БОНУС: йод, йота, Йодемиш (1/1)

Если что-то и могло остановить Арми Хаммера от исследования неизвестной территории, то оно явно низвергалось его сумасшедшим энтузиазмом и поразительной тягой если не к приключениям, то к знакомству с неизведанным?— однозначно. Именно поэтому все надежды Генри проваляться неделю на пляже, загореть до хрустящей корочки, накупить безделушек и вернуться в Джерси испарились на второй день, когда Арми купил путеводитель и потащил знакомиться с Измиром.Конечно, они могли бы слетать в Стамбул, Анталью или Сиде. Но, во-первых, Арми категорически отказался от главных туристических городов, во-вторых, ?что он там не видел?, и в-третьих, вопрос безопасности и анонимности он поставил во главе их совместного отдыха, разумно решив, что здесь, в Измире, городе с развитой инфраструктурой, но малопритягательном для туристов, наткнуться даже на зазевавшегося журналиста шанс практически минимальный. Генри спорить не стал. В конце концов, главным для него стало совместное времяпрепровождение?— неважно где: даже Турцию они выбрали в спешке (читай: пьяном угаре), а потом Арми смеялся и говорил, что им придётся искать Уэйверли, чтобы получить новое задание и успеть спасти мир. Генри улыбался. Правда, по другой причине: Арми стеснялся признаться, что запомнил его намёк о ?сиквеле в Турции?. Естественно, это было завуалированное приглашение, замаскированное под ответ на вопрос интервьюера.И вот, спустя столько времени, Арми его принял.Так что теперь Генри без зазрения совести мог любоваться, как Арми, запрокинув голову и придерживая шляпу на затылке, с любопытством изучает орнаменты Измирской башни. Увлечённый, он даже не замечал, как проходя мимо оглядываются немногочисленные туристы и турки. Конечно, дело было не в том, что его узнавали (хотя кто знает), просто на него?— высокого, ещё не загорелого, но посмуглевшего, ладно сложенного и чертовски красивого?— сложно было не смотреть. Но прохожие обращали внимание мельком, ловили общий образ и впечатление. Генри же любовался. На ноги, например,?— соблазнительно длинные крепкие ноги, со светлой порослью, которая, выгорев на солнце, станет ещё светлее?— позолотеет, и по ней можно будет провести ладонью, заставляя Арми коротко хрипнуть от смеха, а потом обхватить его узкую мосластую коленку, ласково огладить большим пальцем и двинуться выше, на бедро, и попытаться скользнуть за край шорт. Конечно, этого Арми не позволит, перехватит ладонь, улыбнётся?— и утащит к какой-нибудь следующей достопримечательности.Не то чтобы это обидит. Даже не то чтобы разочарует?— скорее наоборот; и Генри ощущает, как желание?— осязаемое, зудящее, такое же горячее, как полуденные улицы Измира,?— жжётся в пальцах. Можно пойти у него на поводу: подойти и ущипнуть беззащитное бедро Арми?— и чтобы порозовело, как свежее пятнышко засоса, а Хаммер бы шипел по-кошачьи, ворчал, а потом смеялся?— или всё сразу. Он так тоже умеет.И всё же сейчас Генри предпочитает смотреть со стороны.Потому что, правда, что может быть лучше, чем наблюдать за расслабленным, открытым, забавным, по-детски радостным и энергичным Арми?Генри улыбается, лениво оглаживая ласковым взглядом поджарые ягодицы, не обтянутые, но выгодно подчёркнутые тёмными шортами; спину?— прямую, по которой тоже отчаянно хочется провести раскрытой ладонью, чтобы ощутить сплетения мышц и тут же?— грани рёбер, щекотливо перебрать их и, возможно, даже умудриться скользнуть под футболку на поджавшийся напряжённый живот; крылья лопаток?— острые, как он помнит, но сейчас?