Глава IV. (2/2)

Свет гаснет.***Следующие недели она не успевает продохнуть. Советы сменяются организаторскими мероприятиями, от которых утомления в разы больше, нежели от выслушивания отчётов с границ, докладов о вооружении и численности армии, о подготовке, о перебросах, о тех понятиях, с которыми Алина встречается впервые. Не так её утомляют споры Николая и Дарклинга, её собственные столкновения с ними же, как необходимость учесть всё к грядущему торжеству, которое должно показать, что Равка — сильна и едина.Чушь собачья.Равка до сих пор разделена Каньоном, и этот росчерк растёкшихся чернил на карте делает их слабее.— Как мне поможет выбор рисунка на салфетках? Мы не свадьбу тут планируем, — прорычала (или пожаловалась?) она Николаю днём ранее.Тот рассмеялся, а затем покачал головой с такой улыбкой, которую Алина предпочла бы не видеть:— То, что мы собираемся сделать, равносильно свадьбе. Да, не будет колец, брачных клятв или чего-то подобного, но ты встанешь рядом с Дарклингом. Как его королева. И дороги назад не будет.— Отвратительно, — ответила она и скривилась, надеясь, что её сердце не слишком зримо подскочило к горлу.?Это всё решаемо?Дарклинг говорил так легко, будто её согласие на нечто подобное было подобно щелчку пальцев. Его щелчку.Ей хотелось напомнить ему об излишней самоуверенности, которая однажды обернулась провалом посреди бездны, но наедине они, что смешно, с того дня так и не оставались. К лучшему или нет, Алина так и не открыла двери из чёрного дерева, снедаемая собственными проблемами.В новой опочивальне ей дурно спится, и она мечется на кровати в поисках спасительного уголка. Признаться, скрипя зубами, в кровати Дарклинга ей спалось лучше. Где угодно спалось лучше, чем здесь, пускай покои так красивы, что режет глаза.Но в отличие от кровати, отдельная комната для купания ей приходится по вкусу. Вместо лохани в ней оказывается натуральная ванна — медная, на изящно выкованных золотых ножках. Как прекрасно, что ей не нужно посещать баню! Пускай сейчас она могла бы рассчитывать на уединение, но всякий поход туда её отвращал.Посему Алине нравится проводить там пару часов глубоко за полночь, нежась в горячей воде, пока кожа не порозовеет от жара, а её саму не заклонит в сон в рыжем огне свечей.Одним днём она отсылает всех служанок, надеясь, что сможет расслабиться и отогнать нахлынувшую мигрень. Ей претит излишнее внимание и постоянное присутствие кого-то рядом. Виски ломит желанием на кого-нибудь рявкнуть, и Алина опускается ниже, надеясь утопить своё раздражение.Позади открывается дверь. Прохлада мажет по островкам коленей, выглядывающих из воды, прежде чем дверь снова закрывается с тихим стуком.— Я же сказала оставить меня, — Алина закатывает глаза, приподнимаясь.— А ты быстро вошла во вкус. Нравится приказывать?По плечам прокатываются волны мурашек. Она заставляет себя не обернуться, не показать нахлынувшего волнения.Дарклинг присаживается на край ванны, откинув в сторону полы кафтана.— Скажи ты не выпускать тепло, и я бы принял тебя за свою мать, — добавляет он. Кварц полосует по лицу и шее. Алина чувствует, как он смотрит на её плечи, и, слава святым, вода в таком свете кажется чёрной, не позволяя увидеть ему больше.

