Ужасающе долгий телефонный разговор с Луисом (1/1)

Сегодня я потратил пятьсот долларов на средства для ухода за кожей. Какие-то из них избавляют от чёрных точек (которых у меня и так нет, конечно), какие-то очищают поры, какие-то делают кожу упругой и придают ей здоровый вид. Здоровый вид держится пару дней, так что я вроде как чувствую себя разведённым на деньги. Я злюсь, сминаю чек в кармане, морально готовлюсь к тому, что на неделе придётся радовать звонками сначала поставщиков, а потом и производителей; я не успокоюсь, пока не достучусь и не испорчу кому-нибудь день, ведь это, кажется, в моих интересах. В последнее время реальность так и норовит ускользнуть от меня. Я не способен запомнить простейших вещей; не то чтобы раньше такого не случалось, но теперь становится проблемой держать в голове собственное имя, адрес и CVV-код. Недавно я с железной уверенностью представлялся "Бетриком Пейтманом", подтверждая бронь. Вот история о моих непрекращающихся рецидивах: буквально вчера Патрик со странным видом ошивался около маленького французского бистро — занятие лучше искал, но не нашёл. Вскоре меня вышла встретить женщина (официантка, буфера классные, хотя в целом ничего особенного). Она приближалась ко мне, её дыхание превращалось в облачка пара на морозном воздухе, и это едва ли не напугало меня — иногда я забываю, что люди способны занимать столько пространства. Она просила меня назвать имя, решив, что я бронировал, и я, абсолютно потерянный, среагировал на единственное знакомое слово и рефлекторно начал, мучительно медленно, перебирать: "Мак...Деррррмотт. Нет. Пррррр... айс", — я замолкаю. — "Корт... ни? Карру..." Она с подозрением посмотрела на меня. — Карутерс? — расслышал я, и вдруг почувствовал, как моё сердце падает в пропасть глубиной в двенадцать миллионов миль, вниз, под Землю, через ядро, приземляясь на стол какой-нибудь убогой семьи из страны третьего мира, они с благодарностью пялятся, готовясь его сожрать. — О, так вы родственник...? Я заглядываю в бистро и вижу Луиса. Конечно же, это Луис Карутерс. Я пытаюсь убраться оттуда прочь потому что нет, Господи милосердный, нет, но перед этим убеждаю официантку не инвестировать в NASDAQ, если она заинтересована в собственном благополучии, и прошу позвонить мне, если она когда-нибудь получит травму вследствие ДТП. NASDAQ ненадёжен, но я, кажется, могу понять тех, кто за него цепляется — иногда он всё же окупается. А иногда и нет. Я протягиваю руку, готовый дать ей визитку, которой страшно горжусь: качественная отделка, жирный, богатый шрифт на тонкой, почти белой бумаге (оттенок близкий к "яичной скорлупе"), но потом вспоминаю, что не работаю в юридической фирме, и тут же прячу карточку обратно в бумажник из газельей кожи. Я не извиняюсь, убегаю прочь так быстро, как могу, кричу: "Такси!"; я знаю, что если не исчезну сейчас же, мне конец. Теперь я понимаю, что та тёлка прикапываться ко мне не имела никакого права, потому что я занимался своим, блять, делом. Я даже не стоял лицом к бистро, я рассматривал следы автокатастрофы, случившейся ранее тем же днём у магазина через дорогу. Я услышал о ней в новостях и захотел сам взглянуть, но, как и предполагалось, меня ждало страшное разочарование. Не знаю, что я надеялся увидеть. Тела после бойни. Не важно. В общем, это с её стороны было отвратно, и я уверен, что Луис лично подстрекал её доебаться, чтобы иметь возможность играть дурака, здороваясь со мной. К счастью, я мастерски изворачиваюсь. Мы с коллегами друг друга не различаем. Вот только сейчас это перестаёт