Глава 1 (1/1)

28 сентября, 1888 г.Выдержка из газеты ?Уонтед Пост?, выпущенной при поддержке Комитета бдительности Уайтчепела.СТРАШНЫЕ УБИЙСТВА В ИСТ-ЭНДЕНовое убийство, ещё более ужасающее, чем совершённое на Бэкс Роу в пятницу, произошло в том же районе утром субботы. Около шести часов утра на заднем дворе жилого дома по Олд Браунс Лэйн (Спиталфилдс) было обнаружено тело женщины… Жилец этого дома, некто Дэвис, отправляясь на работу, увидел у крыльца лежащую на спине женщину. Её горло было изрезано. Её тело было буквально выпотрошено…30 сентября, 1888 г.Выдержка из газеты ?Рейнольдс?.КУДА СМОТРИТ ПОЛИЦИЯ?Наша полиция обнаружила свою полную недееспособность, граничащую со скудоумием; и не важно, что послужило тому причиной, — разобщённость действий высших кругов или же полная некомпетентность, — в результате жестокий убийца разгуливает на свободе абсолютно безнаказанно… Это полный провал всей сыскной системы. Объятые ужасом люди готовы простить что угодно снова и снова, но полиция вновь дала выродку Уайтчепела возможность проявить себя… и несмотря на все их заверения, он по-прежнему свободен, словно ветер, и готов продолжать своё адское дело, сколько бы ни старалась полиция, сколько лет бы ни прошло…02 октября, 1888 г.Выдержка из ?Тэттл Крайм?.СКОТЛЕНД-ЯРД ПРИЗНАЁТ ПОРАЖЕНИЕ И ИЩЕТ ПОМОЩЬ НА СТОРОНЕАвтор: Фредди ЛаундсПосле череды ужасающих и печальных неудач — уже описанных на наших страницах в строгом соответствии с фактами — Скотленд-Ярд, под давлением общественного и гражданского негодования, наконец, обратился за помощью в поимке известного безжалостного головореза по кличке Джек-потрошитель. ?Тэттл Крайм? спешит информировать своих внимательных читателей, что Ярд воззвал к помощи граждан из бывших колоний, которые не остались глухи к мольбам и выслали в качестве подмоги высокочтимого специалиста, мистера Уилла Грэма, занимавшего до последнего времени должность инспектора полицейского подразделения Балтимора, известного в определённых кругах большой проницательностью в разрешении дьявольских безобразий, подобных происходящим в нашем городе, и прибывающего уже на этой неделе, чтобы даровать своё понимание дела нашей поверженной полиции. Однако в этой мрачной истории обнаружился неожиданный поворот: как стало известно ?Тэттл Крайм?, мистер Грэм может оказаться не настолько безупречным и честным представителем власти, каким его представляют, — и в действительности был вынужден покинуть берега Америки после череды весьма странных происшествий…03 октября, 1888 г.Выдержка из личной переписки между суперинтендантом Дж. Кроуфордом (Лондонская полиция, Скотленд-Ярд, Лондон) и доктором Дж. Прайсом (госпиталь Святого Варфоломея, Лондон).Дорогой Джим, ты, наверное, получил моё предыдущее письмо. Приезжай незамедлительно. Мистер Грэм ещё не прибыл в Лондон, но направил очередное (и довольное наглое) письмо с требованием предъявить нечто, что он окрестил ?медицинским отчётом?. Я не слишком понимаю, что именно он под этим имел в виду, но, думаю, было бы опрометчиво с нашей стороны проигнорировать его требование; и учитывая, что он приехал к нам издалека, думаю, мы должны оказать ему всяческое содействие. И, естественно, мне претит сама мысль о том, чтобы послать к нему кого-нибудь, кроме тебя. Возьми с собой мистера Зеллера — или любого другого помощника на твой выбор…04 октября, 1888 г.Выдержка из личной переписки между комиссаром К. Пурнеллом (Балтиморский департамент полиции, Мэрилэнд) и суперинтендантом Дж. Кроуфордом.Что ж, Джек, надеюсь, что из этой истории обе стороны извлекут наибольшую выгоду, во что и я, и старший начальник искренне верим. Надо полагать, мистер Грэм уже добрался до вас? Теперь Вы осведомлены относительно тех причин, по которым я не слишком держался за этого человека; и с моей стороны было бы оскорбительно пытаться уверить столь добропорядочного гражданина, как Вы, в обратном. Репутация мистера Грэма, тем не менее, идёт впереди него — и несмотря на те печальные обстоятельства, при которых ему приходится покидать Соединённые Штаты, я уверен, что если и есть человек, способный помочь вам поймать повинного в происходящих в Лондоне ужасных злодеяниях, то это, несомненно, будет именно мистер Грэм…***Суперинтендант Джек Кроуфорд (шесть футов, один дюйм; строг, невозмутим на вид; нетерпелив; исходит только из лучших побуждений, но зачастую совершает много ошибок) скользит взглядом по вечерним газетам, а затем с совершенно несвойственными ему раздражением и тоской отбрасывает их на другой край стола. Он метит в проволочную корзину для бумаг, но промахивается на несколько футов, и страницы разлетаются в стороны, словно дурацкое конфетти. Он не встаёт, чтобы собрать их. В газетах тысячи слов, но некоторые буквально выступают на поверхности, с вызовом едва ли не маршируя перед глазами — и даже если зажмуриться, они не исчезнут; они словно вытатуированы на его сетчатке. Вот эти слова: ?