Часть 1 (1/1)

Не сумасшедшие ли мы? Чем определяется степень нормальности\ненормальности того или иного индивидуума? Что из всего представленного нам, жадным, слепым детям, на сияющих подносах на бесконечном столе, укрытом белоснежной скатертью, можно отнести к двум противоположным, но связанным категориям? Все любят шоколад. Особенно маленькие дети, обмазывая щеки сладкой темной пастой, довольно улыбающиеся полу беззубыми ртами. Но если ты скажешь, что любишь жевать грунт, вгрызаться в сырую землю на заднем дворе своего дома, тебя тот час же сочтут сумасшедшим, ненормальным и непригодным для общества. Отнесут в категорию бракованных идей, ценностей и людей. Все любят и воспевают любовь как чувство. Особенно погрязшие в романтической болезни молодые люди, готовые часами распевать дифирамбы светлому чувству, улыбающиеся почти как сумасшедшие при мысли об объекте своего обожания. Однако если ты скажешь, что ты одержим улыбкой, взглядом и голосом человека со сходными половыми признаками, тебя тот час же будут готовы предать сожжению на костре. Если ты скажешь, что любишь животных и трахаешь овец на заднем дворе своего дома, тебя упекут в психушку. Каждый раз когда я вспоминаю Курта, я уже знаю, что он грыз сырую землю на заднем дворе и спал с овцами. Брак быстро списывают со счетов, уничтожают и скидывают с конвейера. Отдельные одухотворенные личности с самого нашего детства с доверительной улыбкой убеждают нас, что наши недостатки на деле наши самые большие достоинства. Но они не говорят нам, что эти достоинства чаще всего подразумевают под собой выгоду, а не то, что вызывает любовь и уважение окружающих людей. Джозеф Мерик стал знаменит благодаря своему уродству, странному достоинству-недостатку, но это не стало тем, что обратило отвращение в восхищение, страх в любовь и брезгливость в желание обнять. Лишь кратковременная бессмысленная выгода и напускное уважение как к сильной личности спустя года. Наигранное уважение еще хуже, чем искреннее отвращение. Уважать кого-то, исходя из принципа "я хороший" делает тебя еще большей скотиной. У сырой земли чертовски неприятный вкус, надо заметить. Желтый мелок в моих пальцах крошится, оставляя на деревянной занозистой поверхности грубого дерева толстую желтую линию будущего круга. Куски его неслышно ссыпаются на пол, забиваясь в щели между досками, смешиваясь с песком, хвоей и землей, принесенной с улицы на подошвах старых ботинок. Мы не видели солнца уже несколько дней. Оно прячется в своем темном доме, неприметном, неказистом, чтобы никто не подумал, где оно отдыхает и не ворвался в последнюю его тайную обитель на опостылевшей израненной Земле. Я по памяти пытаюсь нарисовать солнце, вложить в однообразные цвета его слепящие глаза краски и светящийся ореол. Мел крошится. Я думаю, куда же исчезло то поколение из нескольких редких десятков людей, что готовы были добровольно жрать землю, наслаждаясь процессом, пить соленый пот и талую воду, вдыхать полной грудью дорожную пыль и лесную прохладу, а также отличать траханье представителей рода приматов от чувств и эмоций. Куда исчезло и было ли оно? Если было, то кто истребил его, кто изгнал из мира, как иудеев из Египта? Я провожу линии по шершавой поверхности деревянной стены, и мои пальцы сильнее окрашиваются в желтый. Желтые крошки на полу, желтая пыль на коленях, желтый воздух в желтых легких. Сплошной солнцезаменитель, заменитель света и тепла. Тут действительно очень холодно. Этот дом не приспособлен для жилья, он приспособлен лишь для ночевки. А дом вообще не предназначен для жизни: никто не назовет настоящей жизнью существование в тюрьме. Словно есть какое-то отличие. Если бы тюремные камеры назвали как-то иначе, обустроили уютнее и со вкусом, превращая из безжизненных каменных коробок в светлые комнаты, то в тюрьмах было бы перенаселение. Становилась бы очередь из виновных и невиновных, мечтающих попасть в охраняемый рай. Джульетта все же оказалась неправа: стоит только сменить название и внешний вид, и роза розой уже казаться не будет. Я оборачиваюсь через плечо. Эта переломанная в области некогда крепкого стебля ?