Глава 2. Отведи меня в церковь (1/1)

Её теперь звали Ревеккой.Их свадьба на развалинах старого мира в разрушенной городской церкви была быстрой, торопливой, размазанной, как шлепнувшийся об стену пейнтбольный шарик. Он дал ей имя и новую жизнь в новом качестве. Была ли она девственницей или они скрыли её грехи? Не верится, что такие, как она, способны ждать до свадьбы.Интересно, реши я пятнадцать лет назад подождать до свадьбы, была бы я сейчас на ее месте? Или, может, носила бы клетчатое, полосатое, серое, коричневое? Имела бы я детей, рожденных моим чревом? Была бы Хел рядом? Была бы Хел вообще? Её отец был лучше меня. Он не выжил бы в таких условиях. Бросил бы в них бутылку со спиртом и подожженной тряпкой. Его бы щедро наградили очередью. И стала бы я служанкой, и забрали бы у меня детей. Или бы я стала чужой женой, и тогда у меня не было бы Хел. Нет, нельзя. Оно того не стоит. Ничто не стоит того, чтобы не быть ей матерью.Все равно такие мысли — лишь игры утомленного разума. Болезненные. Это как вырезать на себе узоры канцелярским ножом. Моя соседка по общежитию колледжа часто так делала.— И увидела Рахиль, что не рождает детей Иакову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Иакову: дай мне детей, а если не так, я умираю.Монотонный, раскачивающийся, будто маятник, голос. При мне прошлой этот голос таким не бывал. Он звенел и срывался на хохот и шум, даже там, где это порой было неуместно. Он смеялся на кладбищах и в храмах, и я смеялась вместе с ним. Что это теперь — лицемерие? Или то самое изменение, случившееся в жизни после нас?— Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я Бог, Который не дал тебе плода чрева?Она, Ревекка, стыдливо опустила взгляд. В этой маленькой хрупкой фигурке в бирюзовом платьишке далеко не все безупречно. Но видно, что старания приложены: непослушные волосы пыталась усмирить невидимками, непослушное сердце — кротким жестом сложенных рук. Может, это только я выдумываю, и нет там, под пустой немолочной грудью, никакого бунта, никакого протеста, и она правда умирает, если Господь не даст ей детей. Хотя жалеть её мне сложно: это правило теперь вынесено на государственный уровень, а она в кругу исключений.— Она сказала: вот служанка моя Валла; войди к ней; пусть она родит на колени мои, чтобы и я имела детей от нее.Моя беда или радость в том, что я не знаю Библию. И не знаю, где и как они её исказили, урезали, перевернули. Я слышу не больше того, что мне говорят, и не борюсь с возмущением. В Красном центре при мне одна девушка пыталась спорить о Наложнице в Гиве и дочерях Лота, а на следующий день её забрали. Вернулась она скоро, но уже без языка.— Аминь.— Аминь, — повторяю я чуть тише, чем должно.Она берет меня за руку, и мы идем в спальню. Это больше, чем необходимо, и я удивлена решительности этой юной — теперь я вижу это ясно — конопатой девчушки. Зачем ей это? И откуда у нее столько сил? Она наверняка не впервые идет этим путем, а я — не первая, кого она держит за руку. Она ловит меня или опирается сама? Она знает, кто я, или хочет узнать?Внутри она ещё яснее дает понять, что хозяйка здесь она. С мягкой улыбкой уверенно толкает мои плечи на середину кровати, умело подложив под них небольшую подушку. Мне неудобно, но это и не для меня.Ревекка снимает со шкафа полупрозрачную белую вуаль, садится позади меня и накрывает нас. Вуаль начинается у моего пояса и заканчивается у её. Что же, теперь она отстояла свои права, как могла. Через белую сетку я гляжу на её лицо: должно быть, ей чуть больше двадцати. Я для неё старая тётка. Интересно, почему она сама не может родить? Известна ли ей причина? Знала ли она о своем бесплодии до того, как медицина перестала сообщать женщинам хоть что-либо об их состоянии? Или, может, дело не в ней? Тогда я на год ближе к колониям.Скрип двери, шорох накрахмаленной ткани пиджака. Интересно, он все также ненавидит костюмы, как десять лет назад? Если да, то хоть что-то в нынешней жизни он вынужден терпеть: они все теперь ходят, как парижские денди.Я уже освоила этот прием: выйти из своего тела, вылететь прочь, закрыть глаза или глядеть в потолок над собой. Не быть со своим телом, пока его касаются ненужные руки, ненужные люди. Но сейчас не выходит. Там, наверху, мои запястья к матрацу прижала Ревекка, не прилагающая ни капли лишних усилий, абсолютно уверенная в своем положении и превосходстве. Там, внизу, мои бедра держит человек, который уже делал это когда-то. Но тогда мы были вдвоем, и руки касались тела, а не плотной ткани высокого чулка.Я не могу на него взглянуть, хотя мне одновременно хочется и нет. Я себя выдам: так много в этом взгляде будет смыслов, весов и значений. Так много вопросов. Так много оправданий и обвинений, потому что это все, чего я хочу — и обвинить, и оправдать.Когда он входит, я дергаюсь и рефлекторно вскрикиваю, не успевая ухватить этот подлый звук. Господи, пусть она не подумает, что это от удовольствия. Она ведь и правда может сделать мою жизнь невыносимой, забрать всё, и даже чёртову ракушку размером с кулак и без моря внутри.Мне некуда бежать. Не в этот раз. Его запах возвращает меня в наши минус десять лет, в нашу студию на чердаке, в наше личной апокалиптическое безумие, в котором весь мир погиб, а мы были Адамом и Евой, первыми и последними людьми на Земле. Трещины ползут по воспоминаниям, осколки впиваются в душу острыми краями. Все прекрасное давится, колется, ломается этим жестоким событием. Я не могу дышать. Я дергаюсь — сначала слабо, в судороге, захватившей мои плечи и руки, затем сильнее, всем телом. В страхе шумно хватаю воздух ртом, пытаюсь сесть — Ревекка оказывается сильной, но, застигнутая врасплох, все же не справляется со мной, — не понимая, что мешает мне снизу. Хаотично пинаю ногами воздух, что-то сильно прижимает мою грудь к постели, сильная боль трижды обжигает меня изнутри, а затем, следуя за обретенным импульсом, я падаю на бок.Комната кружится, собираясь в причудливые узоры калейдоскопа. В детстве я любила их безумно. Но любопытство мое было неуемным, и все калейдоскопы ломались в моих руках в пределах недели. Вот она, моя жизнь — сломанный калейдоскоп и россыпь цветных стёклышек на тёмном паркете.В комнате я одна. Он это сделал со мной. И она сделала. И они ушли.Я подтягиваю колени к голове и сворачиваюсь внутрь, к своему животу. Жгучая боль внутри никуда не делась, и, я знаю, уйдет она только через несколько часов. Пальцами перебираю белую сетку вуали. Я бы с удовольствием порвала её, сожгла бы. Но вместо этого я вытираю ей слёзы — вот и все, что я могу себе позволить. Вытереть слезы и надеяться, что мне не удалят глаза, чтобы больше я никогда не могла плакать.