полиция?, ?провал? и ?поражение?.В отличие от большинства своих коллег, которым казалось, будто жертвы сами напрашивались на подобную смерть (поскольку все они были проститутками) и расследование их гибели никому не нужно (поскольку все они были женщинами, причём крайне бедными), Джек испытывал ужас от одной только мысли о подобных злодеяниях. Он вдовец, и дочерей у него нет — как и вообще детей, раз уж на то пошло — но понятийный скачок ужасает сам по себе. Поэтому волна общественного порицания из-за их неспособности поймать Уайтчепельского убийцу расстраивает его гораздо сильнее, чем задетая профессиональная гордость. Конечно, унизительные статьи в газетах деморализуют их силы — и это естественно и понятно: буквально вчера ?Тэттл Крайм? опубликовали ядовитую карикатуру, где его, Джека, ослепляла повязкой зловеще ухмыляющаяся фигура (очевидно, представляющая собой самого Потрошителя); днём ранее подобную иллюстрацию опубликовали в ?Иллюстрэйтед Полис Ньюс?. Но профессиональная гордость — это одно, а сострадание и человечность — совсем другое; и Джек Кроуфорд — это необычный пример высокопоставленного чиновника, сочетающего в себе и то, и другое в равной степени.На столе перед ним лежит переписка с комиссаром Пурнеллом, и это ещё один повод для беспокойства, как будто других ему мало. Он находит одно только представление об Уилле Грэме — как о том, на что, по слухам, он способен, так и о том, что он вообще на самом деле сделал, — крайне проблематичным. И хотя ему немного неловко это признавать (и здесь узость его кругозора конфликтует с житейским космополитизмом, которым, как ему нравится думать, он щедро наделён) сама идея принятия помощи от чужестранца — американца — ему не по душе. Лучше было бы оставить это дело внутри Лондона, внутри Британии, но так решило их руководство; и кто он такой, чтобы указывать шефу лондонской полиции, что нужно делать. Наверняка и Министр внутренних дел если не помогал всё это организовать, то хотя бы был в курсе происходящего. То есть, естественно, он должен быть в курсе — вопрос о провале операции по поимке так называемого Потрошителя был поднят даже в Парламенте. Джек морщится и устало проводит рукой по лицу. Но… американец? Разве американцы не хамоватые недоучки? (Сам Джек не был в курсе, потому что никогда не встречался с настоящими американцами). Он тяжело вздыхает и шарит в ящиках стола в поисках запрятанной там бутылки бренди, ?по медицинским показаниям?, как он обычно говорит, хотя на самом деле, конечно, как раз ради таких вот случаев. Ему, в действительности, всё равно, будет ли Уилл Грэм хамоватым или недоучкой, проблемным или проблематичным; единственное, что имеет значение, — это то, насколько он будет полезен. И, Господь Всевышний, от его пользы зависит многое; разве газеты не твердят о том же? Разве он сам не твердит себе о том же? Потому что, в конце концов, именно под его — Джека Кроуфорда — носом какой-то нечестивый безумец разрывает ни в чём не повинных женщин, и, несмотря на все старания и убеждения, никто, похоже, не в силах сейчас его остановить.***Фредди Лаундс (пять футов, десять дюймов; ярко-рыжие, словно лисья шуба, волосы; пронзительные воспалённые глаза и постоянно двигающиеся пальцы с засохшими пятнами чернил) сидит за столом в бриджах и без пиджака, остервенело стуча по дребезжащей пишущей машинке ?Ундервуд?, будто та чем-то оскорбила его лично. Столько ещё схваток со смертью (хм, а не подойдёт ли это в качестве очередного заголовка?) нужно было успеть описать… и лучше бы поскорее, потому что последний всплеск убийств поднял продажи невероятно. Вот просто невероятно. А теперь, когда поднялся международный интерес, Фредди, как и всё остальное бесчисленное множество подобных ему репортёров, обязан отважно собраться с силами. Поначалу он был настроен скептически (?