Часть 3. Ведьмин круг (1/1)

В огромном старом доме, испещренном десятками и десятками комнат, кухня должна была быть белой, исполинской и уж точно никак не уютной, как вот в том особняке, где жил когда-то их с младшим братом общий друг.Всего один раз мальчик по имени Тони тайком провел их в свой дом, богатые хозяева которого не жаловали вечно голодной чумазой детворы с ободранными коленками, пристроенной из сиротского приюта на соседское ранчо?— не столько в качестве членов семьи, сколько в качестве неказистых шпыняемых работников, получающих платой надголовную крышу да хлеб. В доме том было много-много залов, выдраенных до неестественного блеска гостиных и спален, увешанных жутковатыми картинами галерей-коридоров и одна здоровенная, скалящаяся отполированными серебряными сервизами, кухня с постоянно что-то пекущей раскаленной печью.Дружба с задорным улыбчивым мальчишкой из чванливого особняка закончилась много лет назад, дорожка судьбы, если таковая существовала, увела Билла прочь из родных краев ускользающего детства, а вот та кухня, хранившая кажущиеся нескончаемыми запасы, почему-то прочно засела в памяти юного Эллиаса.Однако же новое маленькое помещеньице, куда пригласил его мистер Томас и где с трудом умещался видавший виды обшарпанный стол на двоих человек, пара стульев?— вернее, один стул и один пухленький табурет,?— заляпанный сажей очаг и одинокая полочка с немногочисленной посудой?— назвать кухней просто не поворачивался язык.К тому же здесь не водилось ни одного, пусть даже самого неприметного, окошка, и слабый свет, сотканный трепещущими огоньками свеч, сгонял таящиеся в щелях тени по углам, отчего потолок казался еще более низким, а стены?— еще более узкими.Каморка, чулан какой-нибудь?— это да. Но кухня…Да и потом, где это видано, чтобы хозяин такого большущего дома сидел себе не в какой-нибудь вычурной столовой, смакуя изысканные кушанья из зеркальных тарелок, а совершенно спокойно, будто большая золотая рыба в родном пруду, рассиживал за покачивающимся на подбитых ножках столом, неторопливо поглощая самую обыкновенную суповую похлебку?А этот вот и сидел, скользил не слишком заинтересованным взглядом по мелким статейкам желтых газетных страниц, лениво запивал нехитрый завтрак ароматным дымящимся кофе и не обращал ни малейшего внимания ни на танцующий вокруг полумрак, ни на елозящего на приютившем табурете потерянного мальчишку.Посреди стола стояла еще наполовину полная чугунная кастрюлька, рядом с ней?— плетеная корзинка с зеленью, овощами и тремя заблудившимися краснобокими яблоками. Чуть поодаль, умостившись на миниатюрном потрескавшемся блюдце, построились холмиками ломти аккуратно нарезанного хлеба, по соседству с ними?— полный кувшин молока и одинокий кусок пронизанного дырками-норками сыра.Вот сыр-то этот как раз и примагничивал все мысли да взгляды Билла?— слишком уж соблазнительные шли от него запахи и слишком уж сильно хотелось его попробовать: на ранчо старого Джона, кроме не самого свежего хлеба, тушеного маисового рагу с бататом да редких мясных объедков с хозяйского стола, обычно ничего не давали.Воровато поглядывая на уткнувшегося в свою бумажонку мистера попугая, Билл осторожно подполз поближе, протянул руку, помешкал с пару секунд, сцапал желтый треугольник и, напрочь позабыв о всяких дурацких приличиях, которые не обязывался, но всё равно вроде как должен был блюсти, откусил от того нескромный кусок.Лакомство оказалось неожиданно мягким, нежным и удивительно вкусным, поэтому за первым куском последовал и второй, за вторым?