Часть 2 (1/1)

Ты прячешь все ответы В глубине собственного разума, Сознательно забывая их. Так работает человеческий разум: Если нам что-то слишком неприятно Или слишком постыдно, Мы отрицаем это. Стараемся изгладить это из памяти. Но ответ всегда остается прежнимЯ не могу всё стереть. Ничего не исчезнет, как ни желай. Память нельзя вычеркнуть... - Evanescence - "Understanding". Похоронная церемония сквозь полупрозрачную, тянущуюся с конца сигареты дымку. Я сжимаю зубы, пытаясь прокусить нематериальное, чтобы ощутить вкус, запах никотинового дыма, наполнившего рот, но вместо этого снова терплю неудачу. Кашель подкрадывается к горлу долго, мерзко скрипя по его стенкам чем-то сухим и шершавым. Секунда, и перед глазами все плывет из-за поддернувшей глаза влаги, я с трудом сглатываю дым, так и не почувствовав его присутствия в себе. Впервые я посетила похороны в возрасте семи лет, когда умер дед. Тяжело вспомнить то время, ведь я была слишком мала, чтобы понять, что происходит, кто все эти люди, и что мы, собственно, делаем в тени раскидистых деревьев, зачем укладываем спящего дедушку в какой-то странной кровати в землю с торчащими отовсюду крестами. Все почему-то плакали, обнимались, пытались приободрить, а дети, еще несколько, не считая меня, бессмысленно метались по территории странного парка, не понимая, что происходит. Затем в десять лет, когда умерла бабушка. Я понимала уже больше, кажется, даже плакала, но лишь от предчувствия, какого-то интуитивного ощущения чего-то нехорошего. Все происходило буквально на уровне эмоций, которые захлестывали мои собственные ощущения, приходя от других скорбящих людей. Чисто из интуитивного: происходит что-то плохое, надо плакать. Затем ряд похорон в мои шестнадцать. Похороны совершенно незнакомых мне людей, на которые я пришла, просто гуляя по кладбищу. Снова обилие заплаканных лиц, черные одежды, скорбно опущенные головы, похожие на восковые фигуры тела незнакомцев, лежащих в бархатных и деревянных гробах. Те же стихи из библии, церемония прощания, и работающие лопатами люди. Гроб опускается под толщу земли. Тогда меня преследовала навязчивая идея: что если тех, кого кладут в гробы и опускают в землю, на самом деле живы? Я представляла, что они просыпаются ото сна, открывают глаза и видят одну лишь темноту, их дыхание учащается, они не могут понять, что происходит, воздух накаляется, они бьют руками в крышку гроба и этот звук едва слышен глухим звуком наверху. Они сбивают свои ладони о твердую поверхность, забивают кожу занозами, царапают крышку, но не могут вырваться, крича до потери голоса и сознания. Только тогда они окончательно умирают. Люди вообще не понимают смерть в полной ее мере.И вот теперь мои очередные похороны. Мне двадцать шесть, и я пытаюсь побороть кашель, стоя у входа в церковь Единства Правды. Бредовое название. Частью сознания я замечаю, что в голову, вопреки всей ситуации, приходят совершенно бредовые мысли, от которых порой даже смешно становится. И я с трудом могу сдержать смех. Мне смешно. Только я не понимаю почему. Я задумываюсь, как глупо выглядят проходящие мимо люди в одинаковых серых и черных костюмах, скорбно опустившие лица и смотрящие себе под ноги. Смешно выглядят их лица, когда кто-то зовет их по имени несколько раз без ответа, словно они контужены и не понимают, что происходит. Где-то сверху доносится удар колокола, а за ним шум рассекающих воздух крыльев. Я вдыхаю в себя безвкусный дым, продумывая, сколько нужно выкурить за один раз, чтобы потерять сознание или даже умереть. Глупо. Мне двадцать шесть, ему было двадцать семь. И это тоже глупо.