Глава 5 (1/1)

До Харли-стрит они доходят в полном молчании, абсолют которого поражает Уилла — не только потому, что они умудряются не производить никаких звуков вообще, но и потому, что город вокруг них столь же сверхъестественно тих. Будто весь Лондон опьянён снотворным, и только они вдвоём бредут, живые, сквозь пелену лунного света и тумана по его замёрзшим, умолкшим улицам, пока остальные лежат отуплённо и бесчувственно за закрытыми дверьми. Город вполне мог бы казаться опустошённым — или даже пугающим — но ведь рядом с ним сейчас Ганнибал, и это короткое путешествие Уилл к собственному удивлению находит спокойным и даже приятным. Ганнибал идёт — или, вернее, вышагивает — коротко и отрывисто, и это так похоже на всё, что он делает (голова поднята, плечи расправлены); Уилл даже вначале неосознанно копирует его, меняя привычную нервную дёрганность (глаза скользят по дороге, плечи опущены) на спокойную уверенность, прежде чем осознать, что первая ему всё-таки роднее. Да и нельзя не признать, что есть-таки разница между простой прогулкой (или вышагиванием) и умением запугать громадного бородатого придурка одним лишь взмахом запястья, но с чего-то же надо начинать; ведь самые крепкие дубы вырастают в конечном счёте из маленьких желудей… мда, не слишком удачный выбор метафоры. То есть после всего — вообще неудачный. ?Господи, — мрачно ругается про себя Уилл, — я только что сравнил себя с жёлудем. С грёбаным жёлудем. За что??… Но вот они подходят к дому, и Ганнибал уже открывает дверь, тут же учтиво отходя в сторону, чтобы пропустить Уилла первым. Коридор кажется сейчас ещё более узким и давящим; но хотя бы нигде не видно Мэри — или любой другой прислуги.— Проходите сразу на кухню, — говорит ему Ганнибал, что весьма удивляет Уилла. Он-то всегда считал, что это единственное помещение в доме, к которому английские мужчины имеют самое отдалённое отношение. Невозможно было представить, к примеру, Джека Кроуфорда, снующим по кухне. Джек Кроуфорд, вероятнее всего, даже не знает, где его кухня находится… а может, даже и не знает, что она у него вообще есть. Разве кухней не занимается прислуга? Ведь обязанностью ?хозяина дома? (у Уилла дёргается губа от столь нелепой напыщенности), располагавшегося в больших помпезных комнатах и окружённого портретами столь же больших и помпезных предков, неодобрительно взирающих со стен, было развлечение своих гостей — в бархатных курточках для курения да с бокалами бренди,. Хотя Уиллу жаловаться не на что: он-то уж точно предпочтёт комфортную неформальность кухонного стола бархатным смокингам и помпезным предкам. За неимением лучшего, он высказывает эти мысли в упрощённой форме Ганнибалу, который лишь улыбается и говорит в ответ:— Всё так, но я ведь не англичанин.Уиллу хочется спросить, откуда же Ганнибал родом, но он боится, что такое любопытство покажется излишне навязчивым и преждевременным (и если уж быть совсем честным с собой, то он просто не может признаться в том, что ему так интересны столь мелкие подробности), так что просто безмолвно следует за ним по вымощенным каменным ступеням вниз. В Америке вряд ли кто-то стал бы делать кухню в подвальном этаже, но насколько он уже успел понять, в Англии это более чем естественно — во всяком случае, в домах богатых и состоятельных людей. И кухня доктора Лектера, несмотря на то, что располагается она под землёй, крайне просторна: очевидно, её оборудовали на месте двух маленьких комнат, убрав перегородку между ними. Центром служит чугунная печь, покоящаяся в углу, словно огромный чёрный пёс, и Уилл автоматически тянется к ней, всё ещё слегка подрагивая в своём тонком пальто.Ганнибал поворачивается к нему, приподнимая брови.— Вы замёрзли?— Немного, — признаёт Уилл, едва ли не обнимая печь. — Я сам виноват, не нужно было так долго гулять.— Боюсь, виновата не столько продолжительность сего рискованного мероприятия, сколько ваша к нему неподготовленность, — отвечает Ганнибал (с излишней, как показалось Уиллу, строгостью), указывая рукой на пальто Уилла. — Я не могу в точности представить, каков климат на вашей родной земле, но вам определённо понадобится что-то посущественнее, чтобы пережить лондонскую зиму.— Я приму это к сведению, — бурчит Уилл в ответ, неизбежно со смешанными чувствами воображая, насколько серьёзно придётся потратиться.Ганнибал оглядывает его.— У меня есть пальто, которое вы вполне можете взять, хотя оно, конечно, будет вам слегка велико. Разумеется, на время, — добавляет он тут же, стоит только Уиллу раскрыть рот для протеста. — Вернёте, как только вам пошьют собственное.— Я никак не могу принять такой подарок.— Почему же? — терпеливо интересуется Ганнибал.Уилл колеблется. ?Ну давай же, придумай, почему ты не можешь?.— Именно, — говорит Ганнибал. — У вас нет ни единой причины. А теперь как насчёт чего-нибудь перекусить?— А вы сами будете?— Да, хотя моё предложение действует безотносительно этого. И хотя я не могу не признать, что мне нравятся ваши манеры, давайте всё же договоримся на будущее, что вы никоим образом не сможете причинить мне неудобство, поэтому любые мои предложения впредь рассматривайте лишь относительно своих и ничьих иных желаний и мыслей, хорошо?