— едва видные очертания под безразмерной футболкой (что за дурацкая любовь к оверсайзу, Хаммер?). Плечи, жёсткие, уверенные, сильные плечи, на которых Арми когда-то?— давно, словно бы даже в прошлой жизни,?— носил Элизабет и катал маленьких Форда и Хопси. И, наконец, контрастно с вырезом футболки?— беззащитная нежная шея, открытая, почти не тронутая загаром, прикрытая кончиками золотящихся волос. В эту полоску кожи безумно хочется ткнуться губами, чтобы узнать?— правда ли она влажная от пота и горьковатая от соли, и как сладко будет, если её вылизать. Широко, жадно, задевая зубами чувствительный загривок.От таких мыслей кидает в жар?— не физическое возбуждение, но лёгкое опьянение. Так, что в голове шумит.Нервно облизнув пересохшие губы?— правда жарко,?— Генри резким жестом выплескивает остатки семечек из бумажного кулька стае голубей, выбрасывает газету в ближайшую урну?— и, натянув бейсболку ниже, почти на очки, подходит к застывшему Арми.—?Красивый,?— оказавшись рядом и тоже запрокинув голову, говорит Генри. Красивым мог быть и вид, и Хаммер. И мавританский стиль башни, само собой.—?Саат Кулеси.—?Что? —?Он поворачивается к Арми, но тот так и остаётся стоять, запрокинув голову, держа в руках развернутую туристическую карту,?— и за стёклами его солнцезащитный очков совершенно невозможно прочитать взгляд. Только светлая щёточка ресниц мелькает за тонкой металлической границей дужки. Вверх-вниз. Вверх?— и?— вниз.Во рту почему-то пересыхает.—?Это по-турецки. Часовые башни?— саат кулеси. Немного смешно звучит, да? —?Он мельком улыбается и не глядя складывает карту: три раза пополам, чтобы убрать в задний карман шорт. —?Ты читал про неё? —?Генри едва успевает мотнуть головой: нет, когда ему? —?но Арми уже объясняет:?— Её построили в первый год двадцатого века, но вообще случай был более торжественным?— двадцатипятилетие правления султана. Не уверен, но, скорее всего, высота башни соответствует годам его правлениях. В ней двадцать пять метров. Башня три или четыре раза была разрушена. Три точно?— два землетрясения и один погром, ну, слышал, наверное, Турецкий путч. Не знаю, какого чёрта, но они украли часы. В итоге закончить реставрацию смогли только через три года. —?А потом всё-таки оборачивается, и Генри видит, как полуденное солнце всё-таки пробивается сквозь неприступные баррикады?— солнцезащитные очки?— и бликует в распахнутых, поразительно честных глазах. Улыбка у Арми широкая и расслабленная, немного игривая. Такой бы любоваться вечно. —?Нравится?—?Очень,?— отвечает Генри?— и, боже, как же сложно отвести взгляд от губ Хаммера.—?Пойдём дальше? —?Арми вскользь касается пальцами его предплечья, и это почти отрезвляет: от прикосновения под кожу пробивается солнце и сворачивается в венах покорным, одомашненным теплом. Такое Супермену даже не снилось. На самом деле Генри не представляет, каково это?— хранить в своём теле такую необузданную, сверхчеловеческую мощь; каково это?— копить и концентрировать в себе энергию земного солнца; потому что то, что он чувствует сейчас, совершенно не похоже на то, что может и чувствует Кларк Кент. Несопоставимость понятий, несоизмеримость ощущений. Генри считывает свой пульс?— два такта, Ар-ми,?— и закусывает губу: человеком быть проще и куда приятнее. Потому что дело не в силе, но в слабости, которая делает сильнее.Генри улыбается, когда догоняет Арми у маленькой приземистой мечети. Из-под ног испуганно разлетается стайка откормленных голубей, и Арми, отвлекаясь на шум, кидает взгляд через плечо, коротко смеётся?— и едва хватает самообладания, чтобы не схватиться за никоновскую ?мыльницу?, болтающуюся на шее, и его, такого открытого, такого расслабленного, такого, черт возьми, прекрасного, сфотографировать.