С момента моих первых в жизни похорон прошло девятнадцать лет, но в точности, как и тогда я не могу понять, что происходит, я не понимаю людей, вокруг стоящих, я не понимаю их лиц, слез и скорби, я даже не видела тела, чтобы изумиться, почему молодого парня убирают в землю. Не лучше ли разбудить? Но тела нет. Первые похороны, на которых никого не закапывают в землю, потому что нет того, что оставил после себя человек. Тела нет. Это тоже глупо и смешно. Словно все эти люди собрались просто так, от нечего делать, будто это какая-то тематическая вечеринка с мрачным уклоном или репетиция спектакля. Нет, не репетиция, просто спектакль. Мимо, тихо шурша ногами по гравию, проходит долговязый мужчина, держащий свою подругу под руку, за ним идет еще один парень. Подходя к раскрытым дверям, первый мужчина поднимает глаза, и наши взгляды пересекаются. Красные, словно воспаленные, опухшие глаза на бледном, гладко выбритом лице. Готова поспорить, что он выглядел так ровно с того момента, как позвонил день назад. Я сидела в гостиной своего дома. Не смотрела тупые мультфильмы по телевизору, не смотрела в окно, не читала, не думала о чем-то. Это был первый раз за всю жизнь, когда мне казалось, что мозг выключился, совершенно перестал работать. Я сидела без движения много часов, не получая ни сигналов о необходимости поесть, попить, выпить, может. Просто сидеть и не видеть ничего вокруг себя, словно ты труп, который еще дышит. Ни боли, ни страха, ни радости, ни скорби, ни облегчения - ничего. Звонок раздался неожиданно, поэтому я не сразу среагировала, только спустя несколько секунд подняла трубку. Это был Крист, и он, шмыгая носом, сказал, что похороны состоятся днем позже - десятого апреля. Сегодня десятое апреля. Я пытаюсь припомнить, о чем думала тогда, но не могу. Я ни о чем не думала, ничего не чувствовала. Странное равнодушие. Это вызывает смех. Я помню лишь, как на автомате открывала дверцы шкафа, особо не задумываясь, искала что-то черное по случаю. Немыслимая глупость. Но только лишь это интуитивное: нужно что-то траурное, ведь происходит что-то плохое. А я ума не приложу, что именно. Я смазанным движением тушу сигарету и захожу в распахнутые двери. В нос ударяет терпкий запах ладана. Шепчущиеся голоса сидящих на лавках людей приглушены. Я перевожу взгляд со сводчатого потолка на два параллельно друг другу идущих ряда скамеек, разделенных неширокой полосой ведущей к алтарю дороги. Оба ряда лавок полупусты, но заняты таким образом, словно присутствующие разбились на два лагеря, не желая даже "садиться срать на одном поле". Или, быть может, причиной разделения послужило мнение, что один лагерь виновен в произошедшем, а другой нет? Несчастные ублюдки. Мои шаги смешиваются со стуком каблуков за спиной. Я не задумываюсь, когда принимаю чуть правее и присаживаюсь на лавку, замечая в зазоре между головами впереди сидящих затылок Новоселича. Я чувствую на себе взгляд откуда-то слева. Боковым зрением я отмечаю и очертания смотрящего с другого ряда лавок, но не оборачиваюсь. Словно нас теперь что-то связывает. Можно подумать, нас вообще когда-то что-то связывало. Лишь холодный расчет и сотрудничество. Бред. Я чувствую словно от легкого дуновения ветра прошедший где-то внутри холодок. Просто показалось. Через некоторое время за кафедрой появляется священник. Он говорит что-то про самоубийство, палец, тиски и боль, которую невозможно вынести. Я не понимаю смысла его слов, хотя они звучат в голове очень громко, почти раскатистым эхом. Я разглядываю сводчатый потолок, темные квадратики плитки на полу, деревянные лавки, тускло поблескивающие лакированной поверхностью. Ряды лавок, ряды безучастно смотрящих вперед, плачущих людей. Витые перила балконов второго этажа, под которыми у самых стен висят горящие зеленым светом из-за подрагивающих