Уиллу стоит титанических усилий не закатить глаза на эту помпезную речь, и Ганнибал, словно бы чувствуя его негодование, заговорщически улыбается.— А вы представляете собой весьма исключительное сочетание качеств, а, инспектор Грэм? Искреннее желание угодить, недовольно щерящееся из-под веса социальных обязательств, — вы восстаёте против подчинения, меж тем желая подчиняться.Господи, твою ж мать, думает Уилл: и это ради одного поношенного пальто и тарелки каких-то объедков? Хотя, конечно, доктор Лектер (Ганнибал) вряд ли запрыгает от радости, если Уилл не поддастся на его провокацию и бесцеремонно прикажет накормить и одеть себя словно королеву. На мгновение он представляет себе эту сцену: ?Ну да, как же, придурок, ты прям видишь меня насквозь, и да, я хочу есть. Так что изволь заняться этим, пока я сижу тут ровно на попе и наблюдаю за тем, как ты трудишься, пытаясь мне угодить. И не забудь потом купить мне новёхонькое пальто?.Но вместо этого он говорит:— Прошу, зовите меня Уиллом… если вас это устроит.Он надеется, что его предложение звучит совершенно буднично, — как предложение нормального, взрослого, видавшего всякое человека, — будто ему вовсе всё равно. Потому что правда заключается в том, что он ещё молод и мало что понимает в правилах социальной жизни, не находя в обмене христианскими именами ничего сверхискреннего и не чувствуя никакого особого взаимопонимания и трепета; кроме того, ему всегда казалось, что ?инспектор Грэм? — это кто-то другой. Инспектор Грэм — это словно реющий над ним величавый старший братец, соответствовать которому просто невозможно, но которого ты обязан хотя бы притворно уважать, в то же время искренне ненавидя всей душой и мечтая о том дне, когда его, наконец, погонят с позором как мелкого недостойного мошенника, коим он и является. Так что, в общем, — к чёрту инспектора Грэма, этого претенциозного, невыносимого зануду (вместе с его бородой и шляпой).— Благодарю, — отвечает Ганнибал, ничем не выдавая, принял ли он предложение. Он снова внимательно оглядывает его (и Уилл едва ли не кривится под тяжестью этого взгляда), а потом быстро и расчётливо собирает всё, что нужно для трапезы. Уилл наблюдает за ним, будто заворожённый; ему, кажется, раньше и не доводилось видеть, чтобы мужчины готовили. Его отец, естественно, вполне мог и намазать масла на хлеб, и сварить картошки, и даже подбросить стейк на сковороде, ежели того требовали обстоятельства, но то была лишь готовка, бытовая необходимость. Сейчас же перед ним разворачивалось настоящее искусство. И хотя даже в его голове это звучит немного пафоснее, громче, чем нужно, от таких терминов крайне сложно удержаться, когда видишь, как доктор Лектер (он когда-нибудь вообще сможет называть его по имени?) крошит петрушку, нарезает сваренные вкрутую яйца, варит рис и растапливает масло в густом пенистом отваре с белым изюмом и каким-то таинственным порошком из непрозрачного стеклянного сосуда, прежде чем полить им тончайше нарезанную рыбу.— Кеджери, — объясняет Ганнибал, ставя перед Уиллом порцию побольше. — Вы ещё столкнётесь с этим блюдом, как и с его соотечественниками, чатни и карри всех сортов, и тому подобным. В Лондоне сейчас крайне популярна эта так называемая англо-индийская кухня.— Ну да, конечно, — отвечает Уилл, слегка раздражённый тем, что не догадался сам, пока ему не сказали. — Влияние колоний.На самом деле, он уже готов вешаться от всех этих разговоров о Британской Империи (и хуже всего, когда о Ней говорят как о каком-то ангеле-хранителе). А с каким глубочайшим пиететом отзываются о ней даже такие строгие и серьёзные люди, как Джек… И его, как американца, такое благоговение, естественно, просто раздражает. Он добавляет это в бесконечно растущий список того, что так бесит его в этой жизни, несмотря, в общем, на то, что оно там не особо к месту (?Что в этой дурацкой жизни мне не нужно: титул, шляпа, борода… Британская Империя?). Затем он поднимает взгляд и ловит саркастичную ухмылку Ганнибала, мгновенно почувствовав, что был понят и что они, очевидно, думают об одном и том же.— Да, оно самое, — говорит словно в подтверждение его мыслей Ганнибал. — Архаичный концепт, который, несомненно, будет отвергнут и стёрт из памяти общества прежде, чем кончится этот век. А нам пока, увы, стоит искать утешения в чём-либо ещё, — он слегка улыбается, поглядывая на Уилла, который поглощает это самое утешение так, будто уже успел оголодать. — И вы как раз являете собой самую грандиозную потерю.— И не дай Бог им всем забыть об этом, — отвечает Уилл с полным ртом. — Здесь меня уже четыре раза назвали ?экс-колонистом?.— Что вы, правда? — выдыхает Ганнибал. — Какая ужасная грубость.— Да мне нет до этого особого дела, — отвечает Уилл, всё ещё ковыряя вилкой кеджери. — Я слышал в свой адрес оскорбления гораздо хуже.