Господи, это же всего лишь пара убитых шлюх?), но постепенно потенциал этих убийств раскрылся во всей красе, и если бы Фредди смог встретиться с Потрошителем лично, то пожал бы ему руку. Уместно это было бы или нет, для Фредди значения не имеет (а если и имело бы, то Фредди не стал бы делать из этого проблему): женщины никогда ему особо не нравились (как, впрочем, и мужчины), и эта антипатия была, похоже, взаимной. И в этом отношении не очень ясно, кто же стал причиной антипатии между Фредди с одной стороны и человечеством с другой, — кто сделал первый выстрел. Это больше похоже на бесконечное перекидывание вопросом ?Что же было раньше: яйцо или курица??.Естественно, пока Потрошитель не объявится с новым телом очередной проститутки, Фредди должен снискать какие-нибудь иные способы поддерживать интерес публики. Резкая критика в адрес полиции — вполне, как оказалось, неплохое для этого средство, и оскорбления в адрес суперинтенданта Кроуфорда и его коллег становились от убийства к убийству всё яростней и жёстче. Если рассуждать логически, с практической точки зрения — а практичность Фредди ценит превыше всего — то нельзя ожидать действенности от стандартных методов расследования уголовных преступлений в поимке совершенно нестандартного убийцы. Хотя, опять-таки (что тоже логично) — это проблемы полиции, а не Фредди.Фредди улыбается и отпивает кофе, жгуче чёрный и горький, а затем подманивает к себе проходящего мимо мальчишку, выполнявшего время от времени у них в офисе мелкие поручения.— Заберёшь и мои, ладно, Чарли? Не забудь: штампы для заграничных отправлений.— Как скажете, сэр.Мальчишка кивает, оглядывая лежащую рядом с пишущей машинкой стопку писем, на которую указывает ему Фредди. Почти все они адресованы главному офису полиции Балтимора.***Шарлотта Тейт (пять футов, четыре дюйма; волнистые светлые, как выцветшая солома, волосы; ещё хороша собой, но уже бледновата от постоянных переживаний) пытается прочесть заголовки газет, и её губы слегка двигаются, пока она прорывается через незнакомые слова. Девушки с фабрики устало тащатся мимо неё в своих цветных хлопковых платьях и чистых чепчиках, с неодобрением поглядывая на её безвкусный наряд (?Браслеты! Боа!?), непокрытую голову (?На ней нет шляпки!?) и обмениваясь между собой понимающими взглядами. Взгляды эти щедро приправлены нужным количеством презрения (?Какой позор! Шокирующий стыд!?), но Шарлотта уже давно научилась не обращать на это внимания. Она уже даже перестала завидовать этим барышням, как бы ни были чисты их маленькие чепчики и аккуратно соштопаны их хлопковые платьица, словно бы говорящие о благопристойности. Кому бы понравилось работать на фабрике? Это же самый плачевный и изнурительный вид труда: работать приходится много, а платят крайне мало; это жалкое существование на краю бездны под названием ?бедность?. И опасности. Уж столько историй ходят про тех, кого покалечили и с лёгкостью убили неисправные механизмы и пагубные условия труда; все их знают — этих бесконечных ослепших портних, изуродованных текстильщиков, работников спичечных фабрик, лишившихся пальцев из-за фосфорных зажимов. Шарлотта не привыкла жалеть себя (по большей части), и поскольку она ещё достаточно молода и держится за свою привлекательность, то и деньги готовы идти к ней едва ли не сами: жизнь, будучи не то чтобы уж очень доброй к ней, по крайне мере экономически выгодна в своей жестокости. А что ещё ей оставалось делать? Выбора-то особо и нет; для женщин, во всяком случае.Она знает, что в огромных кричащих заголовках газет что-то важное; но почему-то не спешит соотносить это с собой, не узнавая собственный образ в отвратительных описаниях шлюх, потаскух, детей порока. Однажды какой-то баптист прокричал ей вслед эти слова прямо на улице, посреди бела дня. Кто-то из прохожих рассмеялся, кто-то возмутился, кто-то даже посмотрел на неё с состраданием, но никто не вступился за неё. На том человеке был лоснящийся чёрный костюм, напоминавший панцирь жука: длинного, суетящегося жука с руками, ногами и библейскими трактатами, надрывно кричащего ей ?потаскуха? и ?распутница?, с краснющим лицом и брызжущей в разные стороны слюной. Шарлотта не проронила тогда ни слова, но если бы она могла ответить ему, то непременно рассказала бы, что не планировала и не хотела жить так. Она бы рассказала, что была замужем, и что жили они, как и все, по стандартным клише: они были ?