свечных огоньков за зеленым стеклом лампады. Алтарь, священник. Я прикрываю глаза и тут же ощущаю резь в них. Я не спала уже два дня. Голова слегка начинает гудеть. Наконец, появляются первые признаки, причисляющие меня к живым. В последние дни было чувство, что мне по всему телу сделали штук тридцать уколов анестезии, и тело потерло всякую чувствительность, как в грубом панцире. А теперь переутомление, усталость. Если я сейчас засну, то смогу ли проснуться? А если смогу, то где окажусь? Здесь или в каком-то другом месте, может в пустом безвоздушном пространстве, окутанном полутьмой и слабыми, едва заметными, рассеивающимися лучами света, в которых апатично кружится пыль. Именно так я ощущаю это пустое пространство внутри своей груди и брюшной полости. Там словно ни черта нет. Если я засну, если я проснусь в этом лимбе, то встречу ли там его? Я сжимаю переносицу пальцами, снова прикрывая глаза. Священник замолчал, и слово взял вставший Крист. Выглядит просто ничтожно. Я вспоминаю, как мягко и приятно ветер обдувал кожу, когда я шла вместе с братом с баскетбольного матча местных команд. Миннеаполис. Это было всего неделю назад. Время странно меняется из-за определенных, влияющих на него факторов и событий, которые кардинально меняют выбранную тобой дорогу. Я говорила с ним про игроков двух команд, споря, кто лучше играл. Был теплый весенний вечер, апрель только начался, но в воздухе уже был взвешен приятный душистый аромат едва распускающихся цветов. Людей видно не было, только лишь изредка можно было заметить детей, пробегавших по дороге к молчаливо застывшему в золотящих лучах заходящего за розовые облака солнца озеру. Они бежали, путаясь ногами в веревке со змеем на конце, несли мячи и игрушки, надеясь поиграть, пока родители не позовут домой. Я просто наслаждалась тихим вечером и компанией брата. Наверное, это единственный член семьи, с которым у меня не было терок. Наверное, потому что он редко высказывал свое мнение, предпочитал держаться подальше от семейных разборок. Мы разговаривали о баскетболе. Джейсон делился планами относительно будущего учебного года, который будет последним в школе. Мы слишком заигрались на улице, вспоминая приемы, которые использовали игроки на матче. Когда мы вошли в дом, телефон в прихожей прозвонил с коротким отрывом еще пару раз и смолк. Когда я подняла трубку, оттуда доносились одни лишь гудки. ?Ну и черт с вами. Перезвонят,? - сказала я брату, пока он снимал куртку и вешал ее в шкаф. В тот вечер больше никто не звонил, а на следующий день я уже собрала вещи и уехала обратно в Сиэтл, удивив мать, которая думала, что я задержусь не на три дня, а хотя бы на неделю. Я помню лишь, что мне не давал покоя тот звонок. Просто чертов звонок. Я сказала ?перезвонят?. Дура...Звуки шмыганья начали доноситься чаще, когда часто прерывающийся под конец своей речи, чтобы перевести дыхание, Крист говорил последние слова. - Помните его за то, что он был заботливый, щедрый и милый...Люди уже с трудом скрывали эмоции, женщины утирали платками красные глаза, растирая тушь на опухших веках. Стало как-то слишком мокро. А я не могла понять, чего они рыдают? Тела-то нет, мы никого не хороним. Если вам покажут горшок с песком, вы ударитесь в слезы? Первое, что может прийти в голову: это кошачий туалет? это горшок из-под цветка? Такая сцена слишком сильно отдавала этим английским черным юмором из старых комедий.