Ещё одно правило на эти ?каникулы?: никаких смартфонов. Только бумажная туристическая карта, ?мыльница? и наручные часы. Наверное, это правильно, потому что Генри не хочет, чтобы личная поездка стала достоянием общественности; но с другой стороны… о, с другой стороны?— отчаянно хочется сфотографировать Арми на фоне мечети, выложить в Инстаграм и написать ?провожу отпуск с лучшим мужчиной на свете, и эту неделю он полностью мой?. Возможно, добавить: ?Выкусите?. Или: ?Ближайшую жизнь, надеюсь, тоже?.Генри облизывает враз пересохшие губы и смотрит, как Арми, едва касаясь ладонью бирюзовых изразцов вокруг прямоугольных тёмных окон, выложенных будто из янтарной мозаики, сворачивает за первый из восьми углов мечети?— и на миг кажется, что сцена из фильма повторяется.Не из их фильма. Из того, другого, где Италия?— не Испанская лестница, дышащий историей Колизей и помпезные апартаменты ?Плаза?, напичканные русско-американскими жучками, а безмолвная берма Моне, собор Бергамо и площадь Витторио Эмануэле. Италия. О чём думает Арми, когда думает об Италии: об их прогулке на Веспе по Риму или о тихом, словно затерянном на границе мира Крема? Генри не знает. И, если честно, боится узнать.Но здесь и сейчас?— Турция, и ничего не стоит представить, что совсем недавно они выполнили стратегически важное задание по поручению Дяди и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом, изучая местные достопримечательности. И если Часовая башня, оставшаяся за спиной,?— замок, возведённый из песка и украшенный рыбьими чешуйками, то мечеть?— землистый кукольный домик на восточный лад, маленький и утончённый. Только минарет кажется не к месту: не башня, а кирпичный дымоотвод.Генри глубоко вздыхает и делает шаг в ту сторону, где минуту назад скрылся Арми,?— но не находит его. И даже удивиться не успевает, потому что Арми выныривает по другую сторону мечети и игриво пихает плечом в плечо: идём? Жар чужого тела прошибает даже сквозь ткань футболки, но всё, на что Генри способен,?— мазнуть прикосновением по запястью с татуировкой, скользнуть пальцами по горячей, немного влажной ладони, напоследок?— зацепить мизинец. Такого простого, незначительного жеста достаточно, чтобы кожа на шее Арми покрылась мурашками. Чувствительный.Генри закусывает щёку изнутри, чтобы не засмеяться, потому что это чувство?— пузырящееся, пьянящее, кисло-сладкое, как нагретое солнцем шампанское,?— затапливает его и ласковой волной лижет за рёбрами. Арми ничего не говорит. Только улыбается загадочно?— едва заметно, уголками губ, но за стёклами его очков невозможно разглядеть, как и куда он смотрит. Это почти разочаровывает. Зато даёт возможность совершенно бессовестно любоваться Арми в ответ.Они почти не говорят. Это удивительно, потому что Генри помнит, как много Арми болтал во время промо-тура и даже после, когда их снова разбросало по разным странам, но сейчас кажется, что Арми просто наслаждается: Измиром, неспешной прогулкой, обжигающим солнцем, пьянящим солёным воздухом, компанией, даже убегающими из-под ног голубями. Но главное?— молчание не тяготит. Хватает случайных прикосновений пальцев, плеч, невзначай обронённых слов, смеха просто так, из-за пойманных косых взглядов?— сложно разглядеть, но Генри всё равно их ловит, улыбается, кивает в сторону Кемералты.Это всё похоже на подростковое свидание, на которое они вырвались из-под зоркого ока консервативных родителей: только вдвоём, опасаясь быть замеченными в многолюдной толпе, выхватывать каждую секунду, словно она может стать последней.