бедны, но честны?, ?молоды и влюблены? и вели ?скромную, но пристойную жизнь?. Она бы рассказала ему — или любому другому, кто потрудился бы спросить, — как они были счастливы и мечтали начать жить самостоятельно (потому что Лондон — это сердце Империи, где солнце никогда не садится, и уж где, как ни здесь, должны происходить лишь приятные и радостные события, особенно с теми, кто так искренне и сильно влюблён?); и как потом её муж погиб в аварии на заводе, как быстро закончились деньги, и выбор был только таким: на улице ты либо умираешь, либо учишься зарабатывать. У неё до сих пор хранится камея с портретом мужа: крохотное украшение, умещающееся в кукольном домике, в черепаховом кулоне, которое обычно всегда висит на её шее в те дни, когда она не работает. Сегодня оно не при ней.Похоже, тот жук-баптист и правда искренне ненавидел её, хотя грехи мужчин, из-за которых её профессия вообще появилась, его почему-то не интересовали. Ну или если и интересовали, то он, во всяком случае, об этом не упомянул. А вот у газетчиков всё наоборот. Их не интересуют женщины — их заботой являются дела мужчин. Этот неизвестный, этот ?Джек-потрошитель?, убивающий проституток, — он интересует всех куда больше, чем его жертвы, о которых обычно пишут только то, что ещё недавно они были живы, а теперь уже нет. Они будто массовка в чужом выступлении. Шарлотта, впрочем, не находит этот факт ни приятным, ни беспокоящим — факт есть факт.— Лотти! — раздаётся рядом возглас. — Лотти! Я тут!Шарлотта оборачивается и видит свою подругу Эмму — ещё одно Дитя Порока, ещё одна Падшая Женщина — с которой она как-то делила комнату, и сейчас иногда делит угол улицы. Вместе они с мрачным настроением принимаются обсуждать последнее убийство. Все знают о ?Джеке-потрошителе? — и вместе с тем никто ничего о нём не знает. Вот так странность.— Лондон такой большой, — говорит Шарлотта, потому что это правда, и он действительно большой. — Странно было бы встретить именно его.— И ничего не странно, — отвечает Эмма. Они, может, и верят в это, а может, и не верят; но так было проще воспринимать происходящее, потому что ничего другого им не оставалось. — Мне нужно было выйти вчера. Моя домовладелица требовала плату. Грозилась выкинуть меня на улицу, если бы я не заплатила сегодня. И ведь с этой бездушной старой мрази станется.— Да перестань… этого ведь не случится? Ты добыла деньги, Эм?— Как будто у меня был выбор, — Эмма достаёт из сумочки грязный бумажный конверт и показывает его содержимое Шарлотте, и вместе они считают оставшиеся в нём медяки, которых так много, что аж глаза разбегаются. — В кондитерской на Фэирфакс были эклеры. Я видела их сегодня утром. Можем побаловать себя.Взявшись под руки, они идут вместе по тротуару, беспечно смеясь над пустяками и пропуская недовольные взгляды прохожих. Через несколько десятилетий психологи введут термин ?когнитивный диссонанс? для обозначения столь нерационального внешне поведения как стратегии преодоления страха и противоречивостей, вполне работающей в среде обездоленных и травмированных людей. Хотя это прекрасное озарение уже не спасёт ни Шарлотту, ни Эмму, ни других им подобных.***Девушки идут вниз по улице, и их смех просачивается сквозь окна инспектора Уилла Грэма (до недавнего времени работавшего в департаменте полиции Балтимора, ныне — в Камдене, Лондон; пять футов, девять дюймов; тёмные волосы; голубые глаза), который, подняв на секунду взгляд, и сам вдруг улыбнулся без всякой видимой причины. Он так давно не слышал настоящего, искреннего смеха — без ядовитой злобы и насмешек — что не смог подавить в себе улыбку. Сам он, конечно, так заразительно и открыто не смеётся (можно даже не пытаться вспомнить, когда у него последний раз была вообще на то причина — это, увы, совершенно невозможно), но ему всё ещё нравится чужой смех. Немного похоже на то, когда сам играть на музыкальном инструменте уже не можешь, но всё ещё получаешь наслаждение от чужой игры. На столе Уилла лежат те же газеты, но он отчаянно старается не смотреть в их сторону; частично потому, что они одним своим видом способны расстроить любого, частично — потому что с одной из них на него смотрит его собственная фотография, к чему он никак не может привыкнуть. Поэтому, отложив газеты в сторону, Уилл пытается написать письмо домашним, что, однако, оказывается не так уж просто, и слова почему-то никак не идут. За последние десять минут он смог выдавить из себя только ?