— А ты любишь нарушать личные границы, — находится она с ответом и откидывается на спину. Чуть крепче сжимает челюсти, хотя очень хочется спрятаться в воде по самый нос.Дарклинг опускает руку, проходясь кончиками пальцев по водной глади. Под ними расходятся круги.— Я давно не видел тебя.С губ срывается смешок.— Проверяешь, не готовлю ли я восстание? Прямиком здесь, — ей нравится укалывать его своим ехидством. Или же ей в действительности нужно на кого-нибудь наброситься. — Присмотрись, может, найдёшь тут моих сообщников.Дарклинг поднимает брови. И едва-едва улыбается, пока в глазах мерцает какое-то неясное самой Алине удовлетворение.— В самом деле? — он понижает голос. Пальцы касаются её колена, обводят чашечку — пробуждением силы, глотком воздуха и чем-то отвратительным и потрясающим одновременно. — Может, они здесь?Алина задерживает дыхание.По водной глади проходит рябь, выдавая её движение с головой. То ли от него, то ли к нему.Она бы убила за возможность разобраться в том, что творится в её голове.— Или здесь? — проклятые пальцы окунаются в воду, скользят по внутренней стороне бедра. Щекотно. Приятно. В низу живота моментально скручивается спираль.С губ рвётся голодный стон.Алина заталкивает его глубоко внутрь, душит, но выдыхает шумно, распахнув губы, как рыба.Дарклинг знает, что делает с ней.Усилием воли она уводит ногу в сторону, зная, что выглядит, как та самая смущённая девчонка в дырявом пальто, которую привели к нему на ковёр после произошедшего в Каньоне.— Зачем ты пришёл? — Алина заставляет себя звучать твёрдо и требовательно, надеясь, что то, как стучит её сердце, Дарклинг не узнает. Но его взгляд упирается ей в шею, и, конечно, он видит, как пульсирует на ней выступающая венка.Алине бы думать о собственном стыде, а вовсе не о его зубах, на ней смыкающихся. Она, нагая, рядом с ним, укрытая лишь завесой воды. Сложно бы себя почувствовать ещё беззащитнее. И это против воли ужасно, омерзительно будоражит.

— Я уже сказал, — Дарклинг отряхивает руку от воды.

— Я удивлена, что Зоя ещё не выцарапала тебе глаза, — замечает Алина, устроив руки на бортиках. Стоит чуть потянуться, и она сможет коснуться его бедра.Дарклинг усмехается.— Мои глаза обещаны другой ведьме на растерзание.Алина вспыхивает и плескает в него водой.

— Какой же ты гад!Дарклинг едва уворачивается. Капли стекают по его лицу, и он медленно стирает их с щеки плечом. И моргает часто. Алина с греющей сердце мстительностью понимает, что попала ему в глаз.— В самом деле?Она успевает лишь охнуть, когда он придвигается ближе, и пальцы, чтоб их, смыкаются на её шее. И не вырвешься, пока он сам не захочет. Алина задыхается, вцепившись ему в предплечье ногтями.— Причины ненависти Зои мне не интересны, моя прекрасная Алина, — Дарклинг свободной рукой убирает мокрые волосы от её лица, гладит по щеке. Хочется прижаться и укусить за пальцы.— Причины её влюблённости тебе тоже были не очень интересны, не так ли? Как и всякой девчонки, что падала тебе в ноги? Прямо как я, — Алина дышит ядом и надеется, что отравит его парами. Ей хочется вцепиться ему в шею, притянуть к себе и растерзать его рот.— Влюблённости проходят. Важно то, что остаётся после.Она хмыкает.— Ещё пожалуйся.— Пожаловаться? — Дарклинг криво ухмыляется, и острота вспарывает ему черты, каждый шрам. Алина крепче сжимает его предплечье, мечтая, чтобы под рукавом остались синяки. — Практически каждая гриш или не гриш считает своим долгом вручить мне дар своей пылкой влюблённости. ?Ах эти черные волосы, ах эти глаза! Этот голос, произносящий моё имя!?. Влюблённость — чудесное, но разрушительное чувство, Алина. Морок проходит. И остаётся лишь прах, ибо жизнь каждого из них скоротечна и мимолётна. Они стареют, дряхлеют, их жизнь утекает сквозь пальцы, и прежняя влюблённость вызывает у них только зависть. Они смотрят на меня — неестественного, неправильного в их восприятии. И ненавидят.Алина сжимает челюсти, кажется, до скрежета зубов.Их таких двое, тянущих друг друга каждый в свою бездну. Или всё есть одно?— Это не мешало тебе играть с чувствами Зои. Её дар ты принял. Что, — она чувствует, как разгорается собственный взгляд, — насладился её вздохами о глазах и волосах? Произносил её имя? Прежде чем уничтожил то, что было дорого ей?Дарклинг поднимает брови. Право, в самом деле удивлённо, будто обнаружив что-то неясное, новое, неизведанное. Алина могла бы смело предположить, что это любопытство. Вовсе не из-за потерь Зои, не из-за её боли.