быть проблемой "Я-Маркус-Оуэн" и становится проблемой "Я-Все", что, по-моему, забавно. Кто-то, чьего имени я вспомнить не могу (ирония), назвал недавно Кортни "Эвелин", и я начал ржать так громко, что чуть не разрыдался. Остаток того дня был месивом. Притворяясь, что развлекаюсь с бухгалтерией, я держал в руках два калькулятора и сравнивал их, выясняя, какой из них выглядит презентабельнее, нарочно громко бормоча. Я ждал, когда же Джин заглянет в кабинет и улыбнётся мне. Если бы мне позвонили, я бы пропустил гудка четыре прежде, чем взять трубку. Джин — человек удивительный. Я собираюсь нанести на лицо маску. Большую часть времени я чувствую себя так, словно моё сознание существует отдельно от своего сосуда, но, несмотря на это, сосуд всё ещё необходимо беречь, хорошо о нём заботиться и, в целом, сохранять вменяемость; не вызывать подозрений, быть тем, кого современный мир считает Патриком Бейтманом, кем бы этот Патрик Бейтман ни был. Я надеюсь впечатлить кого-нибудь его внешним видом, хоть и знаю, что никто на Патрика не смотрит, никто его не видит. Он — скорее мираж, плывущий сквозь пространство и время, чем живое человеческое существо, чьи решения имеют последствия. Каждая параллель, выстроенная у него в голове — просто иллюзия, а реальность продолжает существовать. Реальность жестока. Он почти ничего не видит, но всё чувствует. Маска пахнет тухлятиной, зато идеально ложится мне на лицо; эссенция проникает в кожу, на ощупь — влажная и мягкая. Настоящий момент пропитан липкой тревогой, и чем больше времени я провожу, расхаживая по дому, тем больше я теряюсь в пространстве. Я проскальзываю в собственный шкаф и бесцеремонно наступаю на пару женских туфель, которые я там не оставлял, вылезаю, отупевшим взглядом изучаю гостинную. В углу начала скапливаться пыль. Я пробегаюсь по тускло-серому пятну кухни и замечаю дверь в свою комнату, которая кажется невероятно шире, невероятно больше меня самого. Медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, подхожу к окну, приоткрываю жалюзи. Тьма Манхеттена ласкает меня. Я вглядываюсь в эту тьму до тех пор, пока люди не начинают видеться мне нарисованными (лица незнакомцев — карандашом, моё собственное — хорошим пером). Я жду, что что-нибудь произойдёт, но ничего не происходит. Я снова думаю о злосчастной маске. Нахожу чек, высматриваю номер горячей линии. У девушки, взявшей трубку, сильный китайский акцент, и она, кажется, не способна переработать обрушившийся на неё словесный блицкриг, так что я в ярости сбрасываю, вспомнив о китаёзах из химчистки. Я чувствую расползающийся по телу беспричинный ужас, я чувствую себя раздробленным, разделанным. Я открываю сообщения на автоответчике и слушаю последнее. Могу предположить, что мне нравится быть ведомым. Мне нравится иметь чёткие инструкции, потому что в таком случае сложно облажаться. Если я знаю, что делаю, то я также заключаю для себя, что не могу не получить желаемое. Именно поэтому здесь и сейчас, когда я морально бросился под машину, когда всё что угодно может произойти, я понимаю: провал неминуем, а вместе с ним — саморазрушение. Сообщений там несколько, но за сегодняшний день только одно. Одно сообщение. Записано четырнадцать часов назад. Номер Луиса на дисплее. "Привет, Патрик", — так оно начинается. В собственном имени, произнесённом другим человеком, всегда есть что-то причудливо-утешительное, но вместе с тем и остракцизстское. Всё, что я способен делать — растирать кожу и в рассеянности гадать, сколько времени прошло. Сколько у меня его осталось? Думая