роза? лежит на полу вся в торчащих острых шипах, которые и защитить-то не способны. Нажралась своего грунта и земли с заднего двора, обблевалась хвоей и песком, и теперь валяется здесь, словно так и нужно. Словно она больна. Симулянтка херова, эта роза, вот что я скажу. Мы все больны, тяжело больны. Беда лишь в том, что никто этой болезни не замечает. А эта ?роза? валяется тут в своей драной хвое и земле, будто так и надо. Нет никакого Маленького Принца, который накроет колпаком. Есть лишь бесчисленное множество фанатиков, что накроют хрустальной крышкой гроба, как эту сопливую Белоснежку. Черта с два какой-то слащавый принц с голливудской улыбкой и залаченными до каменного состояния, как их вечно малюют, волосами придет, чтобы разбудить беднягу поцелуем. Мое детство было сопряжено с мультфильмами компании Дисней, которая с завидной частотой и качеством снимала мультфильмы на сказки Андерсена, Братьев Гримм и иже с ними. Многие дети не отлипали от телеэкранов, когда там шли сказки про Спящую Красавицу, Белоснежку, их приключения и их прекрасных принцев. Все пели, танцевали, и это было жутко весело и завораживающе. Однако сейчас, как и в какой-то мере тогда, это действовало как-то отталкивающе. Никто не придет тебя спасать, если какой-то мужик (наемный убийца, скажем) решил тебя не убивать. Скорее всего тебя просто загрызут звери или же эта банда низкорослых парней окажется карликовой копией семейки Мэнсона. Притягивает и отталкивает. Это постоянное балансирование между наивной детскостью и мраком настоящего. Как ни бейся, но я не могу вспомнить своего детства ни с точностью и до мельчайших деталей, ни размытым пластом своей жизни. Я помню, как и многие, лишь отдельные его фрагменты, вспышки ярких воспоминаний, отчего-то забившихся в голову. Причем это могут быть какие-то совершенно бессмысленные и не особенно приятные вещи вроде того раза, когда меня вырвало после похода в церковь зимой, и наоборот яркие моменты типа прогулки в темном парке с относительно живой бабулей. Почему-то я хорошо запомнила эту резко пролетающую перед глазами картину, как заснеженный двор объятого колокольным звоном храма мелькает передо мной и сменяется растекшимся на белоснежном сугробе бежевом пятне моей рвоты. Странно, что мама не отвела меня к экзорцисту после этого случая. Чрезмерная религиозность вредит вашему здоровью. Прогулка же с относительно живой (в моих мыслях) бабушкой по парку не несет абсолютно никакой смысловой нагрузки в себе, но, тем не менее, не наполняет никакими светлыми и радостными эмоциями по ушедшим дням. Кажется, все мои воспоминания о детстве и всех, произошедших достаточно давно моментах окутаны какими-то мрачными тяжелыми настроениями. Я помню лишь кусочек неба над своей головой в неразрывном кругу устремивших черные вершины вверх елей, свою детскую руку, поднимающую желудь со спрессованного хвойного покрова земли и странную, возможно, вымышленную, черную фигуру где-то вдалеке у старого входа в парк под полуразвалившейся аркой. Наверное, эта мрачность самых счастливых на первый взгляд воспоминаний обусловлена тем, что это, в первую очередь, уже никогда не повторится вновь, и, во-вторых, ты уже знаешь конечный исход той или иной ситуации. На тот момент, когда действия этой ленты твоей жизни происходили на экране кинотеатра, ты был совершенно другим человеком, отличающимся от того, кто этот увиденный фильм вспоминает. Буддисты верят, что человек, а точнее его внутренняя сущность, умирает каждую минуту. Мы переживаем по несколько маленьких смертей каждый чертов день своей бесконечной жизни, потому что, согласно их верованиям, личность человека меняется из минуты в минуту от приобретенных знаний, посетивших голову мыслей, увиденных картин окружающего мира. Поэтому и нельзя сказать, что кто-то должен быть самим собой, не прикидываясь иным. Это просто невозможно. Я могла бы стать буддисткой однажды, но мое отношение к разнообразным религиям претерпело слишком большие изменения за последние десять лет, так что полагаться исключительно на ?верю? больше не представляется возможным. Но течения и верования разных религий открывают пути к новым мыслям и источникам вдохновения, могут привести к новым размышлениям. Буддистское верование о маленькой каждодневной смерти заставляет задуматься о забавном исходе, что в каком-нибудь там далеком измерении все эти жившие всего минуту личности и сменившие их новые живут вместе, представляя собой миллион одинаковых внешне, но разных внутри клонов. Если бы такое место было, и я бы встретила там двойников себя, то выбрала бы, наверное, ту себя, что была на момент первого замужества. Пусть это и довольно наивно. А с какой бы из миллиарда личностей этого ?пожирателя земли? я осталась? Черт его знает. Его одного-то слишком много. Но, наверное, было бы интересно увидеть его в самом начале, еще ничего не понимающего, но пышущего энергией и зовущего людей вперед, не понимая, что идет на верную смерть. Интересно, что сейчас делаю я, находящаяся в другом измерении? Иногда очень хочется, чтобы мозг перестал работать, чтобы не взорваться из-за перенапряжения от столь риторических вопросов. Вариантов множество, учитывая и теорию вероятности, и математический расчет, и логику, и бесконечные потоки воображения. Находясь в другом измерении, я делаю что угодно; я являюсь кем угодно, но уж точно не сижу в пыльном углу деревянного дома, скрипящего при сильном ветре сухими бревнами и досками, и не рисую солнце крошащимся куском мела на стене. ?Нарисуй мне барашка?. Я могла бы стать писателем или художницей, известной композиторшей или всерьез заняться политической деятельностью, но я все еще по-прежнему никто, несмотря на тысячи маленьких смертей. Все относительно. Но я не чувствую себя в данный момент кем-то определенным. Некоторые люди, видимо, просто не созданы, чтобы стать кем-то. Они просто всю свою жизнь остаются неугомонным перекати-поле, снующим из стороны в строну по всему земному шару в поисках несуществующего пристанища. Давненько мы не видели солнца. Если бы в штате Вашингтон солнечная погода была частым явлением, количество наркоманов, разбитых личностей, псевдострадальцев, бездельников, отребья и самоубийц значительно уменьшилось. И город был бы другим. И время было бы другим. Может быть, в параллельном измерении все так и есть: частое солнце, другой город и время. Любим же мы, люди, обвинить кого-то в своих неудачах. Одна из причин, по которой я с недоверием отношусь к отдельным религиям. Но солнце ведь все равно существует, его обвинить можно.- Если бы мы жили в Марокко, а не в Сиэтле, я бы рисовала дождь.- Мы живем на планете, а не в городе, - глухой голос возвещает, что его обладатель, кутающийся в необъятную куртку, все еще жив. Голос глухой из-за того, что он пол-лица себе этими свитерами и куртками перекрыл, но слышен так же отчетливо и производит почти тот же самый эффект, как в первый раз. Еще одна моя маленькая смерть много-много дней, недель и месяцев назад. Приходилось как-то слышать на одном из рок-фестивалей от одной поклонницы, что ?в этого парня невозможно не влюбиться?. Бред голимый, конечно, но отчасти это так. Черт знает, какие там фантазии засели в голове девочки семнадцати лет, которая легкомысленно могла "запасть" на симпатичную мордашку, но даже в теперешнем довольно жалком виде он производил какое-то впечатление. Слишком радикально, возможно, но человек с таким голосом не мог изо дня в день травить гаденькие шуточки с пьяными приятелями из офиса, отпускать пошлые комментарии в адрес "симпатичных сучек" и ругаться с продавцами из-за цен. Представить нелепо. Важно как именно и что именно он говорил этим своим хриплым, гнусавым голосом, который возбуждал (кого-то и в сексуальном плане), проникал и застревал. Но на самом деле после его фразы я мысленно снова назвала его придурком. Не со зла, просто так. Придурок, потому что он - один из очень редких людей, которые не только говорят что-то заумное, но и понимают, что именно говорят. Придурок, потому что из этого чертового дома или его любимого чердака, где в последние несколько месяцев он прибывал очень часто, вытащить его в мир реальный, заставить ступить на эту херову землю нашей планеты можно было разве что ядерным взрывом. До неприличия смешна простая истина, что мы по-разному понимаем и понятие свободы и жизни настоящей, но иногда его заявления через призму моего понимания звучат крайне абсурдно и требуют размышлений, а не моментального ответа. Насколько я поняла за это время, он мог часами сидеть, залипая в одну точку на стене, проживая при этом внутри невероятный вихрь эмоций, чувств, действий, решений и даже саму новую воображаемую жизнь, ситуацию в ней. Как его еще не разорвало? Мне не катит залипать в стену безвылазно, но я сижу в его "тайном" (придурок) убежище и рисую это гребаное солнце. Нет, если бы мы жили в Марокко, я бы рисовала чертов океан, а голубая лужа на деревянной стене смотрелась бы странно. Хорошо все же, что мы в Сиэтле. Если бы мы жили по сюжету одной из сказок Диснея, то сейчас было бы самое время для вступления в повествование печальной песни, в которой герой рассказывает о своей жизни и проблемах, в ней присутствующих. Сейчас самое время. Обычно после этой песни проходит какое-то время, и в сюжете начинается развязка, которая и приводит к преодолению героями всех препятствий и счастливому концу. Я могла бы стать режиссером. Может, в какой-то параллельной вселенной я действительно снимаю фильмы, которые заставляют людей думать, а не тупеть у экранов, но вместо этого здесь и сейчас я смотрю на закутавшегося в кокон курток парня и уже точно знаю, что он никогда бы смог писать музыку для Диснея. Его бы сожгли на костре за такую музыку. Дети - оплот наивности нашего мира, маленькая прослойка невинного и верящего посреди куч мусора и дерьма, поэтому им нельзя резко и открыто говорить правду даже через музыку. Он сам еще совсем не повзрослел, но почему-то думается, что из многочисленных героев Диснея он потянул бы только на Чокнутого Шляпника. В конце такой герой спился бы, скурился и умер. Плохой пример для детей. Их растят в закрытых клапанах, как цветы, чтобы можно было затем управлять ими, лепить по своему подобию и вкладывать свои идеи в них. Когда настанет вечер, накройте меня колпаком. У вас тут слишком холодно. У вас тут слишком холодно в этом поганом Сиэтле. Всю неделю лил дождь, и ни одного луча солнца. Я и рисую солнце, чтобы заменить его плоским изображением. У нас это вошло в моду - заменять все и всех: людей техникой, чувства животными инстинктами, никотин электронными сигаретами, свободу удобством и безопасностью, а жизнь существованием. Я снова оборачиваюсь через плечо. Этого не заменят. Уничтожат, но заменить, когда вновь понадобиться, не смогут. Сейчас модно стало заменять человеческий разум всеобщей пропагандой. И петь он сейчас точно не будет.На стене разросся огромный желтый шар с рыжеватыми оттенками по краям и отходящими от него длинными лучами. Яркое пятно на темно-коричневом фоне деревянных досок стены привлекает внимание, завладевает взглядом на несколько минут. В мягкой полутьме оно выглядит тусклым, но, кажется, все равно освещает тихую обитель своим присутствием. Наверное, это все марихуана. Мне кажется, что оно и правда светит. За окнами лес, за окнами холодное утро без единого луча света в кучных серых облаках на небе, за окнами густой белый туман. - Становится теплее, разве нет? - я складываю в тканевый мешочек на полу всякую валяющуюся там дрянь, начиная парочкой использованных шприцов и оканчивая сигаретными окурками. Никогда не была фанатом чистоты. Скорее всего, из-за того, что я редко бывала в одном месте, чтобы озаботиться уборкой в нем. Мать всегда говорила, что хорошей хозяйки, жены и матери из меня не выйдет. И замуж-то никто не возьмет. В одном ошиблась, конечно, но аспекты жизни начинающей домохозяйки меня все равно совсем не интересуют. - Но по-прежнему чертовски холодно.Он молчит. Я смотрю на него, лежащего на полу, подогнувшего под себя свои тощие ноги, дрожащего от холода. Жалкое зрелище. Интересно, в такие моменты он сам помнит, как, пребывая в сознании, называет себя слабаком, злится и ненавидит свою слабость, отчаянно не желает быть трусом, жалкой личностью и конченым нытиком? Наверное, да. Внутри он, безусловно, был борцом, каким-то странным воином, но снаружи больше напоминал зашуганного подростка с прогрессирующей анорексией. А часто так и бывает, что армиями руководит тупая гора мышц и мускул с кирпичной рожей, внутри из себя ничего не представляющая. Этот чертов дом вообще не отапливают? Я дышу на свои руки, пытаясь согреть таким образом, но помогает мало. Снаружи дом кажется какой-то нелепой хибарой в чаще леса. Сидя же в темном углу, можно видеть, как давят на тебя стены деревянного дома, как кружится пыль в холодном воздухе под белым невидимым светом. - Взгляни на меня.И я смотрю. Я только и делаю, что смотрю на него, потому что больше ничего сделать нельзя. Не шевельнуться. И он снова сухо кашляет в ворот лежащей на нем куртки, а я продолжаю смотреть. На него невозможно не смотреть. Ты, придурок, когда-то нравился мне, нравился очень сильно со всем тем, что так сильно раздражало и продолжает раздражать меня в тебе. Это балласт. Он держит меня привязанным к моим ногам ядром на дне океана, хотя я так хочу уплыть. - Мать твою, что со мной стало, - белые зубы обнажаются в слабой кривоватой улыбке. На секунду кажется, что его сейчас вырвет кровью.К черту на самом деле, дело вовсе не в нем, причина вовсе не в нем. И это ядро держит меня с самого приезда в Сиэтл, это ядро, которому нет определенного названия, и я его сама не отпускаю. Господи, кажется, ты так нравился мне в самом начале. Всего несколько дней и, кажется, лишь потому, что я тебя видела лишь раз или два. Лишь год прошел, точнее год длится, но я словно прожила за это время все свои двадцать шесть лет. Жизнь в ускоренном темпе. Мне бы уйти отсюда, снова вдохнуть запах пыли и закусить сырой землей.- Меня вообще могло не быть.Когда мы ходили в католическую церковь много лет назад, мне казалось, что моя молодая мама выглядит там как белая ворона. Там же были одни старушки и дедки, которые помрут со дня на день. Сидения пахли стариками, проповеди вел старикан, кашель тоже был от стариков. Были молодые люди, дети, но на фоне стариков и их морщинистых лиц все меркло. Они там правили балом, пока остальные были зашуганными прихожанами, которым лишь бы свечку поставить. Я все думала, с чего бы люди так внезапно обращаются в веру тем более в таком преклонном возрасте. Черта с два кто-то из этих стариков всю жизнь был набожным религиозным психопатом, каким стал в преклонном возрасте. Со временем до меня дошло: они готовятся к уходу в "мир иной". Грехи, ублюдки, замаливают. Всю жизнь не верили, занимались черт знает чем, а под конец решили наставить себя на путь просветления и спасения, чтобы потом не жариться в адском пламени. Никто из расчетливых гадов и не верит по-настоящему, не готов за свою веру и религию, за Бога своего жизнь отдать, подвергнуться пыткам, но не отречься от веры. Вся их вера - жалкие пожертвования, посты и службы. По-моему, именно таких кадров и стоит отправлять в адское пекло. Чувствуют, что сдохнут скоро и пытаются свою жалкую душонку спасти. Можно подумать, что убийца может быть прощен, если раскается, поставит свечку, обратится в веру, будет поститься, лишь бы избежать наказания на том свете. В последнее время Курт ?увлекся? религией, но было видно, что он отдает себе отчет в своих действиях. Я не верила, когда читала ему запылившуюся Библию и рассказывала какие-то ветхозаветные истории, которыми пичкала меня мать. Я не верила ни в чудесное спасение душ усопших, не верила в загробное царство, а всего лишь читала нудную книжку, разбавленную присутствием странной сказки. Наверное, я слишком черствая и циничная, но черта с два я буду уповать на невидимого духа, который управляет моей жизнью. Не раз мне приходилось отмечать, что Кобейн обладает невероятной интуицией и проницательностью. Эти качества сыграли с ним злую шутку, поэтому он начал чувствовать этот страх неизвестности от мысли, что после смерти человек не знает, что с ним будет. Страх того, что не будет вообще ничего: ни Ада, ни Рая, ни перерождения, ни вечной боли и скитаний призраком - вообще ничего. Священная книжка самый лучший выход для людей, столкнувшихся со всеми этими мыслями, только вот он сам не верил в это. Рулады о прекрасном райском царстве для праведных и добром справедливом Боге могли успокоить, затянуть, заставить поразмыслить над чем-то, но не более. Если нет веры, то и путь в какие-то там райские кущи отрезан.- Нас и так нет. Нас не существует. Спи, - он не сразу закрывает свои чертовы глаза, задерживая на мне сканирующий, нечитаемый взгляд. Я бы поцеловала тебя, ублюдок, если бы мы были в параллельной вселенной. Я бы сжала ладонями твою больную голову, целовала бы твои искусанные губы, несчастный невротик, твои скулы, закрытые глаза и дурацкий колючий подбородок, но я этого не сделаю. Вовсе не потому, что ты женат, вовсе не потому, что я смущена, вовсе не потому, что я загоняю себя в условные рамки, чего не было никогда. Я просто этого не сделаю, сам знаешь. Во всяком случае, думать об этом гораздо приятнее, чем проверять на практике. В конце концов, мы пришли сюда разлагаться и прятаться от мира, а не целоваться.- А можно умереть во сне? - спрашивает он уже с закрытыми глазами. Я отлипаю от стены и ложусь на деревянный пол, чьи доски хранят стелящийся по ним холодный воздух. Его лицо оказывается напротив моего, такое расслабленное, молодое и красивое, что мне хочется выколоть ему глаза или разрезать рот, как у кутисакэ-онна*. Почему он не гниет заживо снаружи так же явно, как это ощущается внутри? Тогда было бы не так неприятно. Когда что-то случается с плохими людьми, которые некрасивы и изнутри, и снаружи, общество не воспринимает это как трагедию, ему нет дела до этого. Если умирает кто-то красивый внешне, но пустой внутри, это получает неоднозначные оценки гнилого общества. Потому и так плохо, когда все случается иначе. Таких людей общество возводит чуть ли не в ранг святых. Я могла бы подпортить ему лицо, пока он спит. Могла бы разрезать рот садовыми ножницами. Только вот он больше не спит.- Только если будет сниться что-то очень хорошее. Ты не захочешь уходить и останешься там навсегда. - Значит, я еще долго не умру, - когда он тихо усмехается, мне становится тошно чуть ли не до рвотного позыва. Лучше бы это было отвращение. Мне хочется разрезать ему лицо ножницами, сделать что-то невероятно ужасное, обидеть, доставить боль, но когда он усмехается, я все равно не могу подавить раздражающее ощущение какого-то секундного замирания внутри, как когда смотришь со скалы в пропасть. Будто какой-то мимолетный щипок, а после него слабый, но тянущийся эхом отголосок. Он больше ничего не говорит и не шевелится. Я на секунду решаю, что ему уже что-то приснилось, но быстро вспоминаю, что хорошие сны чаще бывают только от опиатов. Симулятор. Искусственно созданные условия идеального сна, из которого не хочется уходить. Картонная декорация всего лишь. Может и мы сейчас в таком симуляторе убежища? Я вытаскиваю руку из их сплетения на груди и протягиваю к его лицу, провожу указательным пальцем горизонтальную линию от одной щеки к другой, там, где хотела сделать порезы садовыми ножницами. Курт не двигается, только чуть глубже вдыхает, когда я подвигаюсь ближе и прижимаюсь спиной к его худой теплой груди, скрещенными на груди руками защищая себя от холода спереди. Я чувствую, как он тихо дрожит, и дом снова кажется невероятно большим, мертвым и пустым. В вымокшем до нитки Сиэтле есть дом - дом восходящего солнца. Много молодых душ было загублено там, и, видит Бог, моя одна из них. *Персонаж японской городской легенды о женщине с разрезанным ртом, что ходит по городу и нападает на людей с ножницами.