Милостивый отец?, что в контексте задачи написания целого письма было крайне неубедительно. Да и не то чтобы он считал своего отца таким уж милостивым, но этот скупой старый скряга наверняка ждёт хоть какой-нибудь весточки. А кроме того, других адресатов у него всё равно нет. Уилл снова оглядывает два одиноких слова, которые словно бы издеваются над ним своей неискренностью.?Милостивый отец, который, на самом деле, совершенно не милостивый?.Уилл подбрасывает ручку и отточенным движением ловит её одной рукой, чтобы затем заложить за ухо. Чтобы ещё немного потянуть время, он наливает себе воды из стоящего на столе графина, и, поставив его обратно, видит своё отражение, мелькнувшее на его сияющей поверхности. Лицо, которое смотрит на него оттуда, до ужаса молодо, и мнимая ранимость проскальзывает в тонких чертах и этих широко распахнутых глазах. Он пытается отрастить бороду — для придания своему виду солидности — но пока не сильно, кажется, в этом преуспел (в особо тяжкие моменты он неизбежно начинает думать, что вместо солидности она своим пушистым видом придаёт ему лишь мягкости). Такая моложавость кажется ему насмешкой, потому что если все жизненные невзгоды должны отражаться на лице (ведь должны же?), то тогда его лицо должно быть изрядно помятым. Едва вздохнув от такой несправедливости, он снова принимается за перо.?Переезд свершился чрезвычайно скоро; всего шесть дней от Нью-Йорка до Ливерпуля. Я без приключений добрался до Лондона и рад сообщить, что уже чувствую себя как дома в новой стране?.Последнее, конечно, откровенная ложь, но это мало кого волнует (а кроме того, Уилл прекрасно владел навыком сочинения небылиц, когда того требовали обстоятельства; так что раз уж он начал, нужно идти до конца). Да и в Америке он не чувствовал себя как дома, так что какая разница? Зарываясь дальше в свою ложь он выводит: ?По правде говоря, мне кажется, что здесь я обрету своё счастье?.— Это, конечно, вряд ли, — говорит Уилл письму с сарказмом. — На самом деле мне кажется, что здесь я обрету лишь новую порцию головной боли и проблем.А затем он осознаёт, что говорит сам с собой (и что для этого, вероятно, ещё рановато), и, отпив воды, снова уходит в мысли о том, что ещё можно написать отцу. Нужно что-то простое и приличное, да только где ж такое взять? Уилл оглядывается, снова невольно натыкаясь взглядом на газетные заголовки (ну, нет, это точно не то), пока не замечает лежащую тут же пачку театральных афиш, которые доставили из ?Астора? этим утром и которые восторженно сообщали о новых планирующихся лекциях. Странное они выбрали сочетание: ?Искусство машиностроения? в понедельник, эволюционная биология во вторник и вечером выступление некоего ?смельчака? (?То есть придурка?, — поправляет про себя Уилл), выжившего после прыжка с Клифтонского подвесного моста, видимо, только ради того, чтобы довести почтенную публику до смерти от скуки пересказом своей уникальной глупости. Наверное, не стоило ставить это выступление в один день с рассказом о теории эволюции — ?Увы, мистер Дарвин, естественный отбор сегодня отдыхает?. Уилл усмехается этой мысли, но тут же обрывает себя резким вздохом и неохотно возвращается к письму. Господи, это же всего лишь послание отцу, неужели он не может выдать какую-нибудь простую ерунду? Может, описать его утреннюю прогулку по обязательным к посещению достопримечательностям? Он был на Трафальгарской площади и плац-параде военной гвардии. Потом прогулялся по Сент-Джеймсскому парку, полюбовался беседкой и раскинувшейся зеленью да кустарниками и пообедал у озера вместе с каким-то бродячим псом. Уиллу нравятся собаки, но отцу он об этом никогда не говорил, потому как тот считал их грязными мусороедами и никогда бы не позволил завести щенка. Уилл лелеет надежду приобрести питомца здесь, вдали от дома, но, учитывая запреты на животных у каждого первого домовладельца, это тоже было маловероятно.?Видел сегодня собор Святого Павла. Думаю, Вам было бы интересно взглянуть. Архитектура его весьма…?Уилл нахмурился, и перо в его руке дёрнулось. Весьма… какая? Говорящая о человеческих предрассудках, доверчивости и добровольном отказе от ответственности в пользу некой Высшей Силы (то есть в обычном представлении — бородатого дядьки на небе)? Бесполезная трата денег налогоплательщиков? Претенциозная, пижонская херня?