Бетти Бакли, Больдини и бланманже (1/1)

–…нет, серьёзно, они так и сказали: зачем вы выставляете это непотребство? Их оскорбило, что картины голых женщин висели в одном зале с Пикассо. Окей, я понимаю, у каждого свой вкус, но с тобой поделились частью искусства, ты не можешь быть просто благодарен? —?О таких вещах Арми как обычно говорит с мягким снисходительным смехом, но одновременно?— с такой постиронией, что даже Генри становится сложно расшифровать его эмоции. Поэтому он предпочитает пить кофе и слушать. И, конечно, смотреть. —?Хорошо, что рядом был Говард. Но я всё равно подумал, что пусть лучше смотрят на голых женщин, чем на Пикассо.Атмосфера Неаполя и короткая передышка между съёмками вполне располагают к таким разговорам: в этот раз ресторан выбирает Арми, потому что сегодня Гай решает провести время в компании Лайонела и Алисии, чтобы обсудить следующую сцену. Генри не расстраивается. Конечно, только Гай знает, какую рыбу стоит выбрать на ужин и какое вино подойдёт к ней лучше всего, но до ужина ещё далеко, в ?Траттории? достойный выбор блюд с морепродуктами, а отсутствие Гая вполне компенсирует присутствие Арми?— и его разговоры обо всём на свете.Например, он говорит о Бетти Бакли, пока заказывает рыбные стейки, капучино и какой-то десерт с французским названием. Генри останавливается на рыбном ассорти и эспрессо, немного жалея о том, что ему приходится обходиться без сладкого?— и вообще без половины того, что он любит: чтобы не начинать всё с начала к следующей роли, приходится поддерживать форму диетой. Когда официант уходит, Арми уже делится впечатлениями от бродвейских постановок?— и Генри не думает, что что-то упустил, потому что говорить о Бетти Бакли и не затронуть бродвейских ?Кошек? и Бродвей в целом?— просто кощунство. Это как говорить о Шекспире и его постановках, но не упомянуть ?Глобус?.Заказ им приносят где-то между разговорами о выставках, дедушкиных коллекциях, Галерее Хаммера и импрессионистах. Арми благодарит официанта одними глазами и почему-то начинает с десерта: трогает желейный бок пальцем, словно проверяет, достаточно ли плотный, потом?— беспощадно разламывает чайной ложкой пополам и, зачерпнув кусочек с середины, где ягодная прослойка превращается в чёткие пастельные штрихи, отправляет в рот. Хватает всего доли секунды, чтобы его лицо одухотворённо засветилось, и Генри почему-то не может сдержать дурацкой улыбки, когда Арми довольно качает головой: ?Это нереально вкусно. Ты должен попробовать?.Как-нибудь в другой раз, решает Генри, потому что бланманже оказывается отставлен, и Арми всё-таки решает разделаться с рыбным стейком?— или, судя по его заинтересованному лицу, прикинуть, сколько времени и при какой температуре шеф доводил блюдо до идеальной прожарки. На самом деле Арми может сделать не хуже: гриль и копчение?— его конёк; и всё же он явно что-то просчитывает, прежде чем наконец взяться за еду.Глупо думать, что это заставит его замолчать. Он умудряется не только поглощать рыбный стейк, но и наслаждаться им, и не прекращать рассказывать о Бостонской школе, о Тарбелле и Бенсоне, о влиянии новообразованного французского художественного течения на группу итальянских художников, название которой Генри едва ли повторит,?— и делает это с такой лёгкостью, будто играет фактами, перебирает их, как цветные нити, а затем?— сплетает в удивительную историю, в единое винтажное полотно.После рыбного стейка они добираются до обнажённых женщин Больдини, неблагодарных посетителей и позднего Пикассо. Арми не перестаёт причитать, заедая своё возмущение подтаивающим десертом, и неподдельное удовольствие и наслаждение, которые неприкрыто читаются в глазах, на секунду заставляет Генри пожалеть, что он не решился заказать то же самое. Возможно, он упустил что-то важное. Что-то по-настоящему заслуживающее его внимания.Или нет.—?Пикассо гений,?