— Скажи мне. Тебя беспокоит то, что я обошёлся с ней подобным образом, или то, что у нас с ней что-то могло быть?

Могло. Но не было.Она и в самом деле такая собственница? Эгоистичная собственница.Но ей бы не удивляться, вспоминая свою ревность, когда всякая девчонка уделяла внимание Малу; когда Соня сказала, что Фьерда предложила Дарклингу брачный союз. Не суть важно, чем бы оно обернулось.

Они предложили ему королеву.— Не думай о себе слишком много, — Алина замечает, что задерживает дыхание и губы облизывает часто-часто.То, как Дарклинг смотрит на них, она ловит запоздало.— Но ты обо мне думаешь, — добавляет он и, наконец, отстраняется. Но дышать легче не становится. — Я это чувствую. Всё время.В груди замирает сердце. Будь проклята их связь. Будь проклят он, и его сила, и его древность, и… и Алину едва не половинит чужим превосходством.Чтоб его.Она знает каждое несовершенство своего тела, каждую царапину шрама. И в иную секунду ей бы устыдиться да дождаться, когда Дарклинг уйдёт, но жар злости подступает желанием показать ему, что она вовсе не та Алина Старкова, которую он когда-то привёз во дворец.Всколыхнувшиеся волны разбиваются о металлические стенки лохани, когда Алина поднимается. Вода стекает с неё водопадом, выкрашиваемая в рыжий: червонное золото плавится, ниспадая с её кожи.Дарклинг отворачивает голову, и об выступившую челюстную кость впору бы порезаться. Как же крепко он стиснул зубы?Алина усмехается, игнорируя поползшие по коже мурашки. Ей хотелось бы думать, что это от нахлынувшего холода.— Как надеть на меня ошейник, так ты горазд, а тут сама учтивость.Дарклинг едва двигает плечом — призрак пожатия, не более. Сидя на краю ванны он похож на большую птицу. Опасную, с длинными когтями, которые её вспорят, как попавшуюся в них голубку.— Я не какой-то деревенщина, который только и ждёт, чтобы попускать слюни на женскую наготу. Пока ты сама не захочешь.Алина не может сдержать фырканья, глубоко внутри хороня последние произнесённые слова.— Мал не был таким.Шею всё так же лихорадит, пускай Дарклинг более не прикасается к ней.— Был, только ты не успела разглядеть. Или он не успел так близко подобраться, — Дарклинг расплывается в той самой улыбке, от которой обычно застывает кровь в жилах. Беспощадной.