— третий. По мере того как Эллиас, едва ли толком жуя и всё больше жадно глотая, расправлялся с так опрометчиво выставленным угощением, чувство голода не затуплялось, а только разгоралось, отзываясь в брюхе болезненной изжогой и бесстыдно громким бурчанием.Томас как ни в чём не бывало отпил из своей кружки, перевернул страницу, по-прежнему не отрывая от газеты глаз, и Билл, ощутивший даже своеобразную благодарность к не слишком расторопному человеку-птице, потянулся за молоком, игнорируя стоящий рядом стакан, с наслаждением глотая прямо из кувшина.С молоком замечательно пошел хлеб?— белый, свежий и хрустящий, за хлебом последовала пучками поглощенная зелень, за зеленью?— вторая порция похлебки, оказавшейся настолько вкусной, что парнишка не смог удержать тихого блаженного выдоха.Миска опустела меньше чем за минуту, а будоражащая воображение кастрюлька стояла так близко, кружа голову зазывными ароматами…К тому же Билл ясно понимал, что совершенно не наелся, а дурацкий мистер Томас, не иначе как выискивающий в этой своей глупой газетёнке карту зарытого сокровища, не трудился даже расправиться с одной смехотворной порцией.Давно уже незаслуженно остывшей, между прочим.И мальчишка, осмелев ровно настолько, чтобы не дать пропасть единственному оставшемуся на столе съестному, хищным движением подцепил чугунок, притянул его к себе вплотную и, с неподдельной нежностью обнимая, погрузил в восхитительное содержимое ложку.?Попугай этот сам во всём виноват?,?— с неожиданной для самого себя обиженной угрюмостью подумал он, уже не так радостно облизывая ныряющий на дно и выныривающий обратно столовый прибор.Как будто какая-то идиотская газета была настолько интереснее него, вполне себе живого и настоящего, что кретинистый беспёрый тип даже доброго утра пожелать не мог…К тому времени как чашка мистера Томаса, наконец, опустела, а похлебка так и осталась стыть подернутой масляной пенкой кашей, Билл уже не знал, куда себя деть.Можно было, наверное, поблагодарить за еду и уйти. Ну, или просто уйти, но…Возвращаться на негласно оприходованный чердак ужасно не хотелось, как не хотелось и бесцельно шататься по не слишком гостеприимному дому-великану, и Эллиас не имел не малейшего понятия, чем ему заняться, когда странный молчаливый завтрак всё-таки завершится.С другой стороны, сидение здесь, в глухом навязчивом полумраке, единственными источниками звуков в котором были перелистываемые бумажные страницы да собственное дыхание, начинающее казаться чудовищно-громким?— занятием тоже было не особо увлекательным.Билл вертелся, сначала украдкой осматривался, а потом, потеряв остатки и без того притянутых за уши манер, принялся открыто пялиться по сторонам, стараясь углядеть в скудном убранстве что-нибудь такое, что открыло бы некую тайну птичьего человека или, на худой конец, сумело бы развеять обуявшую вязкую неловкость.Правда, всё, что смогли заметить относительно привыкшие к сумраку глаза?— это лишь всё новые и новые разводы трещин, осевшая по углам многолетняя пыль, спрятанная в задней стенке дверь кладовки и рассыпанные возле очага горелые головешки.Скучно, неуютно, темно, душно. Но всё же…Всё же так, когда человек-птица с ничего не выражающим лицом находился рядом, было много-много лучше, чем когда он рядом не находился.Внезапно ударившее осознание этого так разозлило поперхнувшегося выдохом Билла, что забытый чугунок, оставшийся греться на его коленях, соскользнул вниз, с грохотом столкнувшись с полом, когда мальчик на одном лишь импульсе резко подался навстречу мужчине, стараясь разглядеть вызывающее непрошеные ощущения лицо…А затем, опомнившись, вздрогнув всем телом и не сдержав испуганного чертыхания, так же резко подался назад, непроизвольно вжал голову в плечи и застыл, расширившимися глазами уставившись на оторвавшегося, наконец, от своего чтива Томаса.