— улыбается Генри и даже не прячет губы за ободком кружки. Кофе горький, но не может перебить сладость момента. В Неаполе прохладно, и тенты растянуты больше от дождя, чем от солнца, но Генри кажется, что у него обгорели руки и кончики пальцев. Или это самовнушение. Потому что загривок кусает тёплый ветер, и за шиворот срывается какая-то изморось: близится сезон дождей, скоро октябрь, и всё-таки Генри кажется, что ему печёт грудную клетку и плечи.Сегодня в Неаполе пасмурно.?— Конечно гений, но ты видел Больдини? —?У Арми шало блестят глаза, и он весь в нетерпении поделиться очередной потрясающей вещью, которая есть в его мире, поэтому важно не упустить момент: Генри не видел Больдини?— или да, просто не знал, что это Больдини,?— но он видел много других вещей: например, как очаровательно распахиваются глаза Арми, когда он в двух секундах от того, чтобы открыть миру очередное чудо света. Или как искренне восхищается чем-то или кем-то, напрасно умаляя собственные заслуги и достоинства. Или как погружается в новый, неизученный мир, проникается им, становится неотделимой его частью?— и так со всем, будь то кино, живопись, книга?— или чья-то жизнь.Генри едва заметно качает головой, и Арми конечно же понимает этот жест.—?О, парень, тебе определённо надо это увидеть,?— говорит он и указывает ложкой в его сторону, словно подчёркивает: определённо,?— он того стоит.Стоит не столько того, чтобы любоваться самим Больдини, а сколько проверить слова Арми и в который раз убедиться, что у него поразительный вкус в некоторых вещах. И что он умеет удивлять. И что на самом деле это двойное удовольствие?— познавать чужой мир и одновременно наполнять свой новыми, поразительными, чудесными открытиями.И как у него это получается?—?Дело не в голых женщинах,?— смеётся Арми, и замечание звучит совершенно не пошло, скорее?— интимно, и Генри в нетерпении облизывает губы. Кофе теряет вкус; на языке остаётся непонятная сладость. —?Они красивы, конечно, какая женщина не красива? —?этот парень определённо знал толк в телах, но суть не в обнажении, а в цвете, в линиях. —?Он запинается на миг, словно тушуется, и порывисто опускает глаза в полупустую розочку с бланманже. Его ложка застывает над пока не тронутой половиной, и Генри почему-то кажется, что Арми просто собрался что-то наколдовать, но неожиданно забыл заклинание?— вот так, в самый разгар таинства,?— но магия, конечно, не в его пальцах, а в его голосе, его словах, и ловить искры волшебства приходится в трепещущих светлых ресницах, когда Арми с особой любовью, присущей только ему, добавляет:?— В нежности.—?Вот как? —?только и может спросить Генри, но вопрос, он надеется, не звучит насмешливо. Потому что над тем, что говорит Арми, невозможно смеяться, ведь если он говорит о нежности, хочется её прочувствовать?— глубину, насыщенность, форму. Ощутить цвет, осязать линии.Арми всё понимает правильно: улыбается спокойно и уверенно, наклоняется ближе, словно готовится поделиться сокровенной тайной, и Генри ловит момент этой сгущающейся сокровенности?— ловит и не может отпустить.Это одна из потрясающих и неповторимых черт Арми?— делиться неважными, незримыми мелочами, превращая их в подлинно бесценные вещи. Он рассуждает об архитектуре и живописи не со скучным менторским превосходством, с каким обычно читают лекции старые университетские преподаватели, но раскрывает суть, позволяет заглянуть в глубь, чтобы увидеть самое ценное. Красота на поверхности?— безусловно, и за этой красотой сокрыты куда более невзрачные детали, которые Арми достаёт на поверхность, показывает, рассказывает, заставляет ощутить и распробовать.Генри знает, какова нежность Арми. Она вся?— в его уверенных, сильных руках, в его открытом взгляде, в его гордом ?моя жена? и до глухой тоски тёплом ?скоро увидимся?. Вся его нежность заключена в Элизабет Чэмберс.Генри не вор, он не собирается пользоваться тем, что ему не принадлежит, поэтому берёт то, что предлагают: безобидные шутки, дружескую поддержку, время, которое они проводят вместе не только на съёмочных площадках, разговоры ни о чём, но обо всём одновременно.—?