— Правда? — повторяется Ганнибал, и если бы Уилл был чуть более внимателен сейчас, то, безусловно, уловил бы лёгкий оттенок заинтересованности в этом вопросе. Но внимание его, увы, рассеяно — он слишком занят сожалением о том, что вообще ляпнул такое.— Да, я… — Уилл колеблется, а затем откладывает вилку и хмурится, пытаясь просчитать, как выбраться из той словесной дыры, в которую он сам себя скинул, не раскрывая, что ?гораздо хуже? связано с той работой, которую ему приходится выполнять, точнее, с тем, как именно он её выполняет. А ещё он знает, что его нежелание признаваться в этом связано с тем, что хоть он и понимает, что рано или поздно Ганнибал уловит смысл всеобщего к нему недоверия и вычеркнет его из своей жизни раз и навсегда, но, тем не менее, не может сдержать в себе робкую оптимистичную надежду на то, что хотя бы в этот, быть может, единственный, раз, этого не произойдёт. Или, по крайней мере, неизбежное можно будет задержать.Ганнибал наблюдает за ним, определяя про себя каждый тончайший оттенок грусти, появляющийся на лице Уилла (аккуратно и методично добавляя их в отдельный мысленный список), а затем вдруг неожиданно и вполне намеренно меняет тему, самым обезоруживающим образом произнося:— А у вас, похоже, есть привычка закладывать перо за ухо.— За… что?Ганнибал указывает жестом на своё собственное лицо. ?У него такие высокие скулы, — вдруг думается Уиллу. — Выступают вперёд, словно балконы?.— У вас чернила вот тут, — говорит Ганнибал. — Позволите?И, не дожидаясь разрешения, он выхватывает плотный хлопковый платок из нагрудного кармана, смачивает его кончик в кувшине с водой, а затем протягивает свою длинную руку и аккуратно стирает это вызывающее чернильное пятно, мягко проводя пальцем по скуле самого Уилла. Тот же, растерянный (и обрадованный сменой темы) и оттого не способный на внятное сопротивление, погружается в молчаливое отчаяние. Он краснеет? Наверняка ведь, совершенно точно, краснеет. Господи боже. Он пытается убедить себя, что это всё от стыда, что кому-то приходится умывать его, как чумазого пятилетку, не желая признавать, что его просто выбивает из колеи столь привычная для большинства близость.— Ну вот, ещё на волосах осталось немного, — произносит спокойно Ганнибал (которого, с завистью думает Уилл, вообще невозможно смутить; будь на его месте Джек Кроуфорд, его лицо тоже было бы оставлено на милость платка, и он тоже, без сомнения, сносил бы этот стыд молча; да даже сама Британская Империя подставила бы своё лицо, будь такое вообще возможно).Ганнибал улыбается ему благосклонно и добавляет:— Хотя, боюсь, это я уже смыть не смогу.— Спасибо, — нехотя бурчит Уилл.— Всегда пожалуйста.— И за еду тоже. Она восхитительна.— Рад угодить.— Мне кажется, я никогда не пробовал ничего подобного. Впечатляет, — кажется, в прошлом разговоре Ганнибал упоминал что-то про званые ужины; Уиллу даже трудно вообразить, что же он подаёт на стол перед собирающимися у него гостями самого высшего сорта, если даже посреди ночи способен сотворить такое.Ганнибал скромно поводит плечом — элегантно и плавно.— Большинство из тех, кого я знаю, не считают готовку чем-то особенным, — настаивает Уилл, настроенный показать своё искреннее восхищение. И хотя в душе он понимает, что он и сам такой (и, пожалуй, даже мог бы возглавить колонну тех, кому, по правде, вообще плевать на готовку), но, тем не менее, намеренно говорит так, чтобы казаться образованнее, выше этих грязных, жалких, нечестивых людишек, не способных оценить всю тончайшую важность изысканных блюд.— Что ж, в этом, по крайней мере, они ошибаются, — отвечает поспешно Ганнибал. — Умение готовить — это умение превращать нужду в настоящее искусство. Для этого необходимы творческий позыв, воображение, самоотдача и страсть. Настоящий шеф-повар — это всегда творец; художник, работающий с пищей, как живописец с маслом и палитрой. Я вижу скепсис на вашем лице, но я предельно серьёзен. Что есть творец, как говорит мистер Оскар Уайльд, если не создатель прекрасного? И разве может что-то более раскрыть суть красоты, чем превращение прискорбно обыкновенного и непримечательного — ?хлеба нашего насущного?, как говорится в народе, — в нечто невероятное, сманивающее наши чувства, в нечто новое и, быть может, даже провокационное, но всё-таки созданное из самого простого и банального?Глаза Уилла, всё расширяющиеся и расширяющиеся во время этой речи, теперь покорно опускаются на тарелку, словно бы в безмолвном признании лежащего перед ним шедевра (когда он сам при том отчаянно пытается не засмеяться). И всё же, даже несмотря на свою несколько неуместную весёлость, Уилл не может отделаться от чувства, появившегося ещё в их первую встречу и неумолимо разрастающегося с течением времени, будто почти все слова Ганнибала, обращённые к нему, проходят на двух разных уровнях. И это, вообще говоря, впечатляет; это словно стереоскопическая шкатулка с секретом: нарочито понятная поверхностная интерпретация, которую может вычленить кто угодно, однако зачастую содержащая в себе намёк на нечто глубинное и скрытое, доступное лишь тем, кто может вскрыть самое значение. Хотя… не то чтобы у него было такое уж чёткое представление об этом значении… но отчего-то ему очень хочется попытаться.