая волны предвкушения. Ломая, ломая последние стены.Он пальцами обхватывает её подбородок, заставляя посмотреть на себя.

— Ты могла быть чужой женой, — произносит он низко. — Ты могла быть рабыней. Могла быть королевой или распутной девкой. Могла быть и мужчиной вовсе.Он опускает голову, скользит коленями ниже. Выдох ошпаривает Алине живот. Дарклинг ведёт по нему языком, сцеловывает дрожь.— Но я забрал бы тебя, ведь ты моя. Можешь отрекаться от этого всю свою долгую жизнь, — он едва прихватывает кожу зубами, ещё одной меткой, даже если она будет незрима. Взгляд исподлобья Алину разрывает на части, и запрокинуть бы голову, но она не может отвести глаз. — Ты моя.Стоит дать себе передышку. Стоит отвернуть голову, но Алина не уверена, что переживёт, если увидит их силуэты в отражении проклятого зеркала.В прошлый раз её отрезвили мысли о Мале, о предательстве, о собственном эгоизме. Ныне ей не выплыть из этих вод.Алина ахает, когда чужие губы касаются низа живота, прямиком над кромкой последней преграды.

— Дарклинг, — она зовёт тихо, рвётся из его хватки.Пальцы размыкаются.— Ты знаешь моё имя. Не шевелись, — приказывает он с тихим смешком, а после стягивает с неё последний кусок ткани, защищающий и внушающий призрачную уверенность.— Я не… я не… — Алина не может найти слов, только сжимается и закрывается, когда Дарклинг не даёт ей сдвинуть ноги.— Будь послушной девочкой.Она едва сдерживает нервный смех.— Насколько же у тебя богатый опыт? — ещё бы знать, почему так важно уколоть его этим, ведь клинок остер с двух концов!— Достаточно, чтобы ты задыхалась, — обещает Дарклинг и снова опускается ниже, пресекает ещё одну попытку закрыться, и Алина почти скулит позорно, когда он раздвигает ей ноги и целует сначала колено, а после и бедро с внутренней стороны. Ведёт языком вдоль, рисуя одному ему известные тропы.Алина точно скулит и изгибается, когда его проклятый рот касается её между ног: язык скользит по губам и между ними. Её подбрасывает, но руки Дарклинга держат крепко, не давая отстраниться,

пока онпробует еёна вкус.Медленно, раскатывая. Касаясь снова и снова, и чудится его довольное урчание. Точно чудится.— О святые, — Алина то ли молится, то ли проклинает всё сущее, разрываемая нахлынувшим острым удовольствием, слишком ярким и сильным.

Рука сама находит его затылок, зарывается в волосы, пока Дарклинг ласкает её языком, дразнит столь чувствительный и словно набухший клитор. Звук слишком влажный, слишком откровенный. Хочется закрыть уши и глаза, и перестать стонать, но выходит только закусывать костяшку пальца до тех пор, пока Дарклинг не поднимает голову.(Алина ни за что не признается, что её половинит тем фактом, что он не отводит от неё взгляда, лишь изредка опуская веки.)— Не сдерживайся, — он оскаливается и облизывает влажные губы. И, чтоб его, прав. Поздно сдерживаться, когда собственное тело предаёт.Он крепче сжимает её бёдра.Кажется, нет в мире подходящих ругательств, чтобы окрестить Дарклинга ими, но выходит только податься навстречу, мечась на кровати, но без шанса выбраться из чужих тисков.

— Ещё, ещё! — Алина требует и приказывает. Чудится, как из груди Дарклинга рвётся рык, но он не позволяет себе отстраниться, вылизывая её до тех пор, пока она не раскрывается перед ним сама, сдаваясь этой сладкой агонии.Стон обрывается на шумном выдохе и новой мольбе, когда Алина чувствует вдруг давление его пальцев, проникающих внутрь неё. Выходит только охнуть, ведь он не позволит сдвинуться.Звучит почти детской жалобой.— Умница, — Дарклинг вновь целует низ её живота, влажно и звучно, прежде чем опускается ниже и вновь проходится языком, прикипает губами, собирая влагу и лаская пульсирующую от жажды наслаждения точку, заставляя не думать о дискомфорте, а только о том, как он ублажает её, мокрую, словно одурманенную, ртом. Как он трахает её пальцами и языком, как доводит до изнеможения.