Они пересекают площадь, чтобы влиться в живой поток туристов и турков, но Арми неожиданно сворачивает с центральной улицы куда-то в проулок, и Генри следует за ним как привязанный.—?Говорят, тут есть одно кафе,?— кидает Арми не оборачиваясь,?— где варят отличный кофе по-турецки. Хочу попробовать.Кофе по-турецки варят в любой стране мира, но на самом деле его надо пробовать именно в Турции, по послеполуденной жаре, на одной из неприметных, почти безлюдных улочек Кемералты. Поэтому уже через двадцать минут они сидят за маленьким столиком на улице, соприкасаясь коленями, и не торопясь пьют кофе из расписных керамических демитасов: Генри?— с коньяком, Арми?— со специями и экмеком вприкуску. Только позже, когда Арми облизывает испачканные в креме пальцы и стреляет задумчивым взглядом из-под золотящихся ресниц, Генри понимает, почему здесь, подальше от проспекта, фешенебельных бутиков, однотипных рыночных палаток и гомона. Чтобы вот так?— делиться мгновением. Делиться честностью и быть беззаботным. Чтобы соприкасаться под столом бёдрами и коленями, а потом с улыбкой прятать озорной взгляд за стёклами солнцезащитных очков.Отпечатывать каждый миг в памяти, а не на плёнке.Когда они возвращаются на главную улицу, Арми растворяется в толпе. Это удивительно?— с его-то ростом, потому что обычно его макушка маячит над чужими головами солнечным ореолом, но Генри действительно теряет его в рябом потоке тел и лиц, пока Арми словно невзначай не вскидывает руку: я здесь. Конечно, первым делом он находит палатку с восточными сладостями и сухофруктами. Новая страна?— новая кухня, которую обязательно надо попробовать. Туристический путеводитель весь исчерчен пометками, где и что можно купить, за какую цену?в среднем; Генри видел, а потом смеялся и подкалывал. Арми не дулся, но закатывал глаза и качал головой, так и не сказав: ?Ты безнадёжен?. Но Генри безнадёжен. Потому что даже в такие моменты всё, о чём он мог думать,?— подвижные, мягкие, улыбчивые губы Хаммера.Но сейчас Генри думает о том, чтобы всё-таки озаботиться каким-никаким сувениром: братьям, родителям, племянникам, немногочисленным друзьям. Кэлу, обязательно Кэлу. И Арми, пока тот занят практикой турецкого и пытается сбить цену?— просто потому что еврейская кровь не даёт ему покоя. Это вызывает улыбку: знать слабости, уязвимости, привычки, недоступные, незнакомые другим. Что-то, что делает их особенными друг для друга. Почти роднит. Создаёт одну на двоих тайну.—?Что-то выбрали? —?спрашивает продавец на ломаном английском, и Генри только тогда замечает, что его оттеснили к палатке с турецкими платками. От расцветок, пёстрости, орнаментов, форм и отделок разбегаются глаза: Генри обводит прилавок потерянным взглядом, пока продавец кудахчет на смеси турецкого и английского, пасует руками над шалями, платками, палантинами, словно заклинает, и заискивающе улыбается. Сложно разобрать, что он говорит. Генри хмурится, но не может разобрать. Он снова обводит взглядом палатку, дёргает козырёк бейсболки и собирается идти дальше, но в последний момент за что-то цепляется. Не в переносном смысле?— в прямом: в язычке металлической пряжки часов запутывается нить, и когда Генри поднимает руку, из-под полотна наложенных друг на друга платков выныривает уголок шёлковой ткани. Полутень бликует на её поверхности, и на миг кажется, что платок разукрашен не бутами или мореской, а паттерном морозного узора по тонкой кромке речного льда; если же оставить его в тени, рисунок исчезает совсем, и ткань становится тёмной, как мрачная, безжизненная, бездонная полынья; а на свету… на свету кажется, что потайной восточный рисунок складывается в орнамент прожилок в знакомых голубых глазах?