— Даже Леонардо да Винчи писал в своих дневниках о пище, — добавляет Ганнибал, не сводя глаз с Уилла. — Он был вегетарианцем и считал, что воображаемое приготовление способно заменить вкус мяса. Затейливый концепт… как думаете? И весьма показательный пример совмещения творческого подхода и изобретательности с весьма прозаичным делом.Уилл бросает взгляд на то, что осталось от рыбы, которую они только что съели.— Но вы ведь не вегетарианец?Ганнибал тонко улыбается.— Нет.— Ага… — отвечает Уилл. И потом: — Я тоже нет. — Он снова умолкает, не зная, стоит ли озвучить просколзнувшую сейчас мысль. Он ловит взгляд Ганнибала и не может отделаться от ощущения, что тот словно бы призывает его сделать это… наверное. Да? ?О, чёрт возьми, да; ну тогда пожалуйста?. — Вы много рассуждаете о творчестве, — наконец произносит Уилл, тщательно подбирая слова. — Но давайте поговорим о притворстве. — Приободрённый заинтересованным выражением лица Ганнибала, он добавляет: — Изощрённость. Бдительность. Мне всё чаще кажется, что вы не всегда говорите то, что на самом деле думаете.— Макиавеллист, — произносит Ганнибал, экстравагантно перекатывая ?и?, что вкупе с его заглушённым акцентом звучит просто невероятно.Уилл нервно ёрзает на стуле.— Нет, я не… Простите, я не имел в виду…— Не утруждайте себя извинениями, я не обижен. Хотя, боюсь, вы приписываете мне гораздо больше способностей к разного рода махинациям и обманам, чем я на самом деле обладаю, — и снова эта таинственная улыбка… — И тем не менее, я заинтригован вашими выводами; вы, как оказалось, человек с необычайным воображением. Да, пожалуй, в этом мы с вами весьма схожи.— Может быть, — отвечает Уилл настороженно. И вновь он уже жалеет о том, что вообще сказал об этом вслух. Ганнибал в задумчивости осматривает его, и Уиллу стоит огромных усилий не начать извиваться под этим всепроникающим взглядом.— Но в вас ведь есть ещё кое-что, — произносит после паузы Ганнибал. — Вы… весьма восприимчивы. Ведь так, инспектор Грэм?И снова вся их беседа возвращается к загадкам и секретам, поэтому Уилл лишь пожимает плечами (у него, конечно, так грациозно, как у Ганнибала, не получается, но он всё равно мысленно ставит себе ?отлично? за попытку) и отодвигает тарелку, чтобы, не дай бог, опять не ляпнуть чего-нибудь лишнего.— Мне пора, — бормочет он под нос. — Я уже…— Что? — спрашивает Ганнибал.И разум Уилла мгновенно пустеет (вот сволочь). Ведь это справедливый вопрос — что же? Для вымышленных встреч по-прежнему рановато, а ?Я уже должен быть дома в постели? звучит так по-детски (а ведь он взрослый мужчина! с бородой!). В конце концов он останавливает свой выбор на вежливом:— Я уже и так отнял у вас достаточно времени.— Прошу, не забывайте о том, что я сказал вам по поводу неудобства. А кроме того, я ведь понимаю, что вам хочется обсудить произошедшее сегодня ночью, а мы так и не коснулись этой темы.Уилл отвечает не сразу, борясь, очевидно, с тянущими его в разные стороны чувствами; и Ганнибал терпеливо ждёт исхода — расчётливо и осторожно — потому что ему нравится смаковать столь тончайшую неземную меланхолию. Тишина между ними затягивается, и Уилл начинает бездумно выстукивать по столу нервный ритм, — Ганнибал переводит взгляд на его пальцы, и Уилл, нахмурившись, убирает руку, а затем и вовсе сцепляет пальцы вместе в замок. Ганнибал продолжает смотреть, про себя решая, что в руках Уилла есть что-то трогательное: они выглядят такими юношескими и нежными, и эта ещё не зажившая до конца ранка на большом пальце, и эти пятна от чернил на среднем, и эти обкусанные под корень ногти. Его пальцы кажутся тонкими и гибкими, но в них всё-таки есть потенциал. Хрупкие, но беспощадные. И вновь между ними тишина: Уилл наклоняет голову и прячет лицо в раскрытых ладонях, будто ему нестерпимо жжёт в шее, и Ганнибал наклоняется к нему через стол.— Эти события, очевидно, ужасают вас.— Да, на всё это… невозможно было смотреть.Ганнибал едва заметно сужает глаза.— На других, надо полагать, это действует схожим образом?— Да. Да, конечно, но я… мне… мне же приходится представлять… — Уилл обрывает себя на полуслове, будто кто-то дёрнул рубильник, и Ганнибал сужает глаза ещё больше. — Это так трудно, — наконец несколько бессмысленно добавляет Уилл.— Могу себе представить, инспектор Грэм.— Прошу вас, называйте меня…— По имени — да, вы уже говорили мне об этом. Всему своё время. Но скажите, пролило ли произошедшее хоть какой-нибудь свет на эти преступления?— Нет, не особо… Все озабочены вопросом о том, является ли преступник врачом, в то время как настоящие врачи думают, что это иррелевантно.— Он не врач.Уилл вдруг вскидывает голову, и слова его сочатся едва скрываемым нетерпением:— Но как вы можете быть столь уверены в этом? Вы не присутствовали на вскрытии и не читали заключения патологоанатома; вы даже не видели фотографий увечий. Вы едва взглянули на те, что я давал вам, — и там были только лица.