Вместо этого Уилл аккуратно выводит: ?… весьма впечатляюща?.Он снова откладывает ручку в сторону и смотрит в окно, пытаясь найти там, снаружи, вдохновение. По зданию напротив от дымохода и до самой земли ползёт огромная, медного цвета, полоса водянистых разводов. Если смотреть слишком долго, то неизбежно появится ассоциация с пятном от мочи, будто кто-то нарочно писал вниз по углу. С самих небес. Снова Господь виноват??Милостивый отец, уверен, Вас бы весьма позабавила огромная полоса внеземной мочи на стене дома по другую сторону улицы?.Уилл дерзко усмехается при мысли о том, какое лицо состроил бы его отец, напиши он такое, и затем, взъерошив волосы, расстёгивает булавку воротничка и закатывает рукава рубашки; это, наверное, крайне вульгарно, но его всё равно никто не видит, так что, опять-таки, какая разница? Впрочем, и заметь его кто-нибудь в таком виде — разница невелика. Чтобы завершить образ, он снимает туфли и швыряет их в угол, давая отдых своим ногам, а голове — очередное задание придумать что-нибудь, что можно было бы написать старому скряге.?Классовое разделение здесь укоренилось до крайности, почти нелепости прочно. В этом отношении Старому Свету есть чему поучиться у уравнителей, которыми славна наша Америка?.Это, впрочем, тоже не совсем верно. Да, может, права крови и рождения — хорошей наследственности — не столь значимы, но и их общественный договор держится на тех же столпах богатства и уважения, и чтобы это понять, пересекать океан вовсе не обязательно. Уилл никогда не стремился к баснословному богатству (и всеобщему уважению) и оттого считал себя непредвзятым судьёй в таких делах. Хотя вряд ли его отец — консерватор в политических взглядах, конформист по мироощущению и амбициозный карьерист в своих перспективах, несмотря на то, что уже который год тянет лямку разнорабочего, — одобрит такую позицию. Временами Уиллу становится даже немного стыдно за своё презрение к Грэму старшему, столь безропотно подчиняющемуся другим; Уилл не видел в этом ничего достойного и похвального — обычная реакция отождествления с тем, кто сильнее.Подумав ещё немного, Уилл добавляет восклицательный знак к последнему предложению (?Америка!?), будто это какая-то шутка, над которой они с отцом, как просвещённые, демократичные американцы, будут смеяться между собой, хихикая над сварливыми, узколобыми англичанами. Хотя будь его отец рядом, вряд ли сей милый заговор имел бы место между ними; скорее всего, они бы по привычке начали со старой-доброй притирающейся раздражительности, и Уилл бы при этом потом неизбежно впал в юношескую капризность (от этого борода никогда не спасала), а его отец кидал бы на него злобные взгляды, пожёвывая усы, тонкие и растущие в разные стороны, словно ворс у зубной щётки, в конце концов начиная испускать миазмы молчаливого негодования. Уилл понимает, что его родитель бесится по большей части из-за того, что всегда мечтал о другом сыне, — с которым можно было бы выпить пива и обсудить последний бейсбольный матч (а не такого… как Уилл), — но так же и из-за того, что Уилл своими глазами и тонкими чертами лица напоминает мать, и именно эта болезненная ассоциация не нравится отцу. Что же беспокоит отца на самом деле — горечь переживания и утраты или пелена гнева и обиды — Уилл никогда не мог понять и уже вряд ли когда-нибудь узнает. Они не настолько близки.Уилл снова останавливается, раздражённо покусывая кончик ручки, и принимается бессмысленно рассматривать уже появившиеся на крышке стола сколы. Напротив пресс-папье лежит записка от Джека Кроуфорда с коротким требованием явиться в Скотленд-Ярд уже завтра утром. И всё. Ни слова больше. Ни сообщения о причинах такого внезапного вызова, ни о том, чего от него там ждут, ни даже избитых, но хотя бы вполне благонамеренных строк о том, как там рады его приезду… хотя Уилл сам не очень рад своему приезду, так что, наверное, и Джек Кроуфорд тоже? Интересно, как много тому вообще известно, — как много комиссар Пурнелл позволил себе рассказать им, насколько раскрыл правду? Не мог же он рассказать и о воспалении мозга, и о том, что он натворил?.. Хотя, на самом деле, какая разница, знают они или нет: он всё-таки здесь и собирается завтра вновь окунуться в новый кошмар с очередным убийцей. Если бы он мог, то, наверное, заплакал бы или, может, даже закричал; но его всегда