Дарклинг между её ног.

Пальцы сжимаются крепче, требуя. Ещё.От мысли о чём-то большем, Алина внутренне содрогается: от ужаса и иррациональной жажды, цепляясь свободной рукой за покрывало, как за соломинку, комкая плотную ткань в пальцах.Она прогибается, запрокидывая голову, и дышит надрывно тяжело. Под веками пляшут искры.Ещё, ещё, ещё. Она дрожит и стонет, и елозит, словно в попытке насадиться на его пальцы по самое основание; на его горячий, порочный язык; на губы, что целуют её между ног с откровенностью желания, которое могло бы быть постыдным для других мужчин.Дарклинг тянется свободной рукой, проходится по впалому животу пальцами — дразнящей щекоткой, сжимает левую грудь, прежде чем скользит выше, мазнув самыми кончиками по ямке меж ключиц и ветвям ошейника. Безмолвно повторяя два слова, впитывающиеся в кожу.?Ты моя?Моя. Моя. Моя.В низу живота скручивается раскалённая спираль.Она стонет громче, расцарапывая Дарклингу затылок. Наверняка будет саднить. Пусть болит. Пусть вспоминает. В горячке удовольствия в голове проносятся нелепые мысли, но Алина даже слов разобрать не может, ведь Дарклинг не останавливается, пока её всю не сотрясает острым удовольствием, расщепляющим на кусочки. Ярко, ослепляюще, до искр в темноте под веками, до необходимости сомкнуть ноги, дрожа. Она запоздало осознаёт, что так и не размыкает хватки в его волосах.Слишком остро, слишком сильно. Когда Дарклинг вытаскивает из неё пальцы с звучным хлюпаньем, хочется заскулить, но выходит только дышать надрывно и смотреть во все глаза. И пусть перед ними плывёт.Дарклинг приподнимается, так же шумно и глубоко дыша. В неровном свете губы и подбородок у него блестят. Алина тянет его к себе, ощущая, как каждый его поцелуй клеймит всё большим жаром излишне чувствительную кожу; и как от этого она вновь разгорается сама и сама же приподнимается, чтобы потянуться к поясу его штанов.Дарклинг шумно втягивает воздух, когда Алина сжимает его член сквозь плотную ткань, оглаживает, приласкивая. Твёрдо и наверняка горячо. Её касания неумелы, немногим жёстковаты, но этого достаточно, чтобы Дарклинг толкнулся бёдрами ей навстречу.Ещё.Алина улыбается осоловело.— Скажешь мне ?пожалуйста??Дарклинг оскаливается. Вены на его руках обозначаются резче, заметнее, выдавая напряжение.

— Как многого ты хочешь.— Всего лишь сломать тебя, — как же сложно говорить ровно и вкрадчиво. Но Алина способная ученица.— Предпочтёшь сталь гришей или вожделение? — он хмыкает ей в ухо, утыкается носом в сгиб плеча и шеи. Разгорячённый, возбуждённый и такой желанный. И даже сейчас возвращающий ей удары.

С завязками Алина справляется, унимая в руках дрожь. Только во рту сухо от паники. Она слишком мало знает из разговоров Мала и его друзей, а во дворце было как-то не до обсуждения столь личных вещей, но как ей хочется пошатнуть эту проклятую уверенность Дарклинга, его контроль.— Предпочту твои мольбы, — бормочет она, не в силах сказать это ровнее; не в силах сглотнуть. Пальцы проходятся от пупка и ниже, вдоль узкой дорожки волос.Дарклинг выдыхает и огнивом дыхания сдирает с неё кожу:— Придётся постараться, — и поднимает голову. Алина не даёт себе времени думать, остервенело целуя его, раздвигая языком губы, одновременно проходясь пальцами по его члену, горячему и крепкому, от влажной головки до основания, обхватывая, чтобы провести сжатым кулаком по всей длине. Обжигающе жарко, и чудится, что в её руке он становится только твёрже.