об этом, я ощущаю пустоту. У меня уже такое чистое лицо, однако я продолжаю покупать средства и делать маски... Это... Мне это не нужно... Это просто удобно. Интересно, нуждался ли я хоть в чём-нибудь по-настоящему? Хоть раз в жизни?.. Я включаюсь обратно в мир. "Видел тебя вчера в "Ун Дю Труа"! Ну, я собирался сказать "привет", но ты, кажется, куда-то спешил. Занимаешься важными делами, как обычно? Бизнес, всякое такое?" — то, как выражается Луис, приводит меня к выводу: он ни малейшего представления не имеет о том, чем я в принципе могу заниматься. Я тут же вспоминаю, что этот человек, блять, носит бабочки, так что заключение не кажется надуманным. Я аморфен, я продолжаю слушать. "Можешь считать, что это мой привет тебе!" —он затихает на секунду, и его весёлый-развесёлый тон вянет. Я слышу голос, женский голос — Кортни? С кем он там, ещё раз, помолвлен? — бубнит что-то непонятное, и какое-то время Луис нетерпеливо слушает, вынужденный молчать. "А, так что, да... Я был... Патрик, если у тебя есть время, я бы хотел с тобой как-нибудь поговорить. Наедине. Не по телефону. Я-я оставлял тебе сообщения, и", — мне кажется, на фоне бьют посуду. Что-то вдребезги, что-то тяжёлое, — "я-я-я... Патрик, если ты ещё слушаешь, позвони мне, ладно? Позвони мне как-нибудь, мне сейчас очень нужно идти!" Это было интересно. Я сижу, мысли стянуты в тугой узел. Понятия не имею, с какого конца приступить. Рука на кнопке вызова, меня автоматически соединяют. Я немедленно начинаю жалеть о решении, но такова уж... природа... разумного существа... саморазрушение. Один гудок. Луис берёт трубку. Он дышит тяжело, как-то странно, словно чем-то одурманенный, почти как девка, за которой я гнался с ножом по Стайвесант-тауну. Я подумываю поставить какую-нибудь музыку, просто для фона, потому что тишина невыносимо жужжит в ушах. — Патрик! — слышу я, встаю. У Луиса такой голос, словно он увидел ангела. Он спохватывается и добавляет энтузиазма, крича мне в ухо так громко, что я выпускаю из рук диск: — ПАТРИК! — Я прослушал сообщение, — говорю я безучастно, счищая маску с лица. Прижимаю телефон к плечу. Угол неприятно давит на шею. Музыка ползает по квартире. Я нежно втираю остатки эссенции в кожу. Луис молчит, ждёт, что я продолжу, и это вводит меня в ступор. — Карутерс? — Патрик? — Ты... Меня вообще слушаешь? — Боже, конечно! Патрик... Ты же знаешь, что дорог мне, ты сам так говоришь. Что ты хотел сказать? Он отвечает почти с материнской нежностью. Я тут же напоминаю себе следить за языком. Впервые за многие годы я боюсь того, что кто-то действительно услышит и поймёт всё, что я скажу, а я больше не могу подавлять желание разбавлять открытыми признаниями рассказы о ежедневной рутине. Мои руки дрожат, я ощущаю, как меня разрывает на части вселенная. Я чувствую потребность вонзить во что-нибудь зубы и кусаю запястье, думая, что скажу дальше. — Просто проверяю, как ты. — бормочу я. Я удивлюсь, если он хоть слово расслышал. — Мм... — Хм. Когда ты записывал сообщение, что там такое творилось? Сперва он молчит. Я в догадках. Воображаю, что же сейчас услышу; я абсолютно уверен, что это будет нечто стоящее. Любопытство охватывает меня, затмевая все прочие эмоции. Помимо того факта, что Луис (по крайне мере со мной) — открытый гомосексуалист, я абсолютно ничего не знаю о его личной жизни. Я не уверен даже, что смог бы дать точный ответ, спроси меня кто, сколько ему лет, когда у него день рождения или где он работает. Если отношения с Кортни приносят ему страдания, я хочу знать об этом всё, всё и больше. Я симулирую сочувствие. Он будет распинаться до тех пор, пока мне не надоест. Луис сглатывает. — Ничего, я просто... Мы просто, — отвечает он, спешно себя поправляя, — ...