Алина ощущает небывалую необходимость пробить его броню. Смущением, злостью, растерянностью — ей всё одно. Она хочет сбить с него эту спесь уверенности в том, что он всё контролирует. В том числе и свои желания.— Подай полотенце. Если тебя не затруднит, — елейностью Алина вполне способа разъесть и металл, и кожу.Дарклинг чуть крепче сжимает челюсти, но всё же поднимается и берёт с прикованной к стене вешалки большое полотенце. Ждёт, когда Алина обернётся им, откинув за спину волосы. Его пальцы сжимаются на её плечах мгновением достаточно крепко, и Алина замирает, прежде чем позволяет себе шалость: упирается лопатками в его грудь и вжимается всем телом вопиюще бесстыдно; Ану Кую бы хватил удар. Высота ванны сравнивает их рост, позволяя откинуть голову — раздразнить, потягать хищника за усы и самой ощутить, как внутри разливается мёдом и вскипающей кровью их зависимость.Выдох шевелит пряди волос, закрутившиеся от влажности.Или то был вдох? Вдохнул ли он её запах?— Что это? — Алина усмехается, повернув голову и почти касаясь губами абриса чужой челюсти. — Это у тебя там сталь гришей или вожделение делает слабым?Пусть у самой лицо горит. Пусть горит от жара в этих стенах, от душной влажности, из-за которой на поверхностях то и дело собираются капли конденсата, похожие на маленькие бусинки или же на переливающиеся жемчужины. Пусть от всего этого ей дышать нечем, а совсем не от осознания, что она, мнимая святая, прижимается к своему противнику, как какая-то опьянённая то ли перебродившим вином, то ли дурманящим запахом девка.Дарклинг тихо смеётся: вибрация резонирует у неё в позвонках. Обжигающие губы клеймят поцелуем мокрое плечо.— Я тоже думаю о тебе, — говорит он низко и тихо, и весь мир затихает вместе с ним, и сердце Алины перестаёт биться. — Часто думаю.Она закусывает губу, глотает комок стона вместе с не прошенными картинами. Неправильными, непозволительными, порочными и желанными. Произносит ли он её имя?— Думаю о том, как ты окажешься в моих руках, — продолжает Дарклинг и целует основание шеи, выдавливая, выжимая кислород из лёгких, как если бы снова сжимал пальцы на её горле. — Я терпелив, Алина.Ложь. Она чувствует его желание, удерживаемое кандалами самоконтроля. Оно резонирует в их костях, в их связи.Алина сглатывает, закрыв глаза.Дарклинг целует её в шею ещё раз.— Я подожду, пока ты сдашься, — говорит он со всей этой мягкостью битого стекла. — А пока у нас есть дела. Одевайся.***Ей бы его взаправду возненавидеть за это спокойствие. В одну секунду Алина чувствовала напряжение в его теле, словно упёрлась спиной в камень, а в следующую Дарклинг снова владел собой.Ей бы чувствовать себя глупой, не пойми кем возомнившей себя девчонкой.Да, милая Алина, обуздай вечность.Она чертыхается, кутаясь в халат и промокая волосы полотенцем. В нагретых до того стенах вдруг становится зябко, почти противно холодно, и она спешит выйти, хотя собиралась подействовать Дарклингу на нервы собственной неторопливостью.Он ждёт её в спальне.Алина деланно не смотрит в его сторону, игнорируя то, как волны чужой властности омывают её всю, вылизывают позвонки и кусают за плечи.— Что за дело? — спрашивает она как можно более безыинтересно, остановившись напротив зеркала-солнца. Маленькая и хрупкая, босая и в халате. Совсем не величественное отражение.Дарклинг внимательно смотрит на неё через него. Сидя в кресле, закинув ногу на ногу с тем видом, будто весь мир у него под сапогом, он выводит её ещё больше.— Для большего удобства тебе стоит переодеться.— Для моего удобства я предпочту остаться в этом виде и мозолить тебе глаза, — едко замечает Алина.Дарклинг поднимает брови.— Это было в твоих же интересах, — и поднимается на ноги. — В халате едва ли удобно учиться танцевать.Вся елейность примерзает к лицу. Алина медленно поворачивается на месте, словно бы отражение Дарклинга вместе с его словами ей мерещится только в зеркале. Вот она обернётся — и всего этого не будет.— Ты сейчас... — слова подбираются с диким трудом и рвущимся нервным смехом, — шутишь так, что ли?— А похоже?Он фыркает. В иной раз Алина бы запомнила это выражение. Но ныне она слишком обескуражена.— Ты собираешься всё время стоять у стенки? — Дарклинг едва наклоняет голову. Глаза у него едва мерцают кварцем, похожие на два осколка стекла. Алина знает, как они темнеют, пускай на лице не появится ни единой трещины, кроме тех, что останутся на нём навечно. Напоминанием о том, что даже Дарклинг может ошибаться.О том, что даже святой присуща жестокость.— Могу всё время просидеть на троне, ведь тебе это так нравится.Отвечать ему с порцией яда становится чем-то вроде привычки.Дарклинг усмехается.— Мы оба знаем, что князья и высокопоставленные мужи непременно захотят потанцевать со спасительницей страны. Возможно, они даже смогут нашептать тебе предательские идеи, — что-то меняется в его взгляде, когда он говорит: — Подойди.Таким тоном он мог бы повелеть поймать зерно пшеницы в ладони, стоя на острие скалы с завязанными глазами. И, святые, пришлось бы это сделать.Алина гонит всякую мысль, что та её часть, которая не поднимается внутри сплошным сопротивлением, жаждет повиноваться ему. Неужто она всё ещё хочет, чтобы хозяйская рука ласково чесала её за ухом?Она облачена в мягкую и достаточно плотную ткань халата, но почему же чувствует себя так же, когда сидела совершенно обнажённой в ванне, словно на блюде ему приподнесённая? Где же её сила, с которой она смогла преодолеть своё смущение?Стоять рядом с Дарклингом тяжело. Вся его сила, вся гнедая власть с каждым вдохом оплетает лёгкие.Алина заставляет себя выше задирать подбородок и выглядеть надменно-непринуждённой.— Ты в самом деле выделил время, чтобы научить меня танцевать?Дарклинг едва-едва улыбается. Когда-нибудь всякая эмоция на его лице лишится очарования. Когда-нибудь.— Я решил, что это будет забавно, — и прежде чем Алина успевает разорвать его, рассвирепев от такой наглости, добавляет: — Встань ближе. Я не съем тебя.Она не успевает охнуть, когда чужая рука ложится ей на спину, чуть ниже лопатки, а сам Дарклинг оказывается очень, очень близко. Разница в росте заставляет себя чувствовать совсем маленькой.