- Его сердце было его приёмником... и его передатчиком. Когда народ только начал съезжаться, когда пачка сигарет в моих руках была еще полной, не считая двух-трех штук, когда начиналась какая-то суматоха из-за дезинформации церковного собрания, которое сначала не въехало, кого хоронят, кто и зачем, я снова превратилась в семилетнюю девочку, которой все происходящее кажется смешным, непонятным и жутко интересным. Крист, оторвавшийся от созерцания собственных ботинок, вступил в спор с толстым лысоватым мужчиной в зеленом одеянии с нашитым на пузе крестом. Последний отчаянно качал головой, тряся отвисшими щеками, пока Крист что-то вдалбливал ему, а худощавая старушка в черном высоким голосом взвизгивала "самоубийца? самоубийца? самоубийца?", доводя плачущую мать оного до греха. Все это превращалось в какой-то балаган, потому что, как оказалось, кто-то что-то напутал, поэтому кто-то чего-то недопонял и не подозревал, что служба будет по известному на весь мир музыканту и самоубийце. - Давайте хранить его музыку, и да пребудет она с нами на веки, - Крист снова садится.Священников такой поворот событий более чем смутил, началась какая-то беготня, выяснение, а можно ли и не будет ли лишним, а не послать бы их к чертовой матери? Тела до сих пор не было, священник указывал на этот факт, на что Крист в который раз отвечал, что его и не будет. В моей голове генерировались какие-то мерзкие шутки на эту тему отсутствия тела, а Венди по сотому разу перекрещивалась и что-то шептала, когда Новоселич упоминал слово ?сожжено?. Во время этого бреда в действии к церкви подъехала Кортни Лав с участниками своей группы. Она подошла к спорящему священнику и Кристу, смотря вперед красными от слез опухшими глазами, сжимая губы с размазанной, как у клоуна, помадой. Когда она остановилась, глядя вперед, около мужчин, спор прекратился. Они все выглядели настолько странно и смешно, безмолвно таращась на какую-то керамическую небольшую вазочку, которую в руках держала застывшая Лав, что я не придумала ничего лучше. Я усмехнулась и спросила, что это за дрянь она принесла. Взгляды перенеслись с урны на меня, и находившаяся в каком-то своем мире Венди вдруг покачнулась, прижала руку ко лбу и со слабым возгласом ?мой сын? начала падать в обморок. Потом уже я пялилась на урну, а Крист на что-то лепечущую в руках поймавшего ее священника Венди. Сын? Тела ведь нет. Я была готова признать, что мое мышление стало каким-то ограниченным, но осмыслить, что в керамической урне находится человек, совершенно не получалось. Там же пепел, песок. На ноги поднялась и Кортни, глядя в книжку в своих руках. Стихи какие-то. В детстве я находила странным и то, что люди, потерявшие близкого, целуют его в лоб, пытаются подержать за руку еще хотя бы пять минут. Не могут проститься, плачут, когда смотрят. Меня пробирал холод лишь от одного: тело мертвого человека - это дом, который покинули хозяева. Старый, покосившийся, полный гнили и развалин дом, возможно, даже с привидениями. Он словно хранит какие-то призраки давно исчезнувших жителей, которые существуют в блуждающих по коридорам воспоминаниях. А люди, что целовали в лоб, говорили что-то со слезами, гладили по лицу и волосам, словно держались за ручку двери пустого дома. Странно, до невозможного странно. Разве есть смысл говорить с пустыми гнилыми стенами, ожидая ответа от исчезнувших хозяев? Именно это они и делали. Словно представляли, что в этом доме еще кто-то есть, что он их слышит, что они с ним разговаривают. Мастурбация какая-то. Но здесь ведь тела нет. Чтобы дом не мозолил глаза, его чаще всего просто сжигают, стирая все визуальные объекты, которые могут вызвать воспоминания. Скоро о нем и забудут совсем. Тело сожжено, многие его даже не видели, но почему-то рыдают так, словно все произошло на их глазах. В детстве мне казалось, что это странно. Люди так сильно прикипают к телу, хотя это всего лишь стареющая, слабая, подверженная разным метаморфозам оболочка - не более. Они могли это тело