Лучше не думать, как в их поцелуе смешивается её вожделение, собранное чужим языком.

Лучше не думать, как Алина ласкает его, крайне неумело, на сухую, пока Дарклинг в ответ толкается бёдрами ей в руку, и его, святые, ведёт с тихим шипением, стоит скользнуть ладонью ниже, приласкать самое уязвимое место и убедиться, что его ведёт не меньше.— В самом деле придётся? — она отстраняется первой, смотря в агатовые бездны напротив. Смачивает на его глазах ладонь слюной, раскатывает её, наслаждаясь тем, как звериная жажда ломает чужое самообладание. Кончики пальцев приласкивают головку, собирая вязкие, выступившие капли. Алина тянет палец в рот.— Маленькая порочная святая, — журит Дарклинг низким голосом. И легко угадать, что за картины перед его глазами.— Ты ведь так хочешь меня на коленях, — Алина облизывает губы.

Он колко усмехается всеми кавалькадами своих чудовищ и выглядит опьянённым. Восхитительно.— Позже. Я с тобой ещё не закончил.И дёргает за бёдра на себя, не позволив продолжить и опрокинув на кровать. Алина глухо вскрикивает, смотря, как он избавляется от остатков одежды, прежде чем накрывает собой, вдавливает в матрас, вновь приласкивая между ног рукой, уверенными, знающими своё дело пальцами; заставляя прогибаться в спине, прямиком под его жалящий язык. Она старается думать о чём-нибудь, что отрезвит её: продолжается ли внизу бал, ведь за грохотом крови в ушах даже не различить шума за окном. Не искал ли её кто-нибудь. Проще было бы думать о чём угодно, кроме того, как она его хочет: до тянущей боли.По коже стекает расплавленное железо, стоит ему вжаться членом в её промежность, пройтись вдоль. Алина едва не хнычет от недостатка трения. И одновременно сжимается вся в ожидании.— Жалеешь, что это буду я, а не твой мальчишка? — слова злые и хлёсткие, как удары.

Как бы он удержался, чтобы не ранить её!— Хочешь, чтобы я сейчас нашла кого-то другого? У меня было много мальчишек, как ты помнишь, — выходит только зашипеть и полоснуть ему спину в отместку. Алина вцепляется в него намертво и не может дышать.— Не заставляй меня проливать кровь больше нужного.Алина кусает его за плечо. Достаточно, чтобы ощутить вкус его кожи и ноты металла.— Тогда перестань меня жалить, — выдыхает она, откидываясь обратно.Ненавижуненавижуненавижу.Расцарапать бы ему лицо. Прижаться бы теснее.

Она надеется, что не будет больно. Но боль приходит, сколь бы он её не отвлекал; сколь бы возбуждение не захлёстывало с головой. В уголках глаз щиплет, но Алина скорее умрёт, чем позволит себе быть такой слабой.Больно, и она пытается сжаться, но Дарклинг не позволяет.— Тебе не перед кем играть здесь роль. Дыши, дыши со мной, Алина, — он шепчет поцелуем, от которого щиплет истерзанные губы, и дышит с ней в унисон, пока в низу живота боль распускается вместе с его движениями; пока агония разливается внутри с удовольствием от его слов и того, как он себя сдерживает. Алина чувствует это. Так лопаются натянутые до предела канаты.Сила закольцовывается между ними пламенем, в котором могла бы сгореть и жар-птица.— Будь проклят, — выходит только простонать, с усилием выдыхая, пока Дарклинг плавит её, болью и наслаждением. Вся кожа горит — Алина вся горит, когда он медленно двигается внутри неё.