— Положи левую руку мне на плечо, — командует он.— Я знаю, как выглядит пара в вальсе! И отдавлю тебе все ноги, — обещает ему Алина со всей мстительностью, вцепляясь пальцами в его плечо и заставляя себя не вздрогнуть, когда вторую руку Дарклинг берёт в свою. Сила просыпается между ними, разгорается рассветом, золотистым маревом пробуждающегося солнца. Алина чувствует столь необходимую уверенность. Безопасность.Дарклинг дёргает углом губ.— Маленькая мстительница.Алина хочет отпрянуть от него в ту же секунду, потому что он играет, а её лицо предательски румянится.— Ненавижу, — бормочет она, опуская голову, отворачиваясь. — Ты невыносим.— Конечно же. А теперь расслабься. И выпрями спину, — чужая ладонь жмёт на позвонки, заставляя встать ровнее. — Музыки нет, поэтому будем считать.— Я не буду танцевать.— Будешь, — отрезает Дарклинг. — Следуй за мной.Алина чувствует, как предательски загоняется её сердце; чувствует, как она вся предательски изламывается. Почему же сейчас ей так сложно быть сильнее, когда она неуклюже следует за ним под его счёт?Раз-два-три.Она правда наступает ему на ноги. Один, два, три раза. Или больше? Лучше не считать. И ненавидеть себя, его и всех за это.— Расслабься, — Дарклинг качает головой, не прерываясь. Легко представить его, столь великолепного, танцующего на балах под сверкающими люстрами, кружащего в вальсе какую-нибудь несомненно красивую даму в дивном платье, чьи оборки шелестят по полу и взметаются, ведь она легка и грациозна. И уж точно не наступает ему на ноги.— С тобой это невозможно! — Алина изъязвляется, мечтая, чтобы это всё скорее закончилось.(Совершенно не желая того, чтобы он отстранялся.)— Хочешь, чтобы тебя учил мальчишка?

В вопросе оголяются клыкастые пасти. Алине чудится, что он знает про поцелуй Николая.

— Кто-то тебя тоже зовёт мальчишкой, — замечает она, уводя тему в сторону, как сам Дарклинг ведёт её саму. Легко, словно она пёрышко. Алина заставляет себя немного расслабиться, что само по себе не звучит расслаблением.— Не отвлекайся. И смотри на меня, — отрезает он и считает снова.Раз-два-три.Конечно, о Багре он говорить не станет. Ходил ли он к ней хоть раз? Алина заставляет себя отвлечься, чтобы не тонуть в чужих глазах.

Дарклинг не ехидничает, стоит позорно не удержаться в своём неуклюжем теле и уткнуться носом ему в грудь. Право, она танцевала только на деревенских гулянках, где не было места ритму и грации! Где партнёр не стоял так близко.У Алины так горит лицо, словно она часами сидела в бане. Думать о том, что горит всё тело, не хочется совершенно.Раз-два-три.