обнимать, целовать, говорить с ним, мечтать о нем, трахаться с ним, но если бы было важно лишь одно тело, можно было запросто обойтись просто резиновым приятелем. Мы слишком привязаны к самому образу, к внешнему облику, не видя внутреннего в материальных очертаниях. В этом скрыта вся приземленность людей. Нам просто не хватает веры. Сейчас я пытаюсь блокировать эти мысли. Я не скорблю, я не чувствую боли или грусти, потому что автоматически привязала все свои мысли к телу, а не тому, что было внутри. Если это отпустить, то все может слиться в отборное дерьмище, если дело в моей выдержке и терпении. Может, я вообще не могу почувствовать эту скорбь. Бездушная тварь.Кортни зачитывает отрывки из предсмертной записки. Если нет тела, то некому будет просыпаться под землей в гробу, некому будет царапать ногтями крышку и долбить в нее ладонями, изнывая от страха и нехватки кислорода. Последний блеклый путь к спасению отрезан. Или же исчезла возможность немыслимых страданий? Во всяком случае, дом сжигают, когда пытаются от чего-то избавиться, очень быстро забыть, чтобы ничто не напоминало. Я опускаю глаза на свои ладони на коленях и рассматриваю линии на них. Я складываю пальцы, загибаю, образуя различные цифры. Здесь скучно и непонятно сидеть. Совсем как девятнадцать лет назад. И все также бредово. Наверное, это защитных механизм. Мысль об этом неприятно отдается где-то в голове, но все быстро проходит. Служба продолжается еще некоторое время, после чего присутствующие вываливаются из церкви. В моих руках снова оказывается полупустая пачка сигарет. Я вспоминаю, что ничего не ела за последние два дня. Только курю, как паровоз. Люди собираются в небольшие группы, говоря друг другу слова соболезнования, плача вместе. Я сжимаю зубы, пытаясь укусить дым во рту. Он медленно протекает в легкие. Наверное, на четвертый день без сна я окончательно чокнусь... На моих глазах снова происходит занимательная картина: разошедшиеся в стороны Новоселич с женой и Лав с Кэт Бьелланд приглашают собравшийся народ на поминки в их домах. Люди сначала в недоумении хлопают глазами, приходя в себя, а затем большая часть медленно плетется в сторону Криста и Шелли. Я прикрываю глаза, снова выдыхая дым. Рука нащупывает в кармане пиджака пачку и вытаскивает снова. Осталась одна сигарета и я, черт подери, не могу успокоиться, если не докончу ее. Мои попытки окончательно вытравить два жалких комочка в груди вместо легких прерывает подошедший бледный парень с темными волосами до плеч. Рене Наваррете - любитель нарядиться в женское белье, дружок Кали и наркоман. На его лице незаметны особые признаки скорби, хотя глаза и красные.- Жутко это все, правда? Ты ведь Крис, да? - Ага, - я невнятно отвечаю из-за сигареты в зубах, даже не поджигая ее.- Черт... я даже не думал, что так все закончится. Можешь себе представить, только говорил с человеком, смотрел на него и тут пуф! - и нету.- Пуф.- Я пока не могу до конца это осмыслить. Слишком мало времени прошло, да и кайф никто не отменял, но... Не знаю, что теперь будет.- Точно, - парень смотрит в мою сторону, пока я задумчиво двигаю сигаретой в зубах, глядя на стоящую рядом с женой исчезнувшего Новоселича темноволосую девушку. Ее пухловатые руки утирают глаза, но она снова вздрагивает всем телом, качая головой. - Это все было жутко, тяжело, не знаю, на что была похожа вся его жизнь, и это полный идиотизм. Но только одного я не понимаю: как он мог оставить дочь? - Мы никому ничего не должны.