Алина царапает ему спину, как если бы пальцы соскальзывали с отвесных скал. Пусть останутся следы, которые не заживут наутро. Никогда не заживут, как шрамы на лице.Стоны рвутся, словно встревоженные птицы, с каждым движением, и Алина не сразу замечает, как тянется навстречу, стараясь не думать о крови, что испачкает сбившееся под ними покрывало; о том, как она вдруг сжимает его член внутри, ощущая эту странную, будоражащую заполненность. И больно, и ужасающе хорошо одновременно, пока эти ощущения рвут на части, сливаясь в одно, ведь Дарклинг берёт её раз за разом, с каждым движением, глубже, заставляя задыхаться.— Александр, — имя раскатывается на выдохе. Провокацией, нежданной лаской сломанных костей. Чужая ладонь ложится ей на шею, сжимает.— Назови ещё раз, — Дарклинг рычит. Требовательно и надрывно, и глаза его блестят, а по груди стекают капельки пота, ведь плавность движений истлевает перед жаждой. Алину половинит двойственностью ощущений, и она сама подаётся навстречу, насаживается. Ладонь на шее ощущается правильной, но этого мало. Алина тянет Дарклинга к себе, чтобы забрать все его выдохи, которые станут ей вдохами.

Она прогибается, соприкасаясь с ним кожей, задыхаясь от тяжести чужого тела и необходимости чувствовать ещё больше, ярче и сильнее. Даже если больно, она скорее умрёт, чем позволит ему отстраниться.

— Александр. Александр. Александр, — имя льётся ядом, стоном. Властью и покорностью. — Ещё, дай мне больше. Дай мне себя, дай мне.Алина обхватывает его ногами и всё чаще срывается на стоны, сжимаясь внутри и чувствуя, как вновь скручивается пружина. Она не уверена, что не разлетится осколками, когда та начнёт раскручиваться.Дарклинг целует её. Смазанно, обнажаясь в своей уязвимой необходимости этих касаний, прежде чем выпрямляется, обхватывает крепче за ноги. И нет ничего правильнее, чем эти ладони плашмя на бёдрах Алины, сжимающие достаточно сильно, чтобы остались следы. Его движения становятся рваными, общий темп сбивается из-за того, как каждый стремится друг к другу. Мало, мало, мало.

— Алина, — он выдыхает и на мгновение задирает голову. Дёргается кадык. Её имя срывается сиплым шёпотом, призывом.Алина сжирает взглядом его всего, разметавшись на постели. Расхристанная и истерзанная, она чувствует, как качается её грудь от каждого толчка; как на глаза наплывает и темнота, и россыпь звёзд.

Больно, хорошо, правильно. Ещё.— Мой, мой монстр, — она подкатывает глаза, прежде чем тянется к нему руками. Прежде чем Дарклинг покоряется этой воле, и её пальцы касаются его лица, его скул, обводят губы, прежде чем он кусает её за них и ласкает языком.

Прежде чем Алина тянет его к себе, желая, чтобы он был рядом, он был в ней, он был ею, когда подступающая отливом волна, наконец, обрушится.Она пьёт чужой рык от того, как её ногти проезжаются по плечам и спине, тревожа свежие царапины; от того, как Алина смыкает зубы и посасывает наливающуюся краснотой кожу ещё одной меткой. Её меткой.

— Александр! — выходит произнести, дрожа, на изломе, когда волна погребает её под собой яркой вспышкой, новым солнцем, раздрабливая тело на куски, лишая всей брони. Алина кончает с его именем, с его поцелуем.Алина судорожно сжимается внутри, едва чувствуя, как внутри всё дрожит, сокращаясь; чувствуя, как Дарклинга срывает следом за ней: обжигающим семенем, затапливающим её лоно. Его дрожью, его стоном и влажным лбом, уткнувшимся ей в плечо.Дарклинг по-прежнему крепко держит её, пока внутри всё пульсирует. Будто она смогла бы сбежать из своей же комнаты, перестав цепляться за него, как за последнюю отравленную надежду.Это было бы правильно.

Это было бы достойно всей боли, что он причинил ей. Ударить по его самолюбию, оставить в одиночестве. Показать, что не он взял у неё, а она — им воспользовалась.Алина устала поступать правильно.Алина слышит только их тяжёлое дыхание и дрожит, погребаемая тяжестью чужого тела.И не сопротивляется, когда Дарклинг целует её снова.

Ведь звёзды, наконец, взрываются.