— Не хочешь, чтобы я тебя позорила? — она хмыкает, возвращая себе подобие контроля.— Ты сама не захочешь.— И что это значит?— Поймёшь, — туманно отвечает Дарклинг.Получается хотя бы не отставать или не наступать слишком рьяно спустя вечность. У Алины болят ноги, но останавливаться не хочется. В какой-то момент приходит осознание, что он больше не считает, а только смотрит.Они замирают, и Алина дышит тяжело, будто всё это время бежала. Её ладонь по-прежнему покоится в руке Дарклинга, и, признаться себе самой, ничего более правильного в этой нелепо-короткой жизни у неё не было.— Способная ученица, — произносит Дарклинг, дробя и без того звенящую тишину на стеклянную крошку.— У меня требовательный учитель, — Алина отвечает сипло, на выдохе, как заученную строку.

Ей хочется, чтобы он остался.Ей хочется, чтобы он исчез и забрал эту ноющую боль, что тянет в груди.

Ей хочется, чтобы он убаюкал её, как может только вечность со сталью в глазах.Уткнуться бы носом ему в воротник и замереть. Поверить в этот странный час, невозможный и такой же нереальный. Учил бы её так Мал? Чувствовала бы она себя так с ним? Неправильные, предательские мысли. Мал любит её.Для Дарклинга она — панацея от одиночества и инструмент для достижения цели.Никаких счастливых концов. Об этом стоит помнить.Но почему же в её груди что-то разбивается, когда Дарклинг отстраняется первым?***— Мне казалось, королевы только и делают, что следят, не выбился ли какой локон из их идеальной причёски, — ворчливо замечает Алина.Разложенные куски ткани плотные, тяжёлые, приятные на ощупь. В них можно было бы укутаться, спрятаться, построить из них шалаш, как они делали с Малом в Керамзине, пока их, завёрнутых в свежевыстиранные простыни, не находила Ана Куя. Вот и нагоняи же они получали!Алина бессознательно комкает в пальцах тёмно-синий канвас, думая о детстве, о Мале, о своей руке в ладони Дарклинга, о том моменте, что промелькнул между ними словно сон. Спустя два дня она чувствует себя такой же одурманенной и обманутой. Тоска не успевает поймать её, отогнанная хмыканьем сидящей рядом Жени.— Предыдущая королева именно этим и занималась, — отвечает она, листая разложенные на широком столе ткани, словно книжные страницы.

Под нужды Алины переделали ту самую комнату, где когда-то она встретилась с королевой в первый раз; где после злосчастной демонстрации Дарклинг прижимал её к стене и говорил о вожделении и об усилителе, пока его руки блуждали по дрожащему в предвкушении телу ручной заклинательницы.

В иное время, будучи той самой испуганной добычей, на чьей шее сомкнулись острые клыки, она бы в этих стенах и находиться не смогла. Но как будто бы ей, кроме этого, нечего стыдиться!Следовало чувствовать жгучий стыд перед помогающей ей Женей.Женей, которая осталась.Женей, которая так сильна, что это не может не вызывать восхищения. Алина не хочет думать, что при встрече с Дарклингом по этой броне поползут трещины; совсем как шрамы, испещряющие её тело. Возможно ли, что именно они и станут самой красивой девушке доспехом?Сложно не чувствовать за подобное вину.

Всё могло быть иначе, окажись она сильнее собственных желаний. Окажись она просто сильнее.?Я подожду, пока ты сдашься?Рука бессознательно тянется к шее, укрытой застёгнутым на все пуговицы кафтаном. И только ошеник нависает поверх, как отметка. Принадлежность, как и оставленный поцелуй; как и то, как он держал её, словно она хрупкая, пусть и неуклюжая; словно она значимая. Спустя долгие часы Алине кажется, что всё произошедшее ей и вовсе приснилось; что не мог Дарклинг к ней прийти, потому что долго не видел её. Не мог прийти, чтобы научить её танцевать, чтобы не опозорилась.Алина всё равно чувствует, что опозорится спустя несколько часов.Канвас выглядит совсем непотребно, и она спешно разжимает кулак, разглаживает. В голову лезут не прошенные воспоминания о матери Николая, её лице, без помощи Жени утратившем свою идеальность. Нет, такую королеву Дарклинг изломает, превратит в комнатную собачку, покорную и вылизывающую ему руки. Лающую, когда он прикажет.?Иначе наша вечность окажется слишком скучной?Порой нет никаких сомнений в том, что вся её память состоит из этого голоса, произносящего страшные, притягивающие к себе слова.?Подойди?Ныне он снова чудится, и Алина едва сдерживается, чтобы не обернуться.— Никогда бы не подумала, что организация балов хуже войны, — она рассеянно откладывает в сторону портьеры бардового цвета, напоминающего то ли гранат, то ли кровь. Каждому ордену гришей полагается своя ложа, пускай Алина до того и настояла к возвращению введённого ею же порядка за трапезами.— Они должны быть едины, — упрямо заявила она Дарклингу, буквально выловив его между бесконечными советами и его же вмешательством в организацию самого большого фарса со времён злой шутки о создании Каньона Чёрным Еретиком.