гнало чувство страха, боязнь того, что стоит только начать — и он уже никогда не перестанет, и каждый новый день его жизни будет начинаться со слёз и стенаний. Естественно, в самом осознании кроется самая страшная беда, которую следовало бы избегать; забавно, что его попытки отложить написание этого письма — или, вернее, само по себе письмо — это лишь отчаянное желание не обращать внимания на истинное положение дел. Но с чего вообще к такому подойти? Проблема его настолько громадна и ужасающа, что кажется живым существом, вторым человеком в комнате. У Уилла не хватает слов, чтобы обдумать всё разом. А если всё записать, то получатся сплошь пропуски, прячущиеся за многоточиями, одно только чудовищное количество которых сведёт любую информативность к нулю: ?Уилл Грэм чувствует…?. Уилл знает только то, что ему не хочется этого делать, — ему хочется вернуться домой, хочется быть нормальным, — но его желания безнадёжно редко учитываются остальными. Часть его жалобно, по-детски наивно стонет: ?Я больше не могу так!?, но выбора у него нет — и никогда не было, и вряд ли будет, поэтому к этой части себя он не прислушивается.— И никаких больше разговоров с самим собой, — добавляет Уилл (прежде, чем осознать, что сие прекрасное заключение было дано им в форме того самого разговора с самим собой), так что он про себя закатывает глаза и возвращается к письму.?Меня обеспечили неплохим жильём, — пишет он дальше, — по вполне приемлемой цене, учитывая его весьма удобное расположение. Домовладелица была со мной мила, и здания в округе поразительны в том стиле…?Он снова останавливается и откладывает ручку на стол. В каком стиле? Он мало что понимал в красоте.***Доктор Ганнибал Лектер (в настоящее время держит частную медицинскую клинику на Харли-стрит; предыдущие владения и происхождение никому доподлинно неизвестны; шесть футов, один дюйм; тёмные волосы и тёмные глаза) в это время тоже занят чтением газет, изредка морщась от совсем уж скабрезных деталей последнего зверства в Уайтчепеле. Признаться откровенно, его отвращение не совпадает с тем, что выражают 99% читателей этих газет, хотя неискренним его не назовёшь. Скорее, даже наоборот: его эмоции были чище и яснее, поскольку происходили от подлинной проницательности и интеллектуальной цельности, а не слепого блеяния гневливой морали. Об этой бесстыдной резне невозможно было даже думать: жестоко, бездумно и бессмысленно. И что ещё хуже — безыскусно. Некрасиво. Никакого изящества. Ганнибал вздрагивает от брезгливости и удручающе вздыхает, печалясь о степени скотства и свинства в населении. Даже в таком якобы открытом ко всему и развитом во всех отношениях городе, как Лондон, стоит только выглянуть из окна, и вот они — размножаются и мечутся, словно домашний скот. Кстати говоря…— Сэр? — слышится голос из приёмной у его кабинета. — Простите, что беспокою, но мистер Фруадево уже здесь.— Он сегодня рано, — отвечает Ганнибал спокойно, никак не выдавая приступ раздражительности от того, что его прервали. На самом деле, мистер Фруадево невыносимо, невротически, до неприличия скрупулёзно рано (что весьма от него ожидаемо). Конечно, бывали пациенты и хуже (хотя и недолго… чего уж греха таить), и систематические опоздания гораздо более неприятны, так что приходится сносить всё как есть.— Проводить его в приёмную?— Если вас не затруднит.Ганнибал бросает взгляд на часы: у него есть ровно двенадцать минут, которые он решает провести за тщательным изучением второй газеты. Инспектор Уилл Грэм выглядит весьма интригующе; и не последняя причина тому — уж слишком юное лицо для столь ответственной должности. У него или есть влиятельный родственник, выигравший от своего человека на такой работе, или же он сверходарённое дитя мрака. Подумав, Ганнибал решает, что к правде ближе второй вариант. Уилл Грэм кажется упрямым и немного смущённым, без всякого налёта ханжества и хвастливости, столь свойственных богатеньким выскочкам. Он не смотрит в камеру, предпочитая изучать пол под ногами. Не любит зрительный контакт, стало быть. Кому-то может даже показаться, что он не рад всем этим заниматься. Но, тем не менее, вот он — приехал именно ради этого. Как интересно.