немного поссорились. Вот и всё. — У тебя проблемы в личной жизни? — мой голос звучит так инородно. Я без труда мог бы убедить себя в том, что говорю на французском. Я ласкаю лицо; кожа теперь такая гладкая, но всё-таки словно... Изношенная. Недавно, принимая душ, я обнаружил белый волос, который тут же вырвал, после чего провел час, тупо на него таращась. Когда я вышел, моё тело было на ощупь словно латекс. И вновь тишина. Луис начинает заикаться, его голос слабеет. — Патрик, пожалуйста, не задавай мне таких вопросов. — Ты не счастлив, — я начинаю цитировать своего терапевта. — У тебя проблемы, но ты не говоришь никому, потому что боишься, что никто не будет готов тебя выслушать. — произнеся это, я ощущаю разбавленное удовлетворение, что-то вроде чувства выполненного долга. Молчание. Снова. На этот раз продолжительное. Я принимаю решение выпить или пойти взглянуть на одну из голов в холодильнике, и тут Пол — Луис, я хотел сказать Луис — вдруг объявляется: — Ты включил Sade? Sade. Альбом "Promise". 1985 год. "Ага, да", — мурлычу я, хоть и не замечал, пока он не спросил. Этот диск был чьим-то подарком, чьим — я восстановить не могу, потому что "текст напоминает мне о тебе". Мне нравится вокал, но я не в состоянии сосредоточиться и дослушать до конца. Душа интересует меня в последнюю очередь, а её слишком много в этой музыке. — Мне нравится Sade. — тихо произносит Луис. Молчит с минуту, потом добавляет, вроде как почти задыхаясь: — Мне так одиноко, Патрик. — Интересно. Ты полюбил меня просто от... Отчаяния. — Это не так! — вскрикивает он, и по резкому скачку тона я понимаю, что отправил его в эмоциональную мёртвую петлю. В этом есть что-то такое, что-то переполняющее меня ненастным восторгом; ему плохо, но он заставляет себя быть счастливым. Для меня. Это заводит. Я хочу... унижать... его. — Патрик, я серьёзно. Я знаю, что у меня с тобой шансов нет, я думаю, что нет, и я... Мне одиноко. — Докажи, что любишь меня, — шиплю я, буквально выплёвывая слово "докажи". Я чётко вижу, куда заведут эти отношения, имей они шанс начаться — тошнотворная мысль — он втащит меня в пидорскую культуру, превратит в одного из них. Я опрокидываю чайный столик в конвульсии бессильной злобы. Я слышу, как заливается Sade, спрашивая меня, меня, "Патрика Бейтмана", преступно ли то, что она всё ещё любит меня, и что она тоже хочет быть мною любимой. Я накладываю слова на ситуацию с Луисом и предвкушаю тяжёлую головную боль. Во мне трепещет порыв завопить: "Любовь — хуйня ебаная, нет никакой любви, вы все проёбываете своё время, я один вижу реальный мир, я в нём живу, меня время не тронет никогда!". Никогда я не был годен для любви. Подобные мысли отдают странным послевкусьем; что-то вроде воды с черпаком хлорки — чувство, когда видишь счастливых молодожёнов на улице. Или словно ты испытываешь на себе вибрации и ритмы третьего измерения, но сам застрял во втором. Я упускаю что-то витальное, что-то, с чем общество желает видеть меня в слиянии, но никогда не увидит. — Ч-что ты хочешь, чтобы я сделал? — по голосу ясно, что Луис готов. Он ходит вокруг да около, я его таким уже видел раз или два, — Я сделаю всё, о чём попросишь, ты знаешь. Что ты хочешь, чтобы я сделал?.. — он маленький, напуганный. — Пат? Я тяжело вздыхаю, медленно раскачиваюсь на месте. Мне нужно движение, но какое-то трупное окоченение охватило меня, я не