— таких же ярких и завораживающих, почти нечитаемых, но с запрятанной глубоко внутри нежностью и пониманием.—?Арабеска, гвоздика,?— говорит старый турок, когда Генри протягивает ему находку. —?Девушкам нравится. Цветок?— символ. Знаете?Генри качает головой: откуда? —?но, быть может, тайных знаков и не надо, потому что цвет и так говорит за них. Арми будет смеяться. Конечно будет смеяться, ведь сразу всё поймет,?— поэтому Генри убирает новоприобретенный подарок в карман бридж, расплачивается с улыбчивым турком долларами и движется дальше, между рядов: рыночные палатки с одеждой, местными сладостями и поделками ремесленников, полупустые чайханы и кафе, бутики именитых брендов?— и люди, люди, безмятежное, но стремительное течение, которое проносит его мимо Арми, смеющегося над чем-то вместе с продавцом, а когда Генри наконец удаётся выплыть, горячая ладонь ловит его за запястье, пальцы смыкаются ровно на опасно подскочившем пульсе?— и тянут куда-то вперёд, словно на пики скал или в водоворот, но здесь, сейчас, это не кажется слепым безрассудством.В конце концов они просто шатаются по рынку, заглядывают в лавочки, притираются плечами у палатки с резными ажурными шахматами?— безмолвно договариваются потом купить нечто подобное Гаю; турецкий чайный сервиз вполне мог бы занять своё место в рабочем шкафу мистера Уэйверли?— или Хью, тут как повезёт. Турецкие тапочки напоминают хрустальные туфельки Золушки?— маленькие, почти невесомые, с винтажным рисунком, приятного бежевого цвета?— цвета лимонного крема, поправляет Арми,?— поэтому они сразу занимают своё место в списке сувениров и определяются Алисии; для Дэбики в очередной палатке тканей они находят шейлу насыщенного персидского индиго с потайным пейсли и бахромой: Арми говорит, что Лиззи в нём будет выглядеть как принцесса восточных сказок из ?Тысячи и одной ночи??— австралийская Шахерезада. Генри не может скрыть улыбку. Так же, как не может перестать смотреть, потому что лукавое солнце припаивает взгляд к лицу Арми, играя какую-то завораживающую чертовщину светом и тенью на его скулах. Или просто Арми, проникающий в суть и раскрывающий красоту других, сам на бесконечно долгое мгновение становится таким прекрасным, что захватывает дух. Античный бог, не иначе. Но такой здесь, на жарком, свободном, порочном Востоке кажется удивительно своим?— куда больше своим, чем чужак с Британских островов.А потом, в гудящей толпе, Арми мельком касается горячими пальцами его вспотевшей ладони?— и это настолько по-человечески, настолько одновременно невинно и откровенно, что Генри стискивает его пальцы в ответ. Плавящийся от духоты Измир неожиданно сжимается в одно бесконечное прикосновение, вплавляется в кожу жаром, и шум крови в ушах перекрывает восточный ритм города, его гортанные напевы и серебряные переливы монисто. Всё, что имеет значение, здесь и сейчас?— в руках Генри, и он не намерен ни на секунду отпускать его.Потом они гуляют по караван-сараю: в отличие от духоты улицы, каменные стены хранят прохладу, и вместе с людскими голосами слышится шёпот истории?— далёкий, как эхо, но настолько явственный, что его можно пощупать. Арми рассказывает о древних постройках, о визирях и торговых караванах, о Великом пожаре Смирны?— а потом что-то отвлекает его внимание, какая-нибудь безделушка, и Генри едва вновь не теряет его среди пёстрого великолепия бус, подвесок, назаров и ?рук Фатимы?, блестящих и струящихся тканей, ковров, стеклянных мозаичных фонарей и расписной керамики, резных ажурных шкатулок, плетёных корзин… Пахнет специями, вечным летом и древностью. Арми догоняет у ближайшего выхода, притирается плечом и тихо улыбается чему-то своему.Когда они наконец покидают главную рыночную артерию Кемералты, дышать становится легче.От проспекта в разные стороны тянется множество узких неизведанных улочек, и Арми бесстрашно сворачивает на одну из них, утягивая Генри за собой. Когда на пути почти не остаётся людей, а Измир превращается в бесконечный древовидный лабиринт со множеством неизученных ходов, Хаммер бессовестно лезет в бумажный пакет. На обед у них был кофе по-турецки, и Генри не думает, что это хорошая идея?— перебивать аппетит сладостями или сухофруктами, но слова застревают в горле, стоит Арми бесстыже закинуть в рот кусочек турецкой пастилы и облизать выпачканные в кокосовой стружке пальцы. В этот раз жарко становится не от духоты и не от прикосновения, а от одного взгляда на это безрассудное, прекрасное, соблазнительное наваждение: Генри почти чувствует импульс, который готов толкнуть его на опрометчивый поступок, но в конце концов только отшучивается на очередную колкость?— или предложение? —?Арми и стискивает пальцы в кармане шорт. Ощущение прохлады шёлкового платка почти приводит в чувство.В хитросплетениях местных дорог ничего не стоит запутаться, но здешняя магия зачаровывает, пускает сверкающий песок в глаза и ни на миг не позволяет сбросить оцепенение. Арми болтает обо всём на свете и ни о чём одновременно; они сталкиваются бёдрами и плечами в узких переходах, хором смеются; разномастные пакеты на предплечьях Арми качаются как метрономы. Генри чувствует себя мальчишкой. Несносным, окрылённым, влюблённым мальчишкой.В этот город, в этот момент, в этого человека. В его пальцы в кокосовой стружке и фруктовой патоке, в широкую улыбку, обветренные, но мягкие губы, хитрый взгляд и щёточку длинных пшеничных ресниц. Хочется остаться в этом мгновении дольше, чем позволено, но ещё больше?— просто хочется.Поэтому когда Арми предлагает?— Генри не может отказаться.На самом деле Арми предлагает попробовать розовый рахат-лукум, и пальцы у него теперь?— в сахарной пудре, как и щека, и кончик носа, но Генри толкает его в переулок к стене, втискивается коленом между горячих бёдер и, проведя ладонью по взмокшей шее вверх, тянет на себя; на полпути?— ловит чужие сладкие губы своими. Арми смеётся ему в рот?— и, боже, если ты есть, останови эту минуту. Генри почти злится на хаммеровскую несерьёзность, но бесстыдно стонет, когда хрипловатый смех Арми вибрирует у него в горле и той самой пьянящей, пузырящейся волной стекает в грудную клетку и загорается бенгальским огнём.—?Безумный,?— фыркает Арми между поцелуями, и Генри тянет его за бёдра ниже, заставляя почти сесть на своё колено, запускает руку под футболку?— благослови оверсайз?— и вплавляется телом в тело, заставляя Хаммера издать что-то между смешком и стоном.Но кто тут безумный, хочется сказать Генри, кто тут безумный, пусть одно нахождение рядом с Арми заставляет терять голову. Если во рту сладко без этого его лукума и газировки. Если хватает просто положить ладонь на его подрагивающий живот, слегка надавить?— и заставить его растечься мягким воском в объятиях.—?Ну Генри, Генри, тише, притормози,?— шепчет Арми, когда Генри прихватывает его нижнюю губу и, слегка надавливая, обводит языком?— не принуждая, но намекая. Обещая. От хриплого голоса откровенно ведёт, и Генри, отстранившись, заглядывает в лицо Арми. Взгляд у него поплывший и мутный. Такой же оплавленный, как измирские улицы. Зато улыбается?— понимающе, с каким-то поразительным отцовским снисхождением, наверное, поэтому на секунду Генри ощущает ни с чем не сравнимый жгучий стыд?