4. (1/1)

Месяц назад, во второй половине ноября, когда небо по утрам еще ослепительно чисто, без единого облака, исполинский временной механизм пришел в движение. Огромные шестерни, со скрежетом трясь друг о друга, начали отмерять мгновения, отведенные на существование, но никто, кроме Аэртами, не слышал этого трагического скрипа. Они-то и начали это движение, уставшие, отвергнутые и забытые. На протяжении восьми лет наблюдали они за оперившимся Йенсеном, наивным и таким доверчивым, смотрели на него сквозь стену снегопада, делились своими эмоциями и ощущениями, которые не умещались в них самых, таких бесплотных и одичавших. Заманивали на край обрыва, соблазняли, заставляя каждый раз как заново отворять двери ветхого храма. Сердца их трепетали, когда молодой послушник с немым восхищением замирал перед каменными изваяниями, не потерявшими своего былого величия.Аэртами надеялись, что человеческий ребенок поможет им вернуть веру людей, их доверие, но что-то пошло не так. И теперь, стоя на каменном, свободном от снега возвышении, все четверо взирали на деревню, раскинувшуюся внизу, на утоптанные пастбища, волнами захлестнувшие холмы, на цветастые крыши и таких крошечных жителей, и понимали, что времени осталось совсем немного. Еще несколько часов, быть может, день или два, и всему в этом маленьком раю придет конец.Отец Родерик не спал вторые сутки. Сердце его сжималось от боли и непонятного страха, что появился вслед за сильным снегопадом. Охотники не унимались, они рвались в лес, на поиски, и вот уже который раз возвращались ни с чем. Суеверные женщины, старики и дети искали утешение в храме, молились, просили совета у настоятеля, целовали потрескавшимися губами распятье, доверчиво заглядывали в глаза ветхим, обрамленным в позолоченные рамы, иконам. Все вокруг винили глупого мальчишку, обрекшего деревню на верную гибель. История его предательства, передаваясь из уст в уста, пополнялась дивными подробностями, будто Йенсен зачаровал священника и подчинил себе бедового белого волка; прячась в толпе, поджег таверну одним лишь взглядом, а огонь нарочно, по кольцу, обошел кроватку спящей Маренки. И ветер вызвал, заставив огонь изнеможенным зверем лизать стены соседних домов.Родерику было тошно. Противоречивые чувства, вина перед Господом и слепая вера в мальчишку раздирали его изнутри. Он хотел оказаться слепцом, обезумевшим глухим или иным прокаженным, лишь бы всего этого не было. Еще тогда, когда Йенсен бредил в горячке, сминая в горсти пропотевшие простыни, стоило задуматься. Родерик верил ему настолько, что не замечал неумелого обмана, когда тот исчезал на несколько дней с набитыми чем-то доверху санями, а возвращался с пустыми. Убеждал себя, что проповеди и молитвы, которым он принуждал, сильнее дедовских сказок, этих нелепых мечтаний, напрасного ожидания чуда.— Нет в мире чуда иного, чем чудо божественное! И духи эти — чушь. Может и были когда, а теперь их нет. Глупый, глупый! — в сердцах причитал Родерик, слоняясь по пустующему храму. Голос его множился звонким эхом, за порогом играла с ветром вьюга, заметая дороги. Были слышны собачий лай и истошное блеяние скотины в зимних загонах.Погода точно нарочно мешала людям отстраивать пострадавшие в огне строения. Стоило в безветренный полдень начать разбирать крошащиеся закопченные стены, как повалил снег. Снимая с крыши черепицу, уже под вечер, деревенские мужики были застигнуты врасплох колючим ветром с дождем, липким и мерзким. Люди были до того напуганы, что трезвость и невозможность по привычке наглотаться эля приводили их в большее оцепенение, чем ворчание какой-нибудь полоумной бабки о скорой гибели Займеса.Йенсен мёрз, его бил ледяной озноб. На такой высоте ветра пронизывали его подбитую мехом мантию, капюшон сползал на глаза. Аэртами стояли неподвижно, облаченные в свои легкие одеяния, и молча, взглядами, переговаривались, крылья их исчезли вместе со шлейфами. На лицах проявлялись едва заметные эмоции, длинные волосы ласкал ветер и они, белоснежные и струящиеся, просвечивали на бледном солнце. Каждое движение троицы, каждая несмелая улыбка и легкий кивок головы — все было пронизано животной грацией и изяществом. Йенсен боялся помыслить о возрасте этих прекрасных созданий. Он понимал, каким несмышленым щенком выглядит в их глазах, наивный и легковерный, и не мог представить даже капли той мудрости и знаний, которыми они обладали.От осознания собственной глупости хотелось разрыдаться. Если в первые мгновения он был несказанно рад, то теперь его мучила совесть, все внутри сжималось в тугую пружину. Аэртами, что с раненым лицом, заметил его страх и смятение и неслышно подошел сзади, положил тонкие руки с длинными пальцами на плечи. Йенсен вздрогнул, его обдало холодом, а в следующее мгновение накрыло волной человеческого тепла. И в голову ударили ароматы летней горной свежести, и перед глазами раскинулась зеленеющая долина, пронизанная реками, точно венами, и молодое поселение, яркое и сочное как трава под ногами. Теплый ветер обволакивал коконом, нежно касался обветренного лица, игрался с отросшими темными волосами. Вода искрилась в лучах солнца, отовсюду доносились детский смех и крики.