чувствую правую ногу. — Карутерс, — безнадёжно вздыхаю я, — если я скажу тебе... Есть... Грязь... Ты станешь? Он молчит. Вроде бы заикается: "Нет", но... Прерывается, вместо этого спрашивая, стал бы я просить о таком. Я его игнорирую, снова задаю вопрос: — Мы ужинаем в... Ресторане. Всей компанией. Я сказал тебе встать и раздеться. Ты бы это сделал? — Ты бы попросил меня... — Отвечай. — Да, — произносит он, но сдавленно. Так, словно сам меня спрашивает. Это было скорее "Да?", и, конечно же... Этого мне недостаточно. Если меня когда-нибудь арестуют, Луиса можно будет использовать, чтобы выпутаться. "Он сделает всё, лишь бы никто не услышал этот разговор", — думая об этом, я тут же оглядываюсь в поисках диктофона, но, кажется, придётся напрячься. Я сдаюсь довольно быстро. — Скажи громче, — требую я. — Да, — отвечает он. — Я... Нет... — я в ванной комнате и не помню, как здесь оказался. Удовлетворения нет. Я чувствую волны странных ощущений; они нахлынули и разбились о моё существо. — Скажи... "Да, я бы разделся, Патрик." Он снова сглатывает. — Да... Я... бы разделся, Пат... рик. — Скажи так, чтобы я поверил. — Да, я разделся бы, Патрик? — Хорошо. — Спасибо... — он мягко вздыхает. — Ты вылизал бы мои туфли? Меня не столько хочется быть любимым, сколько — боготворимым. Боготворимым просто за то, что я существую. Люди на коленях возбуждают меня больше, чем люди, приглашающие меня на свидания, почему — не знаю. Не покупайте мне ничего. Всё, что мне нужно, я могу купить сам, и вы, скорее всего, совершенно меня не знаете, так что не можете даже предположить, что я захотел бы принять в дар. Вы, тем не менее, можете слепо обожать меня, обожать так, словно я — прекраснейшее из всего, что вы когда-либо видели. Потому что так и есть. Многие из тех, кого я знаю, к этому просто ещё не пришли, а те, кто пришёл — мне нагло лгут. Завтра я вырежу этот разговор из памяти, или он останется, безнадёжно искажённый алкоголем и кокаином. Я приглашу девочку по вызову. Я буду колоть, потрошить, вырывать, пока мне не хватит на неделю вперёд, или пока буря в голове не утихнет, и я не почувствую, что способен твёрдо стоять на ногах, что способен вынести всё, что вселенная готова на меня обрушить, что гравитация действует, что я держусь. Ноты "Love Come Down" Эвелин Кинг проскакивают в памяти, хотя я слышал её очень давно. В последнее время во мне так мало жизни... — Да, Патрик. Проблема в том, что Луис слишком невинен, слишком бессилен. У него огромное сердце, невообразимо огромное. Я могу ещё долго мучить Джин, но Луис, скорее всего, действительно убил бы себя, если бы я приказал, и эта мысль удовлетворяет меня до такой степени, что я не в состоянии описать. Я выбрасываю маску, но сохраняю упаковку, чтобы запомнить бренд. Чек тоже отправляется в ведро, потому что я больше не буду тратить на это время. Я перестаю получать удовольствие в тот момент, когда прихожу к осознанию: этот разговор происходит на самом деле, а не является очередной извращённой фантазией. Нет, Луис говорит это, и говорит всерьёз. Мой следующий осознанный шаг — спросить: — Что бы ты сделал ради меня? — Что угодно, Пат... рик... — он уже плачет. Плачет тихо, но я слышу, слышу, как слышу скрежет металла — автокатастрофа на другом конце страны, как хлюпанье внутренностей — изуверское убийство в неизвестном мне городе, как страшный стон — пожар в доме на другом континенте. Звук бывает тих, но не биение человеческой жизни. — Ты бы умер ради меня? — Я хотел бы жить, иначе не смогу быть с тобой. — Ты убил бы ради меня? Представлять, как