У Ренуара, знаешь, тоже есть голые женщины,?— откладывая злосчастную ложку, говорит Арми?— и, кажется, в этот момент для него перестаёт существовать всё вокруг, кроме его, Генри, внимания. Это льстит. Безумно. И Генри всё-таки ощущает себя воришкой?— пока, слава богу, не пойманным. —?Но это позирование. В этом нет ничего такого. В смысле, я хочу сказать… —?он неловко взмахивает ладонью и пожимает плечом: пытается свести концы воедино,?— ладно, да, это портреты известного художника, но кроме завершённого образа в этом ничего нет, ты видишь людей, женщин, не важно, которых рисовали с натуры много часов, и иногда вместо того, чтобы наслаждаться, просто думаешь: ?Чёрт возьми, как у неё не затекли плечи?? В конце концов, это не фотография. —?Арми прерывается, только чтобы вспомнить о своём бланманже, но ложка снова зависает, так и не коснувшись десерта?— наверное, Арми просто оттягивает время, чтобы собраться с мыслями, чтобы собраться самому?— передать в точности свои ощущения и эмоции. За несколько месяцев репетиций и пару месяцев съёмок Генри почти безошибочно научился разгадывать слова и эмоции Арми, но этот момент?— когда слова становятся словами и эмоции становятся эмоциями, а не зашифрованным посланием, понятным на самом деле только им,?— тоже ценен. Поэтому Генри ждёт. Смотрит на дрожащие ресницы, опускает взгляд к приоткрытому рту?— опасная и глупая привычка?— и заставляет себя переключиться на пустую чашку кофе.Позаботиться о том, чтобы заказать новую, Генри не успевает, потому что Арми наконец говорит?— чуть тише и с какой-то лёгкой хрипотцой:—?Больдини… ловит момент. —?Арми бросает быстрый взгляд, облизывает губы?— и Генри тоже ловит момент, запечатлевает, запечатывает, убирает глубоко в нагрудный карман?— ближе к сердцу. —?Кажется, что он рисует, когда женщина спит, или когда просыпается, или принимает ванну, курит, одевается… он не заставляет их позировать, он просто… ну, знаешь, ловит их движения и передаёт с любовной небрежностью; не хотел беспокоить, не предупредил, просто нарисовал. Они естественные, живые, не приукрашенные. Нежные.Генри кивает так, будто понимает, будто в полной мере осознаёт, как всю нежность нескончаемого момента Больдини запечатлевает на холсте. На самом деле это сложно представить, пока не увидишь своими глазами, но сейчас жалеть стоит о другом: рядом нет художника, способного увековечить миг, который тщетно и отчаянно пытается сохранить Генри. Потому что сытый, улыбчивый, искренний Арми?— это то, что заслуживает не только внимания, но бережного запечатления. Слишком грубо будет достать смартфон и просто сфотографировать его?— не так поймёт, посчитает шуткой, улыбнётся на камеру больше профессионально, чем искренне?— и развеет этот момент. Здесь нужно что-то тоньше, что-то интимнее?— вроде карандашных или пастельных эскизов. Что-то быстрое?— набросать основные черты, немного небрежные, но лёгкие, чуть смазанные; главное?— уловить расслабленность позы и ленное веселье; уловить улыбку, мягкий изгиб губ, остатки сладости на них?— и живо сияющие невозможные глаза под светлыми длинными ресницами.Наполеон с его многочисленными талантами однозначно смог бы запечатлеть это в лучшем виде. Но Генри не Наполеон. И он упускает самое важное.Когда рядом возникает Гай, Генри всё ещё продолжает созерцать и пытаться ухватить волшебство момента, даже когда Арми подзывает взмахом руки официанта, а Ричи говорит что-то вроде ?Свидание в Неаполе?— это прекрасно, но нужно возвращаться на площадку?.Конечно, да, конечно нужно.И пока Арми оставляет в чековой книжке наличку с неплохими чаевыми, Генри тянет к себе недоеденный бланманже и всё-таки пробует разводы ягодной пастели. Как и ожидалось: вкусно. Не приторно, но сладко?— как красть поцелуй. Генри никогда не крал поцелуи, просто иногда?— сейчас?— хочется попробовать на вкус улыбчивые губы Арми. Для сравнения. Просто чтобы понять вкус нежности.Но пока Генри сохраняет лишь сладость момента?— и этого, он надеется, достаточно.