Ганнибал, в отличие от Уилла, не подворачивает рукава рубашки, не расстёгивает воротничок и не швыряет в угол ботинки; хотя он делает примерно то же, только в собственной манере — просто вытягивает перед собой свои длинные ноги, что по его меркам гораздо более непринуждённая поза, чем его обычно молитвенно сложенные под подбородком руки и устремлённый в далёкую даль взгляд. И ведь из самой Америки же… что заставило столь редкий цветок забраться так далеко от своей родной земли? В место несомненно безжизненное и малообещающее?И ещё какое-то время после он развлекает себя мыслями о том, каким цветком мог быть бы инспектор Грэм на самом деле. Первым на ум приходят droseraceae — плотоядные растения, соблазном заманивающие своих жертв в ловушки — но затем Ганнибал совершенно отвергает эту аналогию как слишком поверхностную. Слишком… очевидно. Это больше подходит для самого Ганнибала, раз уж на то пошло (и эта мысль сопровождается усмешкой). Может, тогда, роза? Rosaceae. Прекрасные и с виду такие нежные, но защищённые шипами, которые ранят и рвут неосмотрительных, недооценивших весь их жестокий потенциал. В прошлом ему встречался пациент с глубокой колющей раной, нанесённой кустом роз: гангрена, сепсис, ампутация конечности — смерть. Необычный случай. Ганнибал едва заметно сужает глаза и возвращается к фотографии.И хотя он редко предавался прихотям фантазий, что-то в юном и печальном лице Уилла Грэма неумолимо влекло его. Не совсем сострадание (оно, как правило, было неудобным чувством), скорее… Обаяние? Очарование? Нет, не то. Наверное, это какая-то тайна. Ганнибал прочитывает сопровождающий фотографию текст второй раз, уверенно снимая слои преувеличений, чтобы добраться до фактов, которые он уже увидел на чужом лице. Молодой. Не слишком уверенный в себе — но знающий себе цену, это видно по слегка вздёрнутому подбородку и задумчивой морщинке меж тонких бровей. Он знает, как постоять за себя. Конечно, в этом есть изрядная доля догадок, на зернистой чёрно-белой фотографии ничего об этом не написано; но с другой стороны, Ганнибал Лектер был чрезвычайно искусен в чтении неписаных деталей, которые остальные не заметят, даже и не подумают об их существовании.Он видит перед собой фотографию Уилла Грэма, и вопросов становится всё больше.Из-за окна доносится траурное завывание раздающего газеты мальчишки:— Ужасы в Ист-Энде! Узнайте про это всё! Страшное убийство в Уайтчепеле!Стало быть, уже произошло новое? Большинство, наверное, тут же метнётся к окну, но Ганнибал не большинство, так что он остаётся на месте, задумчивая окидывая взором открывающийся ему с этой точки вид на город. Уже начали спускаться сумерки, окутывая всё густыми тенями, сочащимися туманом. В уличных фонарях уже зажгли газ; наступает тьма.— Город в беде! — надрывается мальчишка. — Узнайте об этом всё! Зверский убийца продолжает нападать!Его двенадцать минут кончились, и Ганнибал поднимается, расправляя пиджак и бросая последний взгляд на фотографию. Какое печальное лицо. Не думая ни о чём, Ганнибал касается пальцем этих скул, проводит едва заметно по широко распахнутым глазам и тонким бровям, отпечатанным на первой полосе. Позже он непременно задастся вопросом, что сподвигло его на сей странный жест, но ответа так и не найдёт.— Будьте начеку, инспектор Грэм, — говорит он изображению. — Вам понадобится вся ваша проницательность.***Завтра Уилл Грэм и Ганнибал Лектер встретятся лицом к лицу в первый раз, и встреча эта перевернёт их миры раз и навсегда. Джек Кроуфорд встретится с Уиллом Грэмом, и Уилл Грэм встретится с Джеком Кроуфордом, и эта встреча откроет ему, что в Лондоне осенью 1888 года есть вещи гораздо хуже, чем комната с безыскусным видом и невозможность завести собаку. Шарлотта и Эмма встретят свою Судьбу (если подобное величественное и серьёзное слово можно отнести к двум обездоленным уличным женщинам, о которых некому волноваться), а Фредди Лаундс со своей журналистской братией напишут новые статьи для газет, в которых ненамеренно создадут то, что позже назовут современным прототипом концепта серийного убийцы. Их читатели раскупят эти газеты и прочтут статьи, и гнев их будет расти; но то будут последние дни перед тем, как гнев обратится настоящим ужасом. А затем на город опустится туман — самый мрачный за последние тридцать лет, как будут рассказывать потом местные жители, — и тени будут заглатывать улицы целиком, и жуть будет выползать из них наружу. Пока всё это лишь неясное будущее — которое, тем не менее, случится, и уже скоро.Фигуры уже заняли свои места на доске — и игра начинается.