Кажется, это было первое по-настоящему длинное предложение, которое я сказала за последние дни. Разговор с Рене пришлось прервать и проследовать с отделившимися от общей массы людьми в сторону стоящего у своей машины Криста. Я оказалась в салоне какого-то фургона между телами каких-то незнакомцев и снова увидела ту непрерывно рыдающую и что-то шепчущую себе под нос девушку с темными волосами и вздернутым носом. Мысленно я предполагаю, что знаю ее, мне даже знакомо ее имя. Кажется. Когда ты не спишь несколько дней к ряду, то нельзя быть в чем-то уверенным. Все подвергается сомнению, любое утверждение становится своеобразным постулатом, все уже произошедшее кажется сном или фантазией, ты путаешься в том, что реально, и что пришло из мира твоих мыслей. Если я засну сейчас, то проснусь ли я снова? Если я усну, то где я проснусь? За окнами летящего по дороге фургона пролетали зеленые деревья, начавшие цвести, серый клочок неба в верхнем углу окна, тротуар с изредка появляющимися пешеходами. Город как-то опустел. - Прости, мам. Да, я обещала, знаю, но не могу приехать сейчас. Скоро выход альбома, нам нужно работать, - я отчеканиваю заученную фразу в очередной раз, слыша недовольный голос матери на другом конце провода. Она замолкает, и я опускаю трубку на тумбочку. Догадывается ли она, что я в очередной раз лгу ей, откладывая поездку домой вовсе не из-за работы? Конечно. Может, не знает и не понимает всего, но точно чувствует, что не альбом и группа являются первопричиной моих отговорок и нежелания ехать. Вернее уезжать. Внутри я разрываюсь от желания смыться из ненавистного городка, принесшего столько бед и открывшего глаза на все это дерьмо вокруг, чтобы разобраться, но на самом деле просто сбежать. Я хочу смыться, но не делаю этого, понимая, что если я сейчас уйду, то больше никогда не разберусь во всем этом дерьме, я больше не смогу жить спокойно с осознанием предательства себя же самой. Я оборачиваюсь назад, натыкаясь взглядом на освещенное солнечным светом пятно на деревянном загаженном окурками полу. Я ищу взглядом что-то на валяющемся на полу клетчатом пледе, но не нахожу. Нет. Этого не было. Я что-то изменило, все было не так. Я раскрываю глаза и убираю руки от лица, выпрямляясь.- Кто умер? Я чувствую направленный на меня косой взгляд справа. Глупость сморозила. Он меня сейчас пришпилит на боку фургона, если я не разрулю ситуацию. Молчит, ублюдок. Неужели так сложно сказать? Мне нужно это услышать.- Если ты считаешь, что это смешно, то вали сразу. - Имя.Незнакомый мужчина шипит что-то сквозь зубы. Я сталкиваюсь взглядом с поднятыми на меня темными глазами с покрасневшим от слез белком. Я знаю ее. Мои глаза пронзает резь, я стремлюсь укрыться от солнечного света, как вампир. В голове снова возрождается шум. Я прикрываю глаза, проваливаясь в сумбурное состояние, разбитое и пустое. Совершенно не понимаю, что происходит. Пустой клетчатый плед, мое пустое отражение в зеркале, какой-то шумящий зеленью лес, окурки. Этого не было. Это было не так. Будто под сильным приходом в туманном кайфе. Но я же бросила. Я же бросила?Мы останавливаемся у небольшого светлого дома, в открытые двери которого уже стекаются люди с припаркованных у строения машин. Я поднимаю глаза на небо, удивляясь, что оно странно потемнело за прошедшее время. Словно вечер уже близко. Внутри дома уже находится большое количество людей, занявших свое место практически по всему периметру гостиной. Они тихо перешептываются, хотя уже не слышно откровенных рыданий. Все постепенно успокаивается. Я с трудом могу найти хоть одно знакомое лицо кроме четы Новоселичей. Стол, стоящий ближе к стене, так что середина гостиной остается свободной, небогато убран едой, тарелками и прочими столовыми приборами. Некоторые присутствующие подходят, накладывают себе что-то и пьют за упокой виновника торжества. Забавно. Он и сам бы пить не стал. Я чувствую, что теряю равновесие на мгновение, словно в голове случается какое-то помутнение, поэтому, найдя ближайшую горизонтальную поверхность, сажусь, чтобы не доставлять лишних хлопот никому. С занятой мной табуретки хорошо видно всю комнату и собравшихся людей, а еще какие-то раздражающие точки, мелькающие в глазах и по направлению бокового зрения. Поминки. Странная тенденция, но сегодня мне кажется бредовым и наигранным абсолютно все. Начиная от всей этой еды и ?