— и отступает,поправляя на Арми футболку. Но окончательно отстраниться всё равно не удаётся: Арми клюёт его в губы, вталкивает в рот кусочек рахат-лукума?— и неожиданно снова смеётся, отчего пакеты на его предплечьях?— как умудрился не уронить? —?вторят ему шуршанием.—?Не думал, что ты такой нетерпеливый,?— беззлобно улыбается он. А потом, кинув откровенный взгляд из-под ресниц, не то мурлычет, не то напевает:?— Всё что угодно этим вечером.Генри облизывает губы.—?Тебя.—?Меня.—?Всего.—?И даже больше.Генри почти задыхается от этой вседозволенности.Именно поэтому, когда они после долгой изнуряющей прогулки по окрестностям и сытного ужина в ресторане возвращаются в отель, вместо того, чтобы направиться к себе, принять душ и блаженно растянуться в кровати, Генри ловит Арми на пороге его номера и, позволив отстраниться лишь для того, чтобы поставить многочисленные пакеты, запускает пальцы под пояс шорт, тянет на себя, вжимается бёдрами в бёдра и голодно сминает улыбчивые губы поцелуем. Арми податливый, как глина, всё ещё горячий от знойного турецкого солнца, и пахнет от него, помимо трав, пряностей и специй, морем и йодом. Вечным летом. Пахнет им самим настолько, что взаправду можно потерять голову.Генри жадно, хаотично стискивает бока и ягодицы влажными ладонями, прижимает к себе, подталкивает вверх?— почти грубо, вплавляется, растворяется, не позволяя остаться ни дюйму, ни йоте между телами; а Арми,?— господи,?— он снова смеётся:—?Ну что, что ты хочешь, ненормальный.Генри знает, чего хочет. Его жёсткие, сильные бёдра в руках. Его острые колени, сжимающие бока. Пальцы, почти отчаянно сминающие крепкие плечи?— чтобы не упасть, не оторваться, ближе, ближе. Его губы, голос, хриплый грудной смех, дрожащие ресницы, колючий подбородок, острую ямочку между ключицами в этом дурацком вырезе футболки, поджимающийся от смеха живот…Всего. Наверное, всего.Но у Генри язык липнет к нёбу, и на слова не хватает сил?— зато хватает всё-таки подсадить Арми под ягодицы?— и он с готовностью оплетает чертовски длинными и соблазнительными ногами талию, обнимает за шею?— и снова смеётся.Безумный. Нереальный.Такой?— боже, о боже…Осторожно добраться до постели не получается: кажется, они собирают все углы и даже едва не спотыкаются, поэтому аккуратно уложить Арми не выходит?— они грузно падают на кровать, и теперь всё, на что их хватает,?— привести в порядок загнанное дыхание и устроиться удобнее, не расплетаясь ногами и руками. Всё ещё не оставляя ни йоты.Генри утыкается носом Арми под подбородок, коротко касается губами дрожащего кадыка?— пахнет терпко и сладко, так странно, что всё остальное сразу становится неважным?— и умиротворение лижет позвонки тёплым приливом: ничего не стоит скатиться в полудрёму, особенно когда горячая ладонь зарывается в вихры и мягко массирует макушку. Издать блаженный стон не получается лишь потому, что Генри устал. И потому что тишина упоительна.И даже когда Арми её нарушает, о чём-то рассказывая вполголоса, всё кажется таким, каким должно быть. Правильным.—?…а завтра поедем в Йодемиш,?— прежде чем окончательно скатиться в дрёму и поймать тёплый, почти целомудренный поцелуй, слышит Генри?— и смотрит из-под полуопущенных ресниц, как нежно улыбается Арми.—?Завтра?— всё что угодно,?— обещает Генри, подтягивается выше, чтобы с блаженным вздохом уткнуться в растрёпанные светлые волосы и вдохнуть запах. Арми замирает в его руках. Только ресницы, кажется, невесомо щекочут горло.—?Всё что угодно,?— хрипло повторяет Генри, теснее переплетаясь ногами и касаясь кончиками пальцев взмокшей шеи в горловине футболки,?— и даже больше.