— И их было вполне достаточно, — всё так же спокойно отвечает Ганнибал. — Их и деталей с места преступления, которые весьма красноречиво говорят о том, что этот человек не имеет ничего общего с врачебным делом.Уилл вдруг чувствует, как тает его усталость. На мгновение воцаряется тишина, пока он изучает глаза Ганнибала, а затем наклоняется ближе.— Как вы это поняли? — И когда Ганнибал молчит в ответ, он добавляет: — Прошу, объясните мне.Ганнибал тоже наклоняется, и они смотрят друг на друга, не в силах отвести глаз.— Вы видели на тех фотографиях гематомы на лице и шее?— Ну да.— Трупные пятна; со следами воспаления.— Да.— Что говорит нам о?..— О том, что они были нанесены перед смертью.— Именно — прямо перед нею. Так зачем ему это делать? Каков его замысел?Уилл хмурится.— Обычно уродование лиц — это свидетельство либо намерения усложнить опознание, либо какой-то личной неприязни к жертве… но к нашему случаю ни то, ни другое не подходит.— Нет, не подходит, вы совершенно правы. Повреждения для этих целей не настолько страшны; он делает лишь самое необходимое — и не больше.Уилл открывает рот и затем дёргается в замешательстве. Откуда этот менторский, покровительственный тон? Уилл хмурится, смущённый странным ощущением того, что Ганнибалу интересен не столько ответ сам по себе (который он, безусловно, знает и так), сколько способность Уилла догадаться о нём без чужой подсказки. Уилл кратко оглядывает его поверх оправы очков, и Ганнибал поднимает взгляд в ответ, исполненный спокойствия и таинственности, словно бы призывающий Уилла озвучить свои подозрения. Слон берёт коня, ладья на королевскую ладью: шах.— Он хочет обездвижить их, — говорит Уилл наконец. — Первый удар по голове и лицу призван смирить жертву как можно быстрее.— Да, очень хорошо. И здесь вступают в игру улики с места преступления, потому что получается, что делает он это фактически посреди улицы. Это неоправданно высокий риск с его стороны. Почему он так поступает?— Он безрассуден. Хаотичен.— А кроме этого, Уилл?Уилл закрывает глаза и хмурится.Я часами брожу в поисках по пустой тихой улице — не идеально, но лучше не найти, потому что в переулок она со мной не пойдёт. Но это так опасно, и я не хочу, чтобы меня поймали, так что мне придётся позаботиться о том, чтобы она не шумела…Господи, ну конечно. Это же очевидно — и как он только не понял этого раньше?Уилл резко открывает глаза.— Всё потому, что они не пойдут с ним в более уединённое место. И он знает, что не сможет уговорить их, поэтому ему приходится как можно быстрее применить силу, чтобы лишить их возможности защитить себя.Ганнибал улыбается и откидывается назад.— Именно; просто прекрасно. Теперь вы понимаете, почему я настаиваю на том, что он не может быть врачом? Люди медицины, конечно, не слишком изящны в социальных взаимодействиях, но этот индивид явно не имеет ни соответствующего образования, ни необходимого статуса, будучи, к тому же, полностью неспособным уговорить отчаявшуюся, обездоленную уличную женщину, — которая, как вы прекрасно знаете, лишена возможности выбирать клиентов, — пройти с ним в какой-нибудь переулок. И именно это мы и наблюдаем. Убивать этих женщин прямо на улице крайне рискованно, но у него, как он сам считает, нет выбора, ведь он не способен (или, во всяком случае, думает, что не способен) заманить их в более уединённое место. И поэтому он лишает их сознания ударом по голове, убивает, перерезая горло, и вот когда они уже мертвы, он…— … уродует их тела. Что и является главной целью изначально.— Верно. Ему нужно уродство; именно оно заставляет его совершать эти преступления. Увечья на голове и шее призваны лишь служить этой цели.— Мы всё не так поняли, — говорит Уилл, больше сам себе. — Джек Кроуфорд думал, что Потрошитель оставляет тела на улице, чтобы высмеять полицию. Я думал, что это из-за его расстройства и безумия…— Так и есть, отчасти. Во всяком случае, это определённо ближе к правде, чем предположение мистера Кроуфорда.— Но дело ведь не только в этом? У него просто нет иного выхода, — теперь и Уилл отклоняется назад, снова постукивая пальцами по столешнице. В нём вновь бурлит энергия. Он всем своим существом чувствует правдивость этой траектории мыслей, что, в свою очередь, может взбодрить расследование, сузив круг типажей, среди которых они ищут настоящего преступника. Уилл смотрит на Ганнибала с вновь обретённым уважением.— Спасибо. Вы видите столь многое в столь малом — это поразительно.Ганнибал снова элегантно пожимает плечами.— Да, вы правы, простите уж мне мою наглость. Но разве и вы не сделали сейчас того же? — От его внимания не ускользает то, как Уилл наклоняет голову, слегка покраснев. Скромен, значит, но отзывчив на похвалы; необычное, привлекательное сочетание.— Могу ли я побеседовать с вами ещё? — спрашивает Уилл с трогательной искренностью. — Мне бы это очень помогло. Если, конечно, у вас найдётся время… — Ганнибал молчит. — Ну то есть, если это не доставит вам больших проблем… — и это тоже остаётся без ответа. Уилл чувствует поднимающееся в нём раздражение и бросает на Ганнибала довольно вызывающий взгляд (который, разумеется, отражают без всяких видимых усилий). — Доктор Лектер?Но стоит ему закрыться, как Ганнибал тут же оживает, распрямляет плечи и выправляет спину — и теперь кажется будто бы даже больше, смотря на Уилла сверху вниз. Он выше, и это даёт ему некоторое преимущество, но Уилл тоже собирается и распрямляется, совершенно не желая в чём-либо уступать.— Если мы продолжим так и дальше, то я обязан буду официально стать консультантом при полиции, — говорит Ганнибал после затянувшейся паузы. — И мне кажется, консультантов обычно вознаграждают за их время. Я тоже не откажусь от компенсации; однако деньги мне не нужны.— Нет? А чего же вы тогда хотите?И снова пауза — а затем Ганнибал улыбается (едва заметное мерцание у уголков его рта), медленно рассматривая эту тончайшую, столь многообещающую антологию следствий и принципов. Как уникален и неповторим этот вид; как редок этот цветок. Вечно мечущееся, вечно ищущее скопище слабостей и сомнений, с широко распахнутыми глазами и бледной кожей, с восхитительно нежными руками и тонкими костями, с уверенностью, смиряемой скромностью, и безрассудством, смиряемым предосторожностью; с едва проблёскивающей смертельной красотой и скрытой в недрах тёмной душою… Почти идеальное в своей чрезмерной неидеальности сочетание. Дикое и недоверчивое, драгоценное и бесстрашное, — и созданное, видимо, исключительно для того, чтобы восхищать и вдохновлять до онемения. И в городе (государстве, мире), кишащем скучными, пустыми, механическими людьми, обитает существо, пронизанное насквозь совершенной, чистейшей энергией, восприятием и неосознаваемой чувственностью: заряженное напряжение, которое гулко бьётся и пульсирует, и заслуживает (требует) быть побеждённым и разобранным до основания, чтобы затем в него вдохнули новую жизнь и поглотили во всём его великолепии. Странно, безусловно, было бы отрицать, что столь пылкое желание познать другого человека — познать дух его удовольствия и понимания, а не просто надругаться и разрушить, — было хоть сколько-нибудь знакомо Ганнибалу; и это само в и по себе… интересно. Но что ещё более интересно, так это то, что хотя Уилл, сам того не осознавая, ниспроверг все ожидания относительно себя, Ганнибал всё равно не находит в себе сил возмутиться этому или даже позавидовать его успеху. Это должно беспокоить. И это беспокоит. На самом деле, Ганнибал предпочитал не впутываться во всякого рода интриги, поскольку все эти хитросплетения обыкновенно имеют свойство отнимать нещадно много времени, а Ганнибал был, в сущности, категорически против любого вида безрассудной его траты. Это было для него неоспоримым, элементарным принципом — и утверждать обратное было бы всё той же пустой тратой времени. И тем не менее ситуация складывается совершенно иначе. И хотя он, конечно, отдаёт себе отчёт в том, что его предложение может привести к пропасти неизвестных последствий, его намерение всё равно жжёт в сердце неисполненным желанием; не в последнюю очередь потому, что — говоря совсем уж просто — он не представляет теперь, как можно отпустить Уилла и позволить ему уйти.?Игра, — предвкушающе мыслит Ганнибал, — начинается?.— Quid pro quo, Уилл Грэм, — говорит, наконец, он. Уилл смотрит на него с непониманием, и Ганнибал снова против воли улыбается. — Я чту принцип взаимности. Одно в обмен на другое. Я обеспечу вас информацией — вы сделаете то же в ответ.— Но о чём? О расследовании?— Нет, не о расследовании.— О чём же тогда?Ганнибал молчит, а затем наклоняется ближе, не сводя взгляда с лица Уилла.— О… вас.Уилл моргает пару раз, не в силах понять, сказано ли это было всерьёз или же это просто такая странная шутка, которую все, кроме него (как и всегда), в состоянии понять.— Но зачем? Зачем вы хотите узнать что-то обо мне? — наконец роняет он.— Потому что вы мне крайне интересны.Плечи Уилла едва заметно несговорчиво наклоняются; он смотрит скептически, но бдительно.— Разве этого вам недостаточно? Разве бывает причина серьёзнее? Кроме того, я ведь, в сущности, прошу очень малого, в сравнении с тем, что предлагаю взамен, — свечи уже почти догорели, и их огоньки теперь плещутся на дне глаз Ганнибала. — Я помогу вам поймать его, Уилл.— А если я не соглашусь? — Это, конечно, вряд ли, но Уилл по привычке не собирается упрощать окружающим жизнь.Ганнибал взмахивает рукой, словно речь идёт о погоде.— Если вы не согласны, тогда на этом мы и закончим наш разговор, и больше к нему не вернёмся. Я вынужден буду пойти к суперинтенданту Кроуфорду и изложить все свои мысли в стандартной, скучной и банальной форме, получив в качестве компенсации банковскую расписку, — он, конечно, не собирается никуда идти, но ведь Уилл об этом не знает.Снова повисает тишина, Уилл ёрзает на стуле, разглядывая этого в высшей степени странного субъекта, ярого, как баптист, точёного, словно статуэтка… и безумного, как всем известный шляпник. Вот только это не так, возражает сам себе Уилл, потому что Ганнибал совершенно точно не безумен. И эта мысль влечёт за собой следующую: но разве не выказал Ганнибал своей настойчивой заинтересованности в тех, кого можно счесть психологически уязвимыми? Уилл вздыхает, вспоминая их предыдущий разговор, и со всей своей жалостью понимает, что — естественно — Ганнибал видит в нём лишь удачно подвернувшийся случай для изучения. Господи, ведь если он согласится, то результаты их разговоров наверняка появятся в каком-нибудь медицинском журнале за август (важнейшие детали будут, конечно, изменены, но Уилл сам по себе будет весьма узнаваем для тех, кому он знаком как ?полоумный, который может думать как убийцы?). И он станет константой, бессмертным случаем, описанным на бумаге и передаваемым от одного так называемого эксперта другому. Он воображает себе, как они, сощурившись, косятся на него через монокли своими маленькими чахлыми глазками и тихим шёпотом с едва скрываемым ликованием обсуждают, насколько далеко зашла его патология. Но она — она ведь предназначена исключительно для коллег типа Джека, которые видят её всего пару мгновений — пару секунд или минут, после чего всё вновь приходит в норму. Сейчас же ему предлагают вечный позор и бесконечное обсуждение. И ему, хоть это и больно, приходится всё равно отогнать эту мысль, едва лишь она появляется в его голове; потому что, вне всякого сомненья, за разоблачение и поимку этого монстра он готов заплатить многим больше, нежели собственным унижением. К тому же оно — и на этой мысли его сердце пропускает пару ударов — может помочь ему восстановить свою репутацию, чтобы с чистой совестью вернуться домой. Быть может, это станет новым началом для него? На мгновение перед глазами проносится видение: его отец добреет и одобрительно кивает; коллеги теряют былое недоверие, и вместо хмурости и презрения приветствуют его теперь дружественными похлопываниями по плечу и уважительным рукопожатием; и где-то там, в конце всего этого, его ждёт самая главная награда — возможность оставить всё это и уехать в глухие дебри, где ни один призрак чужой души не доберётся до него. Купить лачугу, которую и домом назвать нельзя. И исполнить давнюю мечту — завести собаку. Не так уж многого он и просит.— Ладно… — тянет Уилл. — Хорошо. Договорились. — Подумав, он добавляет (скорее для собственной уверенности): — Надо полагать, ничего дурного из этого не случится.— Разумеется нет, — по Ганнибалу трудно было прочесть, насколько рад он такому исходу. — Я не собираюсь насильно заставлять вас откровенничать со мной, и вы имеете полное право не отвечать на мои вопросы, если вы того пожелаете. Однако у меня есть одно условие.Уилл хмурится. Внезапное появление каких-то условий ему не очень нравится.— Какое же? — спрашивает он слегка недовольно.— Будьте абсолютно честны со мной. Я не потерплю никаких ухищрений и уловок; если вы не пожелаете отвечать на вопрос, так и скажите, — хотя я, разумеется, спрошу, в чём причина, — но если вы будете лгать, то наш уговор станет недействительным. И будьте уверены, я пойму, если вы лжёте.— Ладно, — снова соглашается Уилл, про себя меж тем думая ?Это мы ещё посмотрим?. Он ведь гений в том, что касается притворства. Это единственный плюс его неприятия собственного ?я? — то, с какой готовностью он надевает любую другую личину. Так что, если ситуация того требовала, Уилл мог легко обмануть кого угодно, что подчас даже пугало. Не то чтобы Ганнибал был столь же прост, как предыдущие его собеседники, но попробовать как-нибудь, пожалуй, стоило бы.— Что ж, тогда будем считать наш уговор действительным, — подводит итог Ганнибал и улыбается про себя, заметив печать недовольства на лице Уилла. Он воображает, каково это было бы, — протянуть руку и коснуться его лба, разглаживая эту лёгкую морщинку, залёгшую сейчас меж бровей; почувствовать мягкое тепло его кожи; ощутить, как сначала по телу Уилла пройдёт мелкая дрожь, и как станет ему неуютно и неловко после. Но это лишь мысли. Вслух Ганнибал говорит другое:— Что ж, полагаю, сейчас вы действительно начнёте настаивать на том, что вам ?уже пора?, так что не стану вас задерживать. Впрочем, если вам нужно перевести дух перед дорогой, — прошу, не стесняйтесь, здесь вам всегда рады. У меня есть гостевая спальня… вообще-то, даже несколько.От одной мысли о кровати и подушке клонит в сон, и на мгновение Уиллу хочется принять предложение Ганнибала, прежде чем он вспоминает, какой позор его ждёт, если он разбудит обитателей совершенно чужого дома своими криками от кошмаров.— Спасибо, но мне… — он почти произносит ?и правда уже пора?, но вовремя одёргивает себя, — лучше вернуться к себе. Не хочу беспокоить пустыми переживаниями домовладелицу.Это, конечно, вряд ли, но помечтать всё же хочется.— Что ж, тогда позвольте я принесу пальто, которое обещал, — произносит Ганнибал, и Уилл лишь снова благодарно кивает и улыбается в ответ (про себя морщась от того, что наверняка выглядит при этом как болван). Пальто, как и ожидалось, оказывается ему слегка велико, поскольку пошито было на человека с более широкими плечами и чуть повыше ростом. С этим, увы, ничего не поделаешь, так что он лишь подворачивает манжеты. Зато в нём будет тепло, и материал очень приятный, мягкий и дорогой, к тому же слегка отдающий сандалом.— Спасибо, — снова искренне благодарит Ганнибала Уилл. — Верну, как только смогу заказать себе новое.— Прошу, носите сколько потребуется, — совершенно буднично отвечает Ганнибал. — Я не собирался носить его снова, так что его отсутствие в моём шкафу мало что изменит. А кроме того, пошив одежды — удовольствие не из дешёвых, как и всё в Лондоне. Вряд ли Джек Кроуфорд щедр на вознаграждения, так что вам лучше потратить заработанные деньги на что-то другое.?Да, на лауданум, например, — мрачно мыслит Уилл. — И алкоголь. И билет на ближайший корабль домой?. Но вслух он говорит другое, не уточняя, оставит ли пальто себе:— Спасибо, очень мило с вашей стороны.Ганнибал кивает и затем подходит ближе, чтобы оправить лацканы и убрать пару ниточек с воротника (что вновь дико смущает Уилла).— Вы знаете дорогу? — спрашивает его Ганнибал.Уиллу приходится признать, что нет, не знает, и после недолгого сомнения он просит показать направление до района, а не конкретной улицы, потому что если Ганнибал не будет знать, где он живёт, то тогда Уилл избавит себя от навязчивого ожидания дружеского визита, который ему и так вряд ли захотят нанести.— Вы уверены, что не желаете отдохнуть перед дорогой? — спрашивает ещё раз Ганнибал, рисуя слишком уж детально карту (пока Уилл стоит рядом и с нарастающим нетерпением повторяет, что это уже лишнее). — На рассвете куда проще поймать экипаж. Или даже омнибус, — последнее Ганнибал добавляет с брезгливым подёргиванием плечам, и Уилл пытается представить себе жизнь столь красивую и безбедную, что любое упоминание общественного транспорта вызывает такую реакцию.— Я дойду, не беспокойтесь, — отвечает Уилл. — Мне нравится гулять. — И это чистая правда, несмотря на то, что домой он доберётся без сил. На ум приходит выражение ?не чувствовать ног от усталости?, и настроение его резко падает.— Прошу вас, берегите себя, — задумчиво произносит Ганнибал. Он не улыбается, и с этим Уилл отправляется в долгий путь домой (облачённый в новое тёпленькое пальто). Из головы не выходит эта фраза: ?Берегите себя?. Берегите себя, будьте осторожны, смотрите в оба. Эти слова можно интерпретировать по-разному: и как угрозу, и как предупреждение, особенно когда их произносят так серьёзно. Но Уиллу почему-то отчаянно хочется думать, что Ганнибал не возвещает о грозящих неприятностях, но побуждает его оставаться в безопасности. Он ещё не до конца осознаёт, что одни и те же слова, в сущности, могут как стереть все проблемы, так и создать новые; что недобро щурящийся в твою сторону противник может оказаться милостью, ниспосланной свыше во спасение; что в конце концов одни и те же действия могут как уничтожить, так и полностью освободить. Об этом размышляют философы и пишут стихи поэты, но с чего бы Уиллу беспокоиться о них? Наверное, прав был Ницше, говоря, что ?всё, что не убивает тебя, делает тебя сильнее?, но его мысли по этому поводу вряд ли будут опубликованы в Англии в ближайшие пару десятилетий. Но даже если бы он и продавался сейчас в лавках, Уилл не стал бы читать, будучи слишком занят проблемой сохранения собственной жизни — или наоборот, её полного уничтожения — и не имея времени на то, чтобы вникать в частные детали человеческой души. Сложно, знаете ли, заниматься анализом жизни, когда все имеющиеся (а подчас и не имеющиеся) ресурсы уходят на банальное выживание. Но всё-таки, всё-таки, несмотря на это, много месяцев спустя он ещё вспомнит этот момент.На улицы уже высыпали мальчишки с газетами в тачках. Смерть Шарлотты Тейт ещё не стала достоянием общественности, но обсуждение предыдущего убийства пока держит газетных писак на плаву. Уилл отводит глаза и устало тащится дальше. Занимается рассвет, пробираясь бороздками из киновари и пурпура, словно кровоподтёки и гематомы сломленной жизни; из воздуха испаряется влага, и туман рассеивается по низинам в ожидании сумерек. Вдалеке Уиллу видится едва различимая серебристая нитка Темзы (то есть это, наверное, Серпентин, но мысли те же), так что Уилл представляет себе лодки, что плывут там в неизвестном направлении. Это символы освобождения и побега, уклонения от ответственности и долга, поиска себя и своего места; места, где ты можешь жить вне бед, угроз и печалей с тем, кто ценит именно тебя, а не ту пользу, которую ты можешь принести обществу. Где ты можешь жить с собаками. Уилл снова тяжко вздыхает, глубже просовывая руки в карманы. В реальности само существование такого идиллического места (и не важно, на лодке ли до него плыть или же идти пешком) кажется столь невозможным, словно желание человека взлететь в небо; а за следующим углом глаз его снова цепляется за кипу газетных плакатов, и он вспоминает, что? ему предстоит делать, что ему всегда приказывали делать. И да, он не выбирал этот путь, но теперь ничего не попишешь, потому что приказ, — что тогда, что сейчас, — звучит одинаково.Пора приниматься за работу.