Луиса Карутерса обвиняют в убийстве первой степени — странная фантазия, однако он делает глубокий вдох и произносит: — Да, Патрик. — Как часто ты думаешь обо мне? — Каждый день. — Когда? — Всё время, Патрик. — Я хочу знать точно. — Я просыпаюсь в шесть, так что обычно весь день до... Одиннадцати, когда ложусь? — Так-то лучше, — в его голосе я слышу облегчение. Он словно пытается быть вежлив, словно он успокаивается, когда я рядом, словно он живёт для того, чтобы мне было хорошо, или же просто мне подыгрывает. Я слышу, как улыбка расцветает на его лице сквозь слёзы. Я в отрыве от всего... Всего. — Спасибо. Потом я спрашиваю, делает ли он с собой что-нибудь, думая обо мне, и это вырывается из моего рта прежде, чем я понимаю, что не хочу слышать ответ, потому что не хочу знать, я очень не хочу этого знать. Я пытаюсь поправить себя, заикаюсь, бесконечно повторяю что-то вроде "погоди, погоди", но он произносит:

— Да. Это тихое, но чёткое "да". Он как ягнёнок на бойне. Он, возможно, думает, что лучше узнаёт меня, отвечая на эти вопросы, или, быть может, наоборот; что между нами происходит нечто, что мы теперь причастны к общей тайне, что я спрашиваю о таком, потому что хочу быть очень близко, что я бы сделал с ним всё это, будь мы вместе. Тот факт, что он позволил бы мне подобное (или по крайней мере утверждает, что позволил бы), подстрекает меня. И я ловлю себя на той мысли, что Луис либо слишком глуп, либо слишком чист, и он не... Заслуживает... Чего бы я с ним ни сделал... Он... Любит... Меня. — На самом деле, — говорю я, — Я не очень хороший человек, Карутерс. Я думаю... Возможно... Нам стоит прекратить разговор. — Как выпутаться? Как мне всё исправить? На этих словах он начинает плакать сильнее, начинает буквально рыдать. Я слышу рваные вздохи, я слышу, как он сминает пальцами пачку салфеток. — Нет-нет-нет, пожалуйста, — умоляет он. И снова я ничего не могу с собой поделать, я нахожу это крайне забавным. — Позволь мне любить тебя. Пожалуйста, Патрик. Я чувствую, как мои внутренности перемещаются по телу: лёгкие где-то совсем не там, где были, а желудок, кажется, исчез. — Ты любишь меня, или ты любишь концепцию "меня"? — спрашиваю я, ничего в этот вопрос толком не вкладывая, и успеваю разобрать: "О, Господи" прежде, чем Луиса захлестывает очередной приступ рыданий. — О чём ты говоришь, Патрик!? Что это вообще такое!? Я хочу тебя понять! — Я не Патрик Бейтман, — говорю я. Сейчас я варю кофе в машинке, хотя знаю, что не хочу его и пить не собираюсь. — Его не существует. Мне жаль. Нехорошо, да? Он ведь скорее... Образ, маска. — Кто ты? — Не он. Кто-то другой. Я не знаю. — Тогда... Кто он? — Я не знаю. — Я скажу тебе, кто он. Он... — его голос так дрожит, что я почти чувствую, как вибрирует моё собственное горло, — человек, о котором все мои мечты, и я отдал бы всё, чтобы провести с ним остаток жизни. Он немного странно себя ведёт, но мне не важно, я хочу знать, почему он такой, и я хочу знать, как ему помочь. Я так сильно его люблю. Слишком. Это слишком. Я не гей. Я не гомосексуал. Я не педик. — Патрика, — я на грани душевного коллапса, — здесь нет. — Тогда, тогда я люблю тебя, кем бы ты ни был. Не такого я хотел ответа. Не так он должен был ответить. Я замираю, положив руку на кофейник — слишком охуеваю, чтобы сдвинуть его с места. Я сижу с телефоном у уха, Sade всё ещё поёт, а все возможные перспективы рушатся одна за другой. Сказав такое, он, сам того не зная, окунул меня глубже в состояние разлада. Я в ужасе понимаю, что больше не контролирую ситуацию.

