Возвращение (1/1)

В день, когда он возвратился домой, на море бушевал шторм. Поднялся ветер, свистело и выло в крышах, дребезжали оконные стекла. К зиме, к сезону бурь дни становились короче - но теперь тьма упала на город едва перевалило за полдень; словно накрыло чугунной крышкой и прежде времени наступила ночь. Сразу после оттепели во Флане над континентом вдруг пронеслась зима - ливни, штормы и бури, последняя жухлая листва, сбитая с голых ветвей, стоячие холодные туманы, а одним утром по мостовой у Щербатой Короны разросся и иней, белесый и тонкий. Мало радости принесли сборы в дорогу - выходить пришлось бы то ли по топкой жиже, то ли по смерзшейся комьями грязи, а может и то и другое, по очереди, день за днем. Первая злая буря и правда застала в дороге. Тем вечером Касар принимал от попутчиков ставки, которую из ладоней он сможет разжать первее - ту, которой придерживал поводья под ледяным дождем или ту, что пересекает уродливый свежий шрам, но которая оказалась обернута теплой полой плаща. Выяснили, что правая - со шрамом - вовсе не разжимается до конца. Касар плел что-то о том, как закрыл ладонью лицо от отравленного ножа, будто лежал в горячке с неделю, оттого и вышел из города только теперь. В самое, чтоб не сказать покрепче, удачное время. Ему отчего-то верили - скорее ради забавы, погреть уши, чем оттого что россказни были похожи на правду. В Прокампур он вошел за несколько дней до Лунного Пира. *** В день, когда он возвратился домой, на море бушевал шторм. Все утро отец пропадал в мастерской, а Аэланна помогала матери в кухне - предчувствие грозы словно бы навалилось на двери и окна, все оставались в доме, и тихие переговоры гостей сопровождали домашние хлопоты. Аэланна порой оборачивалась к окну - близится ли стена дождя, далеко ли сверкнула молния, и успел ли гончар собрать свой товар с уличного прилавка, и сдвинулся ли упрямый мул, запряженный в повозку. Она толкла специи в каменной ступке. В душном и теплом воздухе кухни густо стоял грибной запах, мешалась с дымом от очага пряная пыль, вспыхивала то и дело летучими искрами. Аэланна была невысокой и полной. Ей шел шестнадцатый год, но и в лице, и в теле остались детские черты - и стопы она всегда ставила малость внутрь мысками, и ладони ее были короткими, мягкими, с толстыми пальцами. Она напевала что-то, неслышно-тихо, и притопывала по временам ногой. Бело-золотым светилась у пламени очага спутанная копна волос. Когда она увидела его из окна, то уронила со страшным треском тяжелую ступку - от деревянного пола брызнули щепки. Мать всплеснула руками, но Аэланна сказала первая:— Там Касар. И Кетра тут же замолкла на полуслове. Фигурка внизу, на улице, едва удерживала рвущиеся и раздуваемые ветром полы накидки. Приметив, что его видят, Касар поднял руку - и тут же через его голову перехлестнуло плащ. Он уснул, впервые за несколько лет, в своей постели. Простыни пахли теплом и пылью. За тонкой стеной, которой когда-то давно разделили их общую комнату, слышно было сестру. Она не спала: читала, бегло листая страницы, и жгла оплывший свечной огарок.Ему снилось... Или, вернее, он вспоминал: как в густой тишине разглядывали его шрамы - тонкую, еле заметную сетку, похожую на морщины. Как к его лицу протянулась рука сестры, и он подался вперед и позволил ей ощупать свой подбородок - ее пальцы, мягкие и подвижные, пахли пряностями. Как его обнимали отец и мать, и от матери тоже, как и всегда, пахло специями и травами, а от отца, свежо и терпко, древесиной - досками и опилками. Как Касар говорил, но все больше молчал на вопросы - не находился, что отвечать. Как он прикоснулся губами ко лбу Кетры и и попросил прощения - и она тоже, как он, не нашлась с ответом. Как сестра заварила ему душистые травы, а он грел руки у чашки, пока мать, отвернувшись, словно бы прячась от его острого взгляда, спасала едва не обуглившиеся грибы. Что отец забыл о делах в мастерской, хотя из кармана рабочего фартука торчали стамески в древесной пыли. Что они с матерью не изменились совсем, а сестра вдруг, в какой-то миг перестала быть несмышленым ребенком. Она смотрела задумчиво и печально - и Касар чувствовал, как в нем поднимается вместе с жалостью старая память.Каким жестоким он был в их детстве. Должно быть, теперь она зла на него - и за то, как он никогда не любил ее, и за то, как ушел, и за то, что теперь вернулся.