выпьем за упокой? и оканчивая слезами. Традиции созданы для их соблюдения, но если всех так трогает произошедшее, не плевать ли на условности? Торжеством это не назвать, но и чем-то необходимым тоже. Можно обойтись и без этого. У нас даже тела нет. До меня только сейчас доходит, что никто не сможет прийти на могилу, чтобы просто постоять и подумать. Нет у него могилы. И тела у него нет. Я снова вспоминаю тот горшок с песком и возглас Венди. Кучка песка - все, что осталось. Невозможно осмыслить.Крист снова поднимается на ноги и оглядывает стоящих\сидящих людей в черном, которые что-то успокаивающе говорят друг другу. Он долго смотрит на них, то ли подбирая слова, то ли пытаясь перебороть себя. Наконец его взгляд останавливается на мне, как сначала кажется. Я вижу, как он сильно стискивает челюсти, и глаза снова подергиваются поблескивающей влагой. Когда он опускает голову, я оборачиваюсь, пытаясь понять, куда он смотрел, и замираю. За моей спиной, недалеко от того места, где я сижу, на какой-то тумбочке или чем-то вроде того лежат цветы, много цветов. Стебли переплетаются, бутоны и лепестки сливаются с другими, образуя разноцветное море. Я вижу лилии и гвоздики, розы. Над всем этим цифры и...- Я знал Курта с семнадцати лет. И мы дружили вот уже десять лет.Я бегло оглядываю лицо на фотографии и медленно отворачиваюсь. К горлу подкатывает тошнота. Я тяжело сглатываю, чувствуя, будто желудок переваривает сам себя. Становится душно и мерзко. Я чувствую упирающийся в спину прямой взгляд с фотографии. Это глупость, это бред. Нет тела - нет человека, ничего нет, это все не по-настоящему. Мой защитный механизм изнашивается. Слух цепляется за, наконец, произнесенное чьим-то голосом имя, и я поднимаю глаза на Криста. Совершенно оглушенная до монотонного звона в ушах, я чувствую, что меня сейчас стошнит. - Сразу стало как-то пусто. Не так, когда не хватает какой-то детали. А словно не хватает всего, как будто все в один момент просто разрушилось. И ничего больше нет.Я прикрываю глаза, стараясь привести свои нервы в порядок. Перед закрытыми веками проскальзывают какие-то принявшие визуальные образы обрывки мыслей. Я вижу огонь, синие глаза, серый порошок на дне керамической вазы, обуглившиеся кости. И этот мерзкий иллюзорный запах гниения, трупные черви, копошащиеся в серой коже. Этот тошнотворный запах горелого мяса. Это все, что осталось. Нет тела, нет могилы. Совершенно ничего. Будто все разрушали, разорвали и выбросили. Сожгли. В животе становится холодно, ледяной ком с мерзким раздражающим скольжением поднимается вверх по пищеводу, по горлу. Я вскакиваю с места, не дослушав речи Криста, и бегу в сторону двери уборной, тут же захлопывая ее за собой. Рот раскрывается и вопреки ожиданиям из моего горла выходит только воздух. Желудок выворачивается, корчится, сморщиваясь в вялую оболочку. Я тяжело кашляю, пытаясь выпустить что-то режущее нутро из себя. Оно сжимает все мои органы каменной рукой, выжимая из них всю кровь, обжигающую внутренние стенки тела. Я беспомощно скалю зубы, сжимая челюсти до онемения, и в голове слышится сильная пульсация крови, оглушительная, заставляющая рычать и корчиться, сидя на коленях на холодном кафеле. Кто умер?- Крис? Ты в порядке?Вместо ответа я поднимаюсь на ноги, чуть не упав снова, и со всей силы толкаю дверь вперед, выбегая наружу. Еще одна преграда и в лицо ударяет теплый воздух, который не приносит ни капли удовольствия. Он кажется сухим, совсем как пепел, с явным запахом горелой плоти. Я сжимаю голову руками, до пульсирующей боли кусая нижнюю губу зубами, и снова срываюсь с места. Нельзя останавливаться, нужно бежать, бежать, что есть мочи. Я чувствую отдающийся в ребрах стук сердца, перегруженного слишком быстрой сменой обстановки. В вены вместо крови будто впрыснули какую-то выжигающую все внутри кислоту. Я не могу ни о чем думать, только бежать вперед, не видя дороги перед собой. Моя грудь вздрагивает, когда из открытых губ доносится хриплый стон, на кожу щек наконец вырываются слезы. Пришедшее ощущение жизни внутри себя отзывается невыносимой болью, заставляющей бежать еще быстрее. Я не могу поверить, что это возможно. Этого просто не могло произойти... Мышцы горят огнем, а легкие разрываются от ставшего обжигающим воздуха, что я вдыхаю. Ледяной панцирь, что сковывал меня последние дни, разрушился, выпуская неимоверной силы ужас. Все тело начало болеть, меня по-прежнему тошнит, перед глазами все плывет, а голова налилась свинцом. Это невозможно. Обрывки фраз сливаются в мыслях воедино. Мои собственные слова оседают внутри пылью, сказанные очень громким голосом. На пути попадаются какие-то люди, здания. Я падаю и снова поднимаюсь. Я убегаю или пытаюсь догнать? Убегаю от этого дерьмового запаха, убегаю из этого чертового города, от этих людей и их глупых заплаканных лиц? Или я пытаюсь догнать тот чертов день, когда я сказала, что он перезвонит, когда не додумалась, что на самом деле происходит. Я не смогла бы помочь, я не позволила бы себе изменить его выбор, но я не сделала ничего, чтобы он не умер с осознанием собственной ненужности, одиночества на холодном полу в гребаной оранжерее. Они сожгли его, не оставив совершенно ничего. Он не просто умер, он исчез. С разрывающейся от горящих легких грудью я тяжело выдыхаю и обессиленно опадаю на вставшее на пути ограждение между краем набережной и заливом. Руки безвольно виснут поперек перил. Я сижу на коленях с закрытыми глазами, превращаясь в какой-то отчаянно пульсирующий сгусток, готовый разорваться в любую секунду. Я наливаюсь кровью. Грудь снова вздрагивает от прошившего изнутри спазма, и я, не успевая перевести частое тяжелое дыхание, снова задыхаюсь. Щеки намокают от слез, пока живот рывками сокращается от сотрясающих тело изнутри рыданий. Слабая, глупая, беспомощная. Воздух тошнотворным комком снова проходит по пищеводу, заставляя сжаться от спазма и зажмуриться. Я прикусываю щеки изнутри, позволяя вырываться лишь сдавленным кротким звукам из своего горла сквозь сомкнутые губы. Ладони бьют в чугунную ограду раз за разом, я невнятно рычу в себя, запрокидывая голову до хруста где-то в шейных позвонках. Пальцы тянут волосы за корни в разные стороны, я снова падаю на колени, сбивая их о твердую поверхность плитки, чтобы потом подняться вновь и ударить ограду еще раз, разбивая кисти и пальцы так, что простое прикосновение отзывается болью. Горло саднит от долгого рычания, я срываю голос еще больше, пока из него не вырывается лишь сдавленный хрип. Колени ударяются в плитку, я снова хватаюсь за голову и сгибаюсь пополам. Все тело горит. Я попадаю в невидимое окружение огня, выжигающее кожу. Завалившись на бок, я сжимаюсь еще крепче, прижимаюсь лбом к коленям, вздрагивая и задушить эту дрянь в себе, что мешает дышать. Я бессмысленно хватаю ртом воздух. Перед глазами плывет темная полоса спокойного залива и рыжеватая полоса заката. Я замираю с открытыми глазами, делая мелкие судорожные вдохи. Если я засну, проснусь ли я? Если я засну, то где я проснусь?