Мысль о разграничивании себя и "себя" хватает за горло. Я принимаю её, однако. Я принял её, принял. Я принял её. Я знаю, что я — не он, но, получается, признаю его существование. Мне это не нравится. Нет. Нет, нет. — Прекрати, — я надеюсь сказать это грозно, повышаю голос, но связки парализует, и слово выползает из меня жалким тонким звуком. — Мне больше не нужен Патрик, — шепчет он, всхлипывая. — Я люблю тебя, я люблю тебя. — Прекрати! —я тут же вешаю трубку, умираю от стыда, мечусь по комнате, как бешеное животное, врезаюсь в стену. Луис перезванивает мне через пару секунд, я не раздумывая хватаю трубку, кричу: "НЕТ!", вновь сбрасываю, влетаю в спальню, падаю на кровать, зарываюсь поглубже в одеяла и пытаюсь уснуть, мне нужно уснуть, ведь я не знаю, как ещё лечить кровоточащий мозг, но тут я вспоминаю: "Есть наркотики!" — и, блять, стрелой несусь в ванную, чтобы принять ксанакс, тем временем телефон вновь разрывается и я чувствую, что сейчас закричу так громко, что выверну лёгкие, бегу куда-то, таблетки в одной руке, трубка в другой. У меня на этот случай нет протокола, я не знаю, что делать. Когда я вижу красный огонёк — новое сообщение — я бью ладонью по аппарату и вновь слышу, как плачет Луис, гораздо, гораздо громче плачет, как он умоляет меня подойти к телефону. Теперь я точно уверен в том, что у меня в груди — бездна. — Если хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, просто попроси. Или убей меня...? — с трудом закончив фразу, он вновь захлёбывается рыданиями.

— Я не, — я высыпаю в рот горсть таблеток, но бo?льшая половина оказывается на полу, — собираюсь, — нервы внутри моей сетчатки болезненно пульсируют, — убивать тебя, Луис! Солнце заходит, Земля раскаляется. Этот мир цикличен. Люди постоянно умирают, и никто ничего не может с этим поделать. Кто-то где-то прямо сейчас получает травмы, от которых никогда уже не оправится. Он кричит: — Почему нет!? — Луис, тебе нужно бежать, пока я не сделал тебе больно, — мои руки снова дрожат. — Послушай меня. Я всем делаю больно. Я не могу объяснить короче. Я сделаю больно и тебе. — Кто? Кто сделает больно? Ты или Патрик? — я бы очень хотел, чтобы он это прекратил, прекратил дифференцировать меня и... меня, потому что это... просто... выносит... Я и Патрик? Патрик и я? Я рассказал слишком много, я рассказал ему слишком, слишком много. Внезапно — всего на мгновенье — я начинаю буквально задыхаться от нежности; я оглядываюсь на всю нашу с ним короткую историю, и понимаю, что всегда держал его хрупкую жизнь в объятиях, словно он — маленькое животное. Он продолжает: — Кто ты? Патрик — джентльмен, а ты... — Да? — тихо отвечаю я. — Ты — чудовище... — Луис, — я вкладываю в эти слова столько тепла, сколько могу, — я не знаю, как сказать так, чтобы тебя не ранить, но мы несовместимы... — страшный вопль "ХВАТИТ ОПРАВДЫВАТЬСЯ, ПАТРИК!" обрушивается на меня, обрывает меня на полуслове, но я иду дальше: — ...ты слишком... Наивный, чтобы меня любить. Понимаешь? Наииииивный. Я не могу контролировать свои желания, и я сделаю тебе больно. Чем быстрее ты это поймёшь... — Тебе нравится... Делать больно? — Да, Луис, нравится. — Ох-х, тогда сделай это. Сделай мне больно. "My love is wider than Victoria Lake, taller than the Empire State. It dives, it jumps, and it ripples like the deepened ocean". Иногда я сомневаюсь в культурной ценности песен о любви, потому что большинство из них — это утомительный, заедающий мотивчик, и все там находят любовь, и ничего никогда не идёт не так. Тем не менее, у Sade любовь кажется более реалистичной. В "Is It A Crime" она умоляет вернуться кого-то ставшего к ней равнодушным, и, хоть гром саксофонов немного отвлекает от сути послания, я думаю, что могу найти в этом художественный смысл. Искусство ведь создается, чтобы отвлекать нас от однообразия жизни. Не всё оно обязано обладать глубиной; хорошее искусство не пытается казаться сложнее, чем есть. Творцы ошибаются, творцы создают некоторые произведения просто потому, что хотят. Они честны, они вкладывают в них что-то для себя, а не для мира, не для жизни, кипящей вокруг. Жизнь подражает искусству. Я не думаю, что Луис понимает, насколько значимо для меня происходящее, возможность терзать его безнаказанно. Я действительно мечтаю причинить ему боль, хоть и понимать слова "причинить боль" стоит как "дать ему пощечину", и не более того: фантазия вспыхивает и тут же гаснет, как дешёвый фейерверк. Он даёт мне согласие — никто до него такого не делал, и теперь, смотря на него, на всё подписавшегося, я понимаю, что ничего не хочу. — Луис, ты меня провоцируешь. — Приезжай и, и, просто, просто ударь меня, если тебе хочется. Избей, если тебе это так нужно! Давай! — кричит Луис. Он делает большой глоток — вода, водка? — Если... Так надо... Мне не важно, если ты будешь меня любить! — Я не хочу этого делать, но сделаю, потому что не могу удержаться. Это разные вещи, — я уже на автопилоте. Я вроде бы ощущаю действие ксанакса, но, как и ожидал, не чувствую себя счастливым, скорее наоборот — отстранённым, апатичным. Безвольным. Я убираю подальше чашку тёмного кофе — абсолютно чернющей жижи. Я слышу собственный голос:

— Мне от этого хорошо. Мне нужно делать то, от чего мне хорошо, например... Я глотаю остаток фразы. Так много живописных вариантов для концовки в голове, и так мало остаётся, если вспомнить, что Луис внимает с замиранием сердца. Я молчу не только потому, что ему не нужно такого слышать, но ещё и потому, что я сам не хочу такого слышать. Утирая нос, он произносит: "Я мог бы попытаться сделать так, чтобы тебе было хорошо... со мной..." — и замолкает. Я ничего не говорю. Моя кожа высохла; мой загар, который восхищал стольких случайных женщин, выцвел; под ним вычищенная отбеливателем кожа. Я вижу пульсацию радужных вен, дрожащих во мне, я слышу, как шумит кровь; словно ткань моего сущего, моей человеческой души скользит, как дым, сквозь пальцы. Я выплетал идеальный образ себя из штампованных, фальшивых историй. Всё, что я узнал о себе — создано искусственно. Я даже не знаю, существую ли на самом деле. Я лгу о себе всем, кого знаю, рисую картину жизни, которой не способен жить настоящий человек. Патрик Бейтман. Кем является, что делает дома, с кем крутит романы; это, кажется, интересует людей. Все деяния, совершённые мной — от рутины до террора — составляют материю моей памяти, но случилось всё это быстро, а забылось ещё быстрее. Я пытаюсь раскопать хоть одно воспоминание о прошлом лете, но ничего не приходит на ум. Я жажду совершенства, но когда я пытаюсь к нему приблизиться, невинные женщины умирают, демография падает, я без нужды вырезаю дома. Ни одно из моих решений ни на кого не повлияет в будущем. Я никогда не добьюсь результатов, никогда не научусь, никогда не изменюсь. — Патрик? Я не могу разомкнуть губ. Я пытаюсь, но не могу. — Ты плачешь? — Ты действительно любишь меня, Луис? В ответ я получаю бесчисленное множество клятв. Я сглатываю, во рту сухо. Щёлкаю языком, просто чтобы создать какой-нибудь звук — проверить, жив ли я ещё. — Тогда... Я позвоню завтра. Наступает завтра. Я кладу трубку прежде, чем он успевать что-либо сказать, потому что не уверен, что смогу вынести это. Солнце встает. Я падаю на диван. Зрение выстраивает прямые в петлях входной двери. Я смотрю на неё, наслаждаясь чистотой форм. Человеческие сердца. Основы экономики. Я всегда мог уйти, если бы хотел. Я не уйду никогда.