— Оспариваешь установленные порядки?Дарклинг прочесал волосы пальцами. Устало? Задумчиво? Рассеянно? Чем ближе становился бал, тем реже Алина его видела. На трапезах его место пустовало. Зачастую вместе с ним не бывало и Николая.

— Разве не все мы есть одно? — процитировала она едко. И почувствовала: попала.Помедлив, Дарклинг кивнул.— Пробуй.Совершенно по-детски ей хотелось продемонстрировать свою маленькую победу Багре. Смешно. Можно подумать, согласившись в такой мелочи, Дарклинг станет таким во всём остальном.И если она хотела сказать что-то ещё (никоим образом не вспоминая миг того постыдного единения и её же задиристой глупости), то не успела и рта раскрыть. Дарклинг кивнул опричникам и, привычно приникнув к её пальцам в коротком поцелуе, исчез в одном из проходов Большого Дворца.Как тьма на рассвете, мрачно подумалось Алине тогда под восхищённые взгляды снующих туда-сюда служанок. Будто бы заняться им было нечем, кроме как подглядывать за ними в проходах!— Хуже только само торжество, когда уже совсем ничего не хочешь, кроме как напиться шампанского и заснуть под столом, — Женя фыркает. В сторону основного цвета портьеров она даже не смотрит. Чёрный так глубок, словно распахнутая пасть бездны. — Но осталось совсем немного. В городе уже шумно.?Немного, — думает Алина. — Перед началом начал или началом конца?— Они хоть успеют повесить это всё? — она обводит рукой всё раскинувшееся великолепие, стоящее дороже, чем вся жизнь сиротки из Керамзина.— Попробуй не успеть.Есть что-то сближающее в том, что фыркают они одновременно.— Я забыла сказать, — Женя ведёт плечами, словно в попытке сбросить скопившееся за эти недели напряжение: оно сквозит в самом присутствии во дворце. Порой Алине думается, что пикировки с Зоей помогают ей держать себя в форме, ведь всю свою изломанность она может показать только Давиду. — Твоя служанка впопыхах просила передать, что твой наряд готов и дожидается в покоях. Тебе бы в самом деле идти и готовиться.Всякое тепло отливает от лица от этих слов.— Я думала, — медленно произносит Алина, как если бы каждое слово было бы взрывчатым веществом из лаборатории фабрикаторов; нестабильным и опасным, — что буду в своём кафтане. В одном из.Откашлявшись, она добавляет:— Я не заказывала никакого платья. Я вообще об этом не думала!Как и о своей роли на балу в принципе, слишком погружённая в организацию, в проблемы, в необходимое укрепление границ и в то, что будут есть простые солдаты! Ей совсем не до платьев было! Позорище.На Женю ей смотреть страшно. Но Алина всё же заставляет себя.

— Как же нам повезло, что есть тот, кто обо всём этом думает наперёд, — отвечает та с осязаемой печалью, и хочется закричать.Алина поднимается со стула; ножки утопают в ковре, хотя милее был бы этот скрежет от скольжения по нагому полу. По камню, по дереву, по чему бы то ни было.Осознание грядущего накрывает её в один миг.

— Пойдём со мной, — просит она. И совсем не хочет приказывать.Женя смотрит на неё долго-долго, что кажется (и верится): бал уже закончился, мир уже закончился, прежде чем она встаёт.***Возможно, это закольцевавшийся кошмар. Или прелюдия к той сказке, которую она хочет написать сама. Но сможет ли?Ведь Алине хочется и рассмеяться, и расплакаться, когда на кровати она видит огромную чёрную коробку, перевязанную золотой лентой.