Он проснулся с поздним рассветом и долго лежал, прислушиваясь. Ни шагов, ни разговоров в доме не стало слышно - осталась только гроза, вой ветра и гром, барабанная дробь дождя. Касару казалось, будто он слышит, как за многие мили отсюда о скалы разбиваются корабли, их борта трескаются и разлетаются скорлупой, и казалось, будто бой капель о стекла - это гремят укрытые пеной валы, и что они с треском обрушиваются на обломки.Прежде чем с головой провалиться в горячечный бред, он успел постучаться в тонкую стену и сказать, что хочет воды.В последний раз так лихорадило его в раннем детстве - он метался, сбивал простыни и одеяла, бредил на драконьем и видел страшные яркие сны.Первое, что Аэланна сказала Касару, когда он очнулся - не выплыл из бреда на несколько минут, чтобы тут же вновь потерять сознание, а по-настоящему - было:— Ну что? Обратил на себя внимание? И он так опешил от ее обыденной и холодной грубости, что поначалу просто хватал ртом воздух. Потом говорить стало невозможно: Аэланна, приподняв его голову над подушкой, вливала в Касара горький горячий отвар. Он видел, как от отвращения дернулся уголок ее губ - волосы его были скользкими от пота. А после было, конечно, поздно рассказывать, в каком дерьме по колено он добирался из Флана, и из какого дерьма выбирался до этого. Конечно, однажды он все равно рассказал. После возвращения Касару доверили вести бумаги. В сезон штормов гости дома оказывались едва ли не заперты в городе - Кетра и Аэланна готовили на семерых, Алатор днями не выбирался из портового района, целительница Каэ пропадала в трущобах, а братья Макиль и Эрдан едва успевали справляться с ее ребенком. Уши младенца были круглыми как монетки, но никто не сказал Каэ и слова. Иногда из-за тонкой стены Касар слышал две скрипки и окарину: Аэланна с ногами взбиралась на постель, и все равно братья едва умещались чтобы не задевать стен смычками. Кроха Мелла, брыкаясь, тянул к окарине руки. По вечерам слышен был только скрип пера и тихий шелест страниц. Временами к Касару возвращались бредовые сны - черные, красные, жар и ледяная вода, тишина и острые выкрики, сгнившие остовы кораблей в болотах под Фланом, мерзостный хруст, белесая слизь, его же горячечный бред, записанный на древесных стволах грубыми рунами - где-то в глубокой чаще.Денлор ему больше не снился. Иногда Касару хотелось сказать ему что-нибудь, но он понимал, что говорить больше нечего. По временам Аэланну будило то, как брат вскакивает среди ночи, заходясь хриплым кашлем. Она лежала в постели, глядя на темные трещины в потолке, пока Касар заставлял себя вдохнуть медленнее - выдохнуть и вдохнуть. Потом он уходил, и она слышала в коридоре шаги и скрип половиц. Она слышала, как где-то в доме льется из ковша вода. Быть может, это будило не только ее - но Аэланна одна решилась выйти за ним.В детстве Касар часто прятался между веток громадного дуба в крошечном внутреннем дворике. Когда-то здесь могла поместиться повозка, но теперь все пространство занимало собою дерево, упиравшееся ветвями в стены и окна домов. Может быть, ему не хотелось лезть туда в одной только рубашке и простыне, а может, казалось, что в облетевшей кроне толком не спрятаться - но Касар сидел на скамье, грубо сколоченной и перекошенной толстыми дубовыми корнями. Небо над Прокампуром было ясным: ярко светила луна, почти полная. — Хочешь еще пару дней проваляться в горячке? Касар сидел, прислонившись спиной к стволу. Он повернул голову на слова Аэланны. В полутьме тускло светились его глаза, как в самую темную ночь светится живыми водорослями море - призрачно, бледно-зеленым. — Ты злишься?— Может быть. — Извини. Аэланна едва сдержалась чтобы не развернуться на каблуках и не вернуться обратно в дом - в груди у нее клокотал гнев. — Ты просто... Ну ты и сволочь. — Это из-за того, что я ушел тогда и ничего тебе не сказал? Голос его был глухим - Аэланна успела привыкнуть, что раз в несколько дней он спал плохо и до вечера оставался усталым, словно бы плоской и онемевшей тенью самого себя. Она скрестила руки на груди. — Это из-за того, что я часами сидела у твоей постели, а теперь ты решил подышать свежим воздухом за пять часов до рассвета. В простыне. — А насчет...— Да, и это тоже. Она помолчала. Ее глаза зеркально блестели от лунного света - желто и ярко. — Я все понимаю. И тогда понимала. — Что, правда?— Но не то чтобы ты был прав когда просто... Ушел. Касар зябко пожал плечами. — Я просто хотел чтобы меня оставили в покое. Знаешь, не твердили каждый чертов день, какой я отличный сын и брат - а это было не так - и какой я стану подмогой когда подрасту - а я этого не хотел. Я думал, будто хочу только быть один и где угодно, но не здесь. — А еще, — Аэланна пересекла двор и теперь подпирала плечом дубовый ствол, — ты не хотел, чтобы тебя жалели. Урод, мол, от которого отказалась мать - и смотри-ка, мы все равно тебя любим. Касар устало прикрыл глаза рукой. — Я не знал, что ты тоже так о себе думаешь. — Ты вообще мало чего знал. И думал только о себе. — У тебя хотя бы не было чертовой чешуи. Он почти чувствовал, как Аэланна невесело улыбнулась:— Бедный. Луна светила холодно, воздух был прозрачный и тонкий - зимний воздух. Касар понял вдруг, что выдыхает пар. — И они тоже не понимали этого, — он подтянул колени к груди, — ни о тебе, ни обо мне. Они просто нас любили. — И когда это тебе вправили мозги? Он вдруг рассмеялся, а после закашлялся - а после выдавил, все еще хрипло:— С месяц назад. — Ну ты и...— Нет, правда! Смерть вообще вроде как... Много чего меняет. Она хотела что-то сказать, но теперь замолчала. Не стало слышно ничего кроме шума холодного ветра в голых ветвях - и еще иногда Касар не сдерживал кашель. Они завтракали при свечах в темной холодной кухне. Аэланна настояла горький отвар из трав Каэ, Касар вынул с полки получерствый хлеб - постучал по столу лепешкой и хмыкнул. В кладовой нашлось мягкое масло и терпкий соленый сыр. Он рассказывал ей как путешествовал несколько лет, нигде не задерживаясь надолго; о многих попутчиках, с большею частью которых расстались нехорошо; о друзьях, которых множество раз променял на легкие деньги; о городах и селениях, куда ему теперь заказан путь. О том, как часто он просыпался в чужой постели со звоном в голове и пчелиным ульем во рту. О том, как однажды он выпрыгнул из второго этажа дома прямо на мостовую. О том, что он был кругом изворотливым негодяем - и Аэланна тоже сказала, что он был лживым мерзавцем, а потом заставила его выпить еще целую чашку горького пойла. Он рассказал ей о Сиянии, и она слушала, застыв от ужаса, и не желала верить. Он рассказал ей о культе - тут и там перескакивая с эльфийского на всеобщий, припоминая названия и имена, долгие переговоры и случайно брошенные слова. Он рассказал ей о том, как умер и как его возвратили к жизни. Он рассказал о Дерайе и Флинне. Он рассказал о Локусе. Он рассказал о Дисмасе.И он рассказал об Илварии. Как они сражались - однажды даже держали осаду. Как они искали и находили все новые ветви культа. Как отчаянно он желал защитить ту девушку, Мимару - оттого что не мог не думать о сестре. Как будто он должен был что-то вернуть. Раз мир был к нему несправедлив, он никому ничего не был должен - разве не так? Его не желали принять - он не принимал других. Его не понимали - и он не желал понять. "Разве не так?" - успокаивал он себя много лет, и, не задумываясь, причинял боль, и лгал, и, пройдя по головам, наконец получал все, что желает. И ничего в конце концов не получал. Он рассказал о Тьме. Он рассказал, как шел в подземелья под городом с мыслью, что не вернется - поэтому и не стоило беспокоиться. Как не думал, что они выстоят в битве с тем магом - который, представишь ли себе, парил над землей. Как они убили его; как он сгорел заживо в этом озере живой, страшной силы. Он рассказал о Денлоре. Касар рассказал, как думал, что сможет вернуть долг - может быть, впервые в жизни - за то, что ему не позволили умереть, не оставили одного, не дали остаться наедине с этим ужасом навсегда. Как он думал, будто бы сможет теперь усмирить свою силу. Как он думал, что сможет вернуть его к жизни. Стол был весь в крошках от хлеба, Аэланна забыла кусок на краю, в чашке ее остыл горький отвар. Когда Касар рассказывал о взрыве в лаборатории и о едва созданном теле, которое не могло даже вдохнуть, в кухню вошла Каэ. От нее несло смрадом смерти, дымом и холодом. Она осмотрела Касара, замершего на полуслове, и мимолетно коснулась его горячего лба, и разглядела шрам от осколка на правой руке - заставила несколько раз согнуть и разогнуть пальцы. Она ушла так же скоро, как появилась, бросив Касару флакон с желтой мазью и схватив со стола ломоть сыра. Вскоре проснулся младенец Мелла - и тут же заплакал. За окнами разлился алым зимний рассвет: так пятно-солнце горело в тумане у горизонта. Касар досказал скомканно, быстро, пока Аