Часть 2 (1/1)

После раскрытия дела Котов пропал. В буквальном смысле. Он не заявлялся на работу, а его телефон был отключён. Почему-то многие думали, что он ушёл в загул. Но при этом весь ФЭС переживал.- Слушай, Лисицын, выломай дверь ты, - возмущённо восклицает Майский, когда к Котовской квартире приходят по направлению Галины Николаевной, а там никого нет, дверь не открывают. – У меня и так плечо с прошлого раза болит.- Друг мой! – восклицает Лисицын. – Нет проблем! – он хитро подмигивает Серёже и подворачивает низ футболки, отстёгивая булавку. Обычную булавку. После этого он её немного загнул и, поковырявшись в замке, с лёгкостью распахнул дверь в квартиру. Она была пустая, будто там не неделю, как предполагалось, людей не было, а месяца три как минимум. Пыль была толстым слоем даже на обшарпанной боксёрской груше в краю двушки, к которой, видимо, часто прикладывал руки Котов, утоляя гнев. На белоснежной отштукатуренной стене виднелось два кровавых развода. Один – будто бы кулаком ударили по стене со всей силы, пытаясь убрать из души обиду и тоску, даже отпечатки каждой костяшки остались, а рядом виднелся отпечаток ладони, измазанной в крови, и второй – будто бы затылком ударили о стену. Внизу – капли крови и следы волочения, которые стёрли с пола пыль. - Эх… Что-то не то с нашим Котовым… - Забудь о нём, забудь о нём, забудь о нём! – сжимая кулаки, шептал под нос Селиванов и бродил по ночному моргу. – Он тебе не нужен. Ты понял? Не нужен! – он уселся на кресло в раздумьях и нервно постучал костяшками пальцев по столу. – То, что он к тебе неравнодушен, не значит, что ты ответишь ему взаимностью. Ну так нельзя! – с этими словами он уложил все бумаги в стопочку и вообще решил прибраться, чтобы успокоиться. Да, он признаёт это. Да, ему нравится опер Котов Константин Сергеевич. Он нервно сглотнул и стал судорожно убираться, отгоняя гнев и страх за него в сторону. Он напевал под нос и нервно о чем-то рассуждал про себяКостя проснулся с тупой болью в голове, которая ну никак не отпускала его. Попытавшись пошевелить руками, он понял, что то ли привязан, то ли чем-то зажат. Зажмурился и дёрнулся, однако остановил попытки выбраться, почувствовав острую, возникающую боль в руке. Казалось, что руку сломали или вывернули. Как оказался тут – не помнил, а последнее, что оказалось в его памяти – момент, когда, возвращаясь домой пешком, уловил чьё-то дыхание над ухом, а потом в шее остро почувствовалась боль от укола. Паранойей он не страдал, а потому на шаги сзади не обратил внимания, несмотря на чутьё оперативного работника. Как никак, а усталость и оттого растерянность сказались. Только после воспоминаний он додумался оглянуться в поисках чего-либо. Оглянулся вокруг – а вокруг только голые земляные стены и деревянный потолок, под которым красуется полу сгнившая дверь, а к ней ведёт бетонная лестница. Недовольно поморщился от приступа тупой боли в голове.- Ё-птель-моптель, - выдаёт, зажмурившись, вслух. Сквозь зубы вдыхает и смотрит на всё, выискивая способы освобождения. Когда оглядывается, сзади видит наручники, выходит, его приковали намеренно. Ищет, как бы выбраться, когда понимает, что труба, к которой привязаны наручники, обрывается в дальнем конце подвала, рядом с горой сена. Кажется, тут кто-то жил, раз тут были условия. Сено было накрыто простынёй, а на нём лежала подушка. Около Котова стояла бочка, как казалось, с водой, и привязанная к ней толстой верёвкой кружка, в углу стоял стол и два ящика вместо табуретов, в общем, не класс люкс, но жить можно. На столике стояла железная миска и пустая банка от тушёнки. Только от этих мыслей находящийся в состоянии шока опер понял, что до жути голоден. Заломленные руки болели, и он устало пополз к краю подвала, обтирая спиной пыльные стены. Когда встал, смог руки перекинуть вперёд, а потом, как ему Лисицын показывал на одном из вскрытий, ржавым гвоздём наручники вскрыл. Зубами. Зажмурившись вновь, пошевелил освобождёнными запястьями и понял, что руку ему и впрямь выломали. Пошевелить было больно, и он левую руку прижал к себе, стараясь ей поменьше дёргать, что плохо выходило в такой нервной обстановке.С потолка на голову упала капля, скатившись по стриженной голове и упала за ворот Котову. Тот, подвывая от боли в выломанной руке и жуткого голода, сидел на голой земле, забившись в угол, потому что не мог думать на голодный желудок, уж так вышло. Он подрагивал от капель, падающих на макушку, но даже не двинулся с места. Потом, смирившись, пошёл обследовать подвал досконально. Прошёлся вдоль каждой стены, постучал везде, после чего, пару раз запнувшись от головокружения, подошёл к двери. Не будь он сейчас голоден и с выломанной рукой, а в обычных обстоятельствах, он бы с лёгкостью вышиб дверь или сорвал бы щеколду – но сейчас ему не давало состояние. ?Чёрт?, - подумал он, когда полетел с метровой лестницы кубарем, запнувшись. Обшарив карманы, удостоверения не нашёл, и вновь чертыхнулся, но довольно заулыбался, нащупав во внутреннем кармане телефон. ?Вот Рогозина говорила – не морочься ты с телефоном, клади в близкий карман, доставать придётся всё равно, а пригодилась же привычка?.Он не знал, почему сначала позвонил Селиванову и попросил не говорить Рогозиной о том, что этот вызов был. Не помнил, чего наговорил. Зато про себя и себе пообещал, что выберется во что бы то ни стало. Собравшись и взяв волю в кулак, навалился на дверь больной рукой, но, поморщившись от боли, вновь получил ранения – упал лицом на бетонное крыльцо. Совсем не в тему пошёл дождь, размазывая грязь и пыль по оперу. Он довольно улыбался и уселся под дерево. Сигареты нашлись в том же внутреннем кармане, что и телефон, спички тоже были в наличии, и он, усевшись под дерево, закурил, помирая от голода и боли в руке. Он пускал кольца дыма, после чего решил сделать костёр, не знал, для чего. Просто так. Всё равно выбраться скоро ему не светит. Местность вокруг красивая – как раз для того, чтобы посидеть на мокрой траве августовским вечером и поглазеть на сосновый бор, вдыхая смоляной воздух. Уже смеркалось, солнце понемногу заходило за холмы вдалеке, бросая последние прохладные лучи на лицо опера. Потом совсем смерклось, и только тогда Котов позвонил Рогозиной что вот он, здесь, живой, но не совсем невредимый, сидит в каком-то лесу под деревом и недовольно помирает с голоду. А голова уже очень сильно кружилась, и есть хотелось уже жутко. Он понял, что пробыл в отключке несколько суток, а исследовал этот подвал ещё около суток. Лечь спать он всё же решил, ведь не сразу же его найдут. Он заснул ещё на земляном полу, не успев коснуться головой поверхности. А ночью ему снились пепельные глаза Селиванова, который так сильно за него переживал. И он ночью улыбался, хотя и был до чертей голоден.Проснулся от пинка под бок и крика ?Рота подъём!?. Голос был знакомый, очень знакомый, однако обычно он был строже. И не такой насмешливый.- Громила, вставай! – произнёс он, и тогда Котов окончательно понял, кто это. - Лисицын? Ты чё тут делаешь? – сонливо произнёс он и привстал. Голова просто раскалывалась, рука болела, а желудок вновь напоминал о своём существовании. Зажмурившись, открыл глаза, и, наконец, увидел перед собой ухмыляющуюся физиономию Лисицына. Вновь зажмурился и тогда только встал, сначала присев на корточки. Вспомнил как, когда шёл сюда, прописал пируэт по бетонной лестнице, отчего на руке появились несколько дополнительных синяков. Встав, шаткими шагами направился наверх, однако на нескольких ступеньках всё-таки пришлось упасть и испытать на себе слабость. Слабость попросить помощи. Он не мог этого сделать, он же ?несокрушимый?, ?плохой полицейский? да и вообще. Не привык просить о помощи кого бы то ни стало. Однако, способом проб и ошибок, всё же добрался до двери и вновь упал лицом на бетонное крыльцо. – Вот чёрт… - Нет, ну ты, конечно, невезучий, - протягивает руку Лисицын, но Котов предпочитает отказаться и встаёт сам, сжимая кулак от боли в руке. На запястье виден большой синяк и рана, будто его порезали. Прикусывает губу и идёт к внедорожнику серого цвета.Первый, к кому Котов бросился в объятия – Селиванов. Он просто плевал на приличие и запреты (и на голод тоже), просто ворвался в морг без спросу и крепко прижался к Селиванову в хирургичке, пропахшей спиртом. Но ему ещё повезло – никого рядом не было, и такого взрыва эмоций никто не заметил. А в морг ему нужно было ещё по одной причине – раны на руке воспалились и потому нарывали, а у патологоанатомов хранились все до единого медикаменты, имеющиеся в ФЭС. Был уже вечер, и никого в конторе не было. Разошлись, попрощавшись, по домам.С того дня жизнь Котова превратилась в ад, в сущий ад. Он уже побывал в объятиях Бориса, и хотел оказаться там ещё раз, снова почувствовать его запах и запах медицинского спирта, которым от него всегда несло. Хотел снова уткнуться в складки на одежде и просто утонуть в объятиях. Он тайком вглядывался в его лицо, в его профиль, но сразу же отрывал взгляд, пусть и с трудом, а кончики его ушей стыдливо розовели. Он понимал, что это смотрится странно, и ему, осознавая неправильность происходящего, приходилось резко отворачиваться, закусив губу. Многие, не поняв этого жеста, вопросительно и удивлённо глядели на него. И с тех пор он каждый вечер приходил к нему в морг, просто наблюдая, как тот убирается и с улыбкой вглядываясь в его лицо. Он поджигал дома свечу и сжигал над ней листы бумаги, а потом запускал пепел в воздух с балкона, каждый раз произнося: ?Эх, пепельные бабочки…?.А однажды, встретив ночью в раздевалке Бориса, он еле удержался чтобы вновь к нему не прижаться. Однако, чего таить, испугался. Просто вновь поглядел на него, после стыдливо отводя взгляд. До сих пор стыдился того, что влюбился в мужчину, хотя уже и прошло два месяца с момента осознания. Снял футболку, переоделся, забросил все вещи в спортивную сумку, и, глянув на Селиванова, ушёл, вздохнув.