Тот же в свою очередь лишь чуть изогнул брови, скользнул беглым взглядом по продолжающей покачиваться с боку на бок кастрюльке, оглядел девственно-пустой стол и, отложив газету, пронзил как никогда еще пристальным взглядом зардевшегося от столь неожиданного внимания Эллиаса.К пятнышкам веснушек, щедро украшающим мальчишеское лицо, примешались поналипшие хлебные крошки, разводы мясного жира и россыпь белых молочных капелек. К уголкам перепачканных чем только можно губ пристали пушистые усики укропа. И даже на худой шее, обтянутой гроздью забавных кроваво-красных бусин, робко примостились желтовато-алые дорожки протекшего помидорного сока.Губы мужчины невольно дрогнули, поддавшись легкой, почти невесомой усмешке; если бы только дикий зверёнок внутри Билла знал, что то незнакомое и хрупкое, что затаилось на дне чужих глаз и в уголках губ, называлось ?лаской??— он бы, может, и позволил тонкой ниточке, нерешительно протянувшейся между ними, пробыть чуточку дольше…Но волчата, привыкшие зубами и кулаками отбивать у жизни сомнительное право ?быть?, не могли, как бы ни хотели обратного, таких вещей знать.Поэтому Билл, расценивший поведение мужчины как самую что ни на есть насмешку, резко ссутулился, стиснул пальцы в побелевшие кулаки и, нахмурив брови, с вызовом вскинулся:—?Чего тебе?!Взгляд Томаса мгновенно посерьезнел, столкнувшись со взглядом вспыхнувших карих глаз, и Билл бы мог поспорить, что на самую долю секунды, слишком короткую, чтобы осознать и удержать в памяти, серое и дождливое за радужками чужих зрачков сделалось очень-очень тоскливым и одиноким. Почти таким же, как крапленый янтарь других отзеркаленных глаз, раз за разом глядящих с осколков проплывающих мимо холодных отражений.Ответа ожидаемо не последовало, тем больше распаляя болезненный жгучий огонь в часто-часто заколотившейся мальчишеской груди; Томас, молчаливо поднявшись со стула, протянул было навстречу руку, промедлив, впрочем, ровно настолько, чтобы Эллиас успел это заметить, снова и снова оценивая пойманный жест по-своему.Когда чужие пальцы хотели неуверенно и осторожно, но притронуться к лохматым вьющимся прядкам?— Билл, как ошпаренный, отшатнулся, едва не слетев с табурета, тряхнул головой и со смесью из злости и обиды исподлобья уставился на растерянно застывшего мужчину.Непонимание?— страшная сила, способная разрушать даже то нерушимое, что строилось одну вечность за другой. Но еще более страшная сила, способная оживлять мертвое и убивать бессмертное?— это человеческое упрямство.Томас Феникс, в отличие от не в меру вспыльчивого веснушчатого волчонка, упрямым давно уже больше не был. И наивным дураком он не был тоже, чтобы не заметить заживо сжигающих диковатого мальчонку язычков шипящего недоверия…Но были в этой жизни вещи, которые просто были. В них не стоило встревать, их не стоило ворошить, не стоило ни копаться, ни даже невзначай трогать?— ничего, кроме как оставить быть.Далеко не во всё следовало вмешиваться?— это знание до сих пор горело на коже Феникса гноящимися индиговыми ранами, неподвластными исцеляющему колдовству ни одного лекаря надлунного и подлунного мира.Да и потом, он вовсе не был альтруистом, а янтарные глаза юного волчонка неосознанно клялись возненавидеть и сжечь дотла всякого, кто только посмеет приблизиться и проявить к ним жалость……Томас Феникс, бросив напоследок короткий и привычно уже ниочемный взгляд на кострящийся комок оголенных импульсов да эмоций, разрисованный броской кисточкой самого Солнца, задвинул за собой стул, развернулся и молча ушел, оставив мальчишку догорать в удушливом опостылом одиночестве.???Человек-птица тихой тенью порхал по дому, но Билл, из головы которого никак не желало уходить сегодняшнее дурацкое утро, больше не ходил за ним по следу.Чертов мистер Томас над ним однозначно смеялся и, скорее всего, жалел?— иначе как еще объяснить все эти идиотские жесты? Можно подумать, что он был маленьким беспомощным сопляком, нуждающимся в том, чтобы его снисходительно погладили по головке, играя в неумелую имитацию того, чего у него не было и не будет уже никогда…И всё же, даже несмотря на обиду, злость, разочарование и по-детски тошнотворный привкус несправедливости на горчащем кончике языка, чудаковатый светловолосый мужчина так же уперто, как и прежде, не оставлял мысли Эллиаса в покое.Мальчик даже начал подозревать, что уселся здесь, на самом полу возле входной-выходной прихожей двери, вовсе не случайно. Отчасти, конечно, из-за того, что дом ощущался давяще-чуждым, никто так и не выделил ему никакой личной комнаты, и близость трав-неба-земли-свободы делала чуть-чуть легче. Но по большему счету, как бы он ни пытался себе лгать, тут просто отыскалось самое удобное место, чтобы?— вроде бы незаметно и невзначай… —?наблюдать за ходящей туда и сюда бескрылой птицей.Вчерашняя лиловая рубашка на той сменилась рубашкой другой, светло-синей, с желтоватыми кисточками по краям и расширяющимися книзу рукавами. На месте голубого пояса появился пояс белый, расшитый узорами бледной тканой лаванды, а болтающихся на том позолоченных колокольцев, кажется, еще и еще прибавилось.—?И в самом деле… попугай… —?хмуро буркнул себе под нос Билл, с каким-то новым, незнакомым, но паршивым на вкус чувством передернув плечами.За неполные полчаса, проведенные здесь, он успел узнать, что походка у Томаса легкая, плавная, будто бы он не человек вовсе, а и взаправду птица. Дощатый пол не скрипел под его ногами, каблуки сандалий не отбивали привычного вальса, а сам Феникс вроде бы еще только-только был совсем рядом?— и вдруг оказывался в совершенно другом месте.Билл, ни за что не желающий признаваться себе в этом, откровенно любовался им, теряясь, не понимая и отчаянно желая узнать больше, больше, несоизмеримо больше…Только вот этот дурак, этот напыщенный, ничего-то не видящий и не замечающий павлин, опять собирался куда-то уйти.И когда этот самый дурак, небрежно ухватив двумя пальцами за горло бутылку, направился к двери, почти поравнявшись с настороженно глядящим из-под челки мальчишкой, последний не сумел удержаться.Проклинать себя за слабость он будет потом, позже, совсем немножечко позже, но сейчас…—?Ты… куда ты…? —?вопрос получился еще более жалким, чем Билл себе представлял, а пальцы, против воли впавшего в ступор хозяина потянувшиеся навстречу мужчине, мертвой судорожной хваткой вцепились в полу чужой рубашки: на один короткий миг, пока Эллиас, не сообразив, что только что натворил, не отдернул руку, переполошенно уставившись в пол.Идиот! Какой же он идиот! Какой непутевый, бестолковый, ничему не учащийся иди…Знакомая уже тяжелая ладонь, которой он нисколечко не ждал почувствовать, мягко и осторожно, словно бы чего-то боясь, опустилась ему на макушку, оборвав весь мыслеток да небрежно потрепав, и Билл, захлебнувшись собственным сердечным стуком, не посмел ни вдохнуть, ни выдохнуть, чувствуя, как из самых глубин его существа пугающей теплой волной поднимается что-то огромное, безумное, пробирающее до пожирающей кости исступленной дрожи.В какой-то момент он ощутил неуловимое, но жизненно необходимое желание увидеть чужие серые глаза, и пульсирующее в липкой эйфории сердце согласно зашептало, что да, да, так нужно, так действительно очень и очень нужно, но…Но что-то хрупкое, ломкое и болезненное, живущее за исцарапанной обгорелой кожей и нелепыми рыжими веснушками, трусливо заскреблось отказывающимися тупыми когтями, в итоге оказавшись сильнее и сердца, и пожаром охватывающих ощущений, и остывающего от опущенных рук тепла, ведь…Ничего ведь не изменится с того, что он посмотрит кому-то в глаза.К тому же…Было страшно, было до постыдного страшно увидеть в тех всего-навсего очередную насмешку да плохо прикрытую попытку глупого подобранного щенка без жалости пожалеть.Поэтому Билл не шевелился.Не шевелился, пока чуть грубая, но бесконечно теплая ладонь медленно гладила его по голове, перебирая в пальцах вот уже с несколько дней не видевшие расчески космы.Не шевелился, когда приятная и отчего-то такая желанная тяжесть исчезла, сменившись резкой и острой надсадной пустотой…… и лишь когда Томас, тихо затворив за собой дверь, так же беззвучно ушел, он позволил себе сползти по стене ниже да сделать судорожный глоток отсыревшего холодного воздуха, насквозь пронзивший всё его замученное исковерканное существо.Было больно.Здесь, в этом трижды проклятом и проклявшем доме, было слишком невыносимо больно.???Записка, начертанная пляшущим искосым почерком на клочке выдранной из газеты страницы, гласила скупое и скудное:?Спасибо за гостеприимство?.Только кто бы знал, как трудно оказалось вывести кое-как найденным потрепанным пером эти три лживых, неправильных, абсолютно неверных слова!Странный старый дом, оставаясь всё таким же пыльным, темным и далеким, с каждой проведенной под его крышей секундой всё прочнее впитывался в кожу, в сердце, в печень и лёгкие, заставляя дышать с собой в едином сращенном ритме.Смешно и нелепо: Билл же даже суток в нём толком провести не успел, а стоило лишь переступить протяжно скрипнувший порог с намерением уйти и не вернуться, как тяжелая сырая тоска разбухла в груди червивым клубком, противно щекочущим беззащитные голые стенки. Но еще хуже делалось от мысли, что впредь он никогда уже не увидит спокойных серых глаз, таящих в себе много больше, чем недорощенный непутевый мальчишка навроде него когда-либо сумеет понять.И поэтому, именно поэтому он должен был уйти, убраться отсюда, оставить чужое гнездо такой же чужой птицы до того, как станет бесповоротно поздно.Эллиас не был уверен, найдет ли мистер Томас смятый клочок невзрачной бумаги, оставленный на спальном чердачном полу, заметит ли, придаст ли значение вообще, но…Чего уж точно человек-птица с копной медово-пшеничных волос делать не будет, так это искать безнадежного глупого мальчишку, успевшего немыслимым образом привязаться к совершенно постороннему человеку.И вспоминать о нём он не будет тоже.И тосковать?— тем более.Выгоревшие на летнем солнце поля стенали желто-рыжими травами, краплеными колосьями диких злаков, пробивающимися сквозь переплетения терновника пучками бледно-зеленой осоки. Низкорослые кустарники, усыпанные гроздьями мелких желтых цветков, сливались в медленном танце с ветвями одичалого боярышника, раскидываясь ковром золотисто-алого пламени.Небо, распластавшее пьяные синие крылья, мерно укачивало заблудившихся ватных овец, сотканных из нежного белого пуха, а плавящееся прямо там, в своём стеклянном царстве, солнце не щадило ни перекликающихся из зарослей птиц, ни стрекочущих колыбельные сверчков, ни бредущего сквозь бесконечные поля и всхолмия заблудившегося мальчишку.Сколько юный Эллиас ни пытался, а той ломкой тропки, граничащей с иллюзией, по которой его еще вчера проводил мистер Томас, отыскать так и не сумел. То ли здесь, в забытых всеми обезлюженных краях, плели свои каверзы какие-нибудь мелкие гоблинистые эльфы, водящие ночами зачарованные хороводы, то ли места эти, как и оставшийся где-то за спиной дом, были сами себе на уме, прогоняя пыльную солнечную скуку такими вот играми с редкими, едва ли не одиночными путниками…То ли эта самая тропинка Биллу просто изначально причудилась, и во всём опять и опять был повинен дурацкий человек-птица, чересчур уверенно ведущий подобранного маленького гостя сквозь монотонные палитры путаных трав.Правда, как бы там ни было, но Эллиас был почти точно уверен, что пустоши?— пустошами, а деревьев на пути вчера всё-таки особо не попадалось. И хриплого насмешливого храпа невесть где затаившихся жаб?— уж подавно.Последнее особенно обескураживало, потому что даже непроходимейший на свете болван знает, что там, где жаба?— там и водоем. Но откуда в трескучих, крошащихся под знойным гнётом, налицо обезвоженных пустырях взяться водоему?— Билл не представлял.Невидимые жабы же тем не менее продолжали старательно надрывать глотки, а коренастые хиленькие деревца с каждым пройденным шагом становились всё более крепкими, более высокими, более коряжистыми.Через еще один небольшой преодоленный отрезок?— метров пятьдесят или, возможно, семьдесят?— в сухом удушливом воздухе засквозила еле заметная сырость, разбавленная чем-то терпким, пряным, сладковато-гнилостным…В том, что эта не та, совершенно не та дорога, не оставалось никаких сомнений.Наверное, было бы лучше остановиться, развернуться и попробовать пойти в другую сторону, не оставляя надежды сыскать скрытую колючим пологом тропу…Вот только при мысли, что где-нибудь там он может натолкнуться на возвращающегося обратно в дом Томаса?— Билл всю свою трезвую решимость терял, начиная лихорадочно думать, что какая вообще разница, куда идти, если идти было так или иначе некуда? Город, пустоши, дремучие леса?— мальчишке уже было почти всё равно. Разве что в городе можно попытаться стащить у кого-нибудь денег или еды, а здесь оставалось надеяться отыскать хоть каких-нибудь ягод или плодов. И потом…Даже если бы очень-очень захотелось, даже если бы получилось скрутить в рог погоняющее в спину упрямство и отшвырнуть напыжившуюся гордость?— трудновато вернуться назад, если понятия не имеешь, откуда ты, собственно, пришел.Поля-кусты-поля были до обидного одинаковыми и настолько густыми в нижнем ?подлеске?, что отыскать в их переплетениях собственные следы не представлялось возможным. Будто и правда маленькие игривые феи, прячась в волшебных дуплах да норках, мановением прозрачного крыла выпрямляли погнутые травы и сращивали кости сломанных ветвей…И поэтому юный Эллиас, хоть и прекрасно понимающий, что делает всё это сильно-сильно зазря, продолжал уперто продираться вперед, в заходящиеся какофонией пупырчатых жаб обволакивающие дебри.Когда солнце, повисев в зените, с ленивым зевком покатилось огромным шаром к земле?— от приветливого желто-бурого одеяла не осталось и следа.Пустоши плавно сменились поросшей кочками кустистой грядой, а гряда незаметно, но очень быстро перетекла в широкую торфяную поляну, местами исчезающую под грязновато-зелеными лужами разлившихся мелких болотец.Потяжелевший воздух приятно прохладил раскаленную кожу, витающая скользкой птицей сырость то и дело задевала хвостом, снимая навеянную дневным светилом дурманную дрёму, а влажная трава, касающаяся пяток через прорези драных ботинок, вызывала почти неудержимое желание пройтись по ней босиком.Болот?— настоящих реальных болот, а не тех, что жили в чужих историях?— Билл никогда прежде не видел, и потому где-то там, глубоко в груди, вместе с пульсирующим чувством непонятной еще опасности бурей поднимался яркий и живой восторг.Кроме высокой, мясистой, насыщенно-зеленой травы из рыхлой земли тянулись вверх низенькие кустики, усыпанные созревающими ягодами, теряющимися между салатовыми и бледно-розовыми оттенками.Показавшиеся наконец-то лягушки и жабы, маленькими буро-зелеными грибочками облепившие коряги и наполовину погребенные под мутной жижей поваленные стволы, разрезали зачарованную зыбкую тишину зычными рокочущими голосами, сменяя друг друга в бесконечном помноженном гвалте.Где-то в стирающейся тени умостившихся по краям видимости деревьев непривычно надрывно кричала кукушка, навевая воспоминания о давно канувших в никуда днях, когда Биллу было только десять, и когда он точно так же сбегал в леса, с той только разницей, что по пятам в обязательном порядке шлепал маленький неуклюжий братишка, и его забытое, казалось бы, ?Бил-ли?, с нелепым акцентом разделенное на два восторженных слога, барабанным эхом отдавалось в кличе безымянной кукующей птицы, так и не нашедшей своего особенного родного гнезда…???Первое впечатление от меленьких бесформенных желто-зеленых луж, пахнущих одновременно сладким и горьким, оказалось до постыдного обманчивым?— это Билл понял сразу, как только познакомился с теми самую чуточку ближе.Чутьё, не раз сохранявшее жизнь не в меру импульсивному и неуемному мальчишке, начало надрываться еще тогда, когда Эллиас, не пожелавший обходить торфяную поляну кругом, додумался направиться прямо сквозь зеркально-спокойные с виду топи. Но что такое невидимое чутьё, когда рядом лежало нечто новое и еще неизведанное, да и выглядело оно вполне себе надежно, заманчиво и безобидно?Поэтому парнишка, махнув на всё рукой, уверенно зашагал по мокрой, чавкающей, временами проваливающейся под ногами земле, всякий раз с отвращением морщась, когда жидкое и скользкое заползало к нему в ботинки, отзываясь очередным противным хлюпом.Грибные лягушки, не привыкшие, чтобы кто-то тревожил их в собственном самопровозглашенном царстве, таращили налитые рябые глаза на забредшего неизвестного гостя, с возмущенными ?ква-а-а-ак? шарахаясь от одетых в тяжелую обувку шагов.Некоторые особенно наглые, впрочем, шарахаться никуда не спешили: наоборот, выпятив раздутую грудь, растопыривали перепончатые лапы и, глядя в упор на глупого двуногого исполина, храбро отстаивали свою территорию…И вот именно из-за такой?— не в меру нахальной и сумасшедшей?— не то лягушки, не то жабы Билл и познакомился с болотным коварством до неприличия ближе.Когда Билл, заприметивший показавшуюся вполне крепкой и твердой кочку, уже занес над той ногу, растянувшись в опасном широком полупрыжке?— из вездесущих зарослей осоки выскочила огромная, действительно огромная лягушко-жаба.Билл её вовсе не испугался, нет, и даже не побрезговал наступить на наглое земноводное, намеренно занявшее откормленной пупырчатой тушкой почти весь узенький островок суши, но…Эффект неожиданности сыграл, как ни крути, свою роль, тело дрогнуло, дернулось, совсем чуть-чуть подскочило, и нога, так и не испробовав спасительной земли, соскользнула мимо, угодив в смачно булькнувшую лужу…Следом за собой потащив и самого Эллиаса, не удержавшего равновесия и не ожидавшего, что в мелких с первого взгляда запрудах может оказаться настолько глубоко.Нагретая солнцем болотная вода, сильно разящая мускусом и растительно-рыбной гнилью, тут же набилась в рот, заползла в горло, забралась в нос, воруя воздух и поселяя в крови, в жилах, в забившейся невесомой душе острый, почти панический страх.Билл тщетно барахтался, пытаясь нащупать дно, но едва рука или нога натыкалась на что-нибудь, что могло бы остановить это всё и помочь выбраться, как толщи густой мути тут же словно проваливались глубже, заглатывали надежнее, не намереваясь отпускать пойманную добычу на волю.Билл не привык кричать или звать на помощь, да и здесь, в забытой дикой глуши, на чью-либо подмогу можно было и не рассчитывать, но всё-таки, когда хлюпающая зловонная жижа подступила к самым плечам, пытаясь обвязаться и вокруг шеи, с губ мальчика сорвался сдавленный, уже по-настоящему истошный рык, подогретый огнём поднимающейся бессильной злости.Пускай было страшно, но страх этот?— мокрый, трясущийся и липкий?— принадлежал лишь телу, инстинктивно страшащемуся того, что последует, если водянистая топкая хмарь поднимется еще чуть-чуть выше.Внутри же самого Эллиаса, глупой плотской оболочке подчиняться не желающего, кипела злость?— наивная и глупая злость, смешанная с обидой и отчаяньем. Настолько нелепая, настолько противная злость, что к глазам мальчишки сами собой подступили слёзы, губы задрожали, а тело, бьющееся загнанным на смерть зверем, содрогнулось в спазме самой настоящей, стремительно окутывающей сознание истерии.…когда уже сгустившиеся голодные толщи обвили змеящимися лапами шею, надавливая на плечи и толкая на смерть, рука Билла, непроизвольно дернувшаяся, выбившаяся, ухватилась за толстый, полуразложившийся, но пока всё еще крепкий корень наполовину пожранного болотом ствола.???Одинокая бездомная кукушка всё так же растягивала чьё-то чужое имя, смоченное в пыльце растопленного вечернего клевера, хрипящий и квакающий хоровод сник, оставшись за спиной, а где-то впереди, приманивая и указывая верный путь, слабым отблеском пели смычки ветреных сверчков, подставляющих хрупкие спинки лучам первых просыпающихся звёзд.Ветки трещали и ломались, оставляя на коже кровящиеся засечки, трава и корни путались под заплетающимися ногами, но Билл?— мокрый, вымотанный и до костей продрогший?— из последних сил ломился сквозь начавшие потихоньку иссушаться заросли, с трепещущим сердцем узнавая в них боярышниковые пустоши и выгоревшие знойные поля.Одежда, выкрашенная в разводы илистых пятен, липла к коже, смоченные волосы падали на глаза, руки и ноги тряслись, не желая подчиняться, а тело то и дело сводило мелкой судорогой, когда к горлу подступал очередной комок тошноты.Внутри, в напуганном сжимающемся сердце, вновь и вновь поднимался леденелый ужас, вновь и вновь зеркально-тихое болото смыкало вокруг свои оковы и вновь и вновь ликующим теплом ложился под пальцы корень давно погибшего дерева-исполина. Отчаянные животные рывки, отчаянное нежелание умирать такой нелепой смертью, вспыхнувшие где-то на дне перемыкающегося сознания серые дождливые глаза и нехотя отступившая, наконец, трясина.Билл не понимал, не помнил, не знал, куда и зачем шёл… или, скорее, почти бежал; тело двигалось само, теряясь в обступающих со всех сторон дебрях терновника и диких злаков, в синем небесном бархате и твердой, такой твердой земле под босыми ногами, оставившими в болоте утопленные башмаки…Далеко же или близко впереди, в зыбком смешении трепетного желания и воображения, звенел высокими вызолоченными колокольчиками старый запыленный дом, в который кто-то молчаливый и непостижимый, сплетая редкое бесценное волшебство, замученного мальчишку вёл.Чужой, странный, темный, зябкий дом. И всё же…Всё же…Показавшийся вдруг отчего-то таким…Родным.