— Так было в самом начале, — проговорил Аэртами, едва касаясь губами уха послушника. — Мы подарили вам столь красочный мир, дали все, что могли. А посмотри, что стало теперь.И Йенсен, со свистом втянув воздух, вновь огляделся. Снова окружали его привычные льды, засыпанная белизной деревня внизу и вьюга, завывающая где-то вдали.— Мы научили вас хранить тепло и сочную, молодую жизнь, отвели вам полвека на совершенствование. Но не прошло и ста лет, как снега снова обрушились на некогда растопленные долины.Голос Аэртами птичьей трелью отдавался в голове. Йенсен чувствовал движение его губ у своего лица, теплое дыхание. И еще ярость, такую диковинную, хрустальную, звоном рассыпающуюся в воздухе.Только послушник собрался выдохнуть, как в унисон зазвучали все три голоса. Он ощутил, как чужие, холодные пальцы касаются его обнаженных запястий и шеи, как вплетаются в волосы.— Помни, ты обещал не держать на нас зла.И чья-то теплая ладонь легла ему на глаза, закрывая обзор. Йенсен дернулся, но держали его крепко. Обожженное ветром лицо тронули губы, начали беспорядочно покрывать поцелуями. Легкое прикосновение к шее, за ухом, горячая влага на пальцах — и ноги его подкосились. Голова на чьих-то коленях, успокаивающий шепот и темнота перед взором.Аэртами ласкали и любили его со всей яростью и страстью, накопленной за века. Их эфемерные, но такие живые тела доверчиво льнули, делясь теплом, руки и губы беспорядочно шарили по обнаженной, тронутой ветром коже. Йенсен покрывался мурашками и кусал внутренние стороны щек, стараясь молчать, не выдавать своей радости и болезного сожаления, и дрожал от холода, пока его снова и снова не накрывали шелестящими, невероятно горячими тканями, от которых тут же становилось жарко. Он улыбался от невесомой щекотки, когда шелковые волосы скользили по его груди и рукам. По-прежнему не имеющий возможности смотреть, он вдыхал аромат своего Аэртами, прижимаясь затылком к его груди и вслушиваясь в частое биение сердца, и в какой-то миг происходящее показалось ему таким правильным и верным, что все муки совести отошли на второй план. Мечта сбылась, разве нет? Пусть немного иначе, но сбылась.Хотелось ликовать. Закричать во всю глотку, вслушаться в собственное эхо, охрипнуть от колючего ветра. Хотелось броситься нагим телом в ледяные потоки, отдаться им целиком, подавив вскрик от боли вторжения. И запомнить томительный, долгий и ледяной поцелуй, запечатленный на губах.В круговерти удовольствия Йенсен не заметил, как задрожала под ним ледяная земля, не услышал и натужного скрипа снежной лавины, начавшей своей медленный бег, и испуганных, исполненных истерики и дикого ужаса криков — все потонуло в одной ослепительной вспышке блаженства, такого нового и ранее не испытываемого. А когда он, тяжело дыша, снова смог открыть глаза, в беспорядочности целуя тонкие пальцы, его взору предстала гладкая и ровная горная долина. И тихие ветра больше не бесновались, а обнажившиеся вершины острозубых гор хищно вонзались в голубое небо.Займес накрыло лавиной, единым потоком, смыв всю ту горечь, страдания и непонимание, что принесли с собой духи вместе со спасением.Йенсен сидел на краю обрыва, рассеянный взгляд его блуждал по белому полотну в надежде зацепиться за яркое пятно. Его не терзал холод, голова была возмутительно пуста. Девушка Аэртами, мурлыча что-то под нос, заплетала в косу его отросшие и побелевшие волосы. Юноша с ледяными пальцами гладил его лицо, заглядывая в желтеющие глаза с торжественностью и восхищением. А третий стоял в стороне, кидая на ветер ставшую ненужной человеческую одежду. Где-то глубоко в лесу, в храме, заходились лаем брошенные собаки.— Ты теперь один из нас.Его Аэртами, велев двум другим отойти, приблизился. Он смотрел на Йенсена, который уже позабыл свое имя и прошлую жизнь, с такой нежностью и любовью, что оледеневшее сердце пропустило удар, пуская по телу волну возмутительной теплоты. Ладонь с длинными пальцами огладила волосы с челкой, каскадом спадающей на красивое лицо, и тонкую шею с багровыми, медленно исчезающими пятнами, и худые плечи. И четвертый Аэртами улыбнулся в ответ. Он еще не умел говорить и не знал, как выразить свою заиндевевшую радость иначе, чем поцеловав каждого.Когда его тело опутали шелковые белые ткани, а спина немного прогнулась назад под весом исполинских крыльев, он смело ступил длинной мохнатой лапой на снег, не оставив следа. Длинный хвост ходил из стороны в сторону, в нос ударило множество ароматов, а уши дрогнули, уловив звук приближающейся войны, до которой еще несколько лет пути. И стая, сливаясь с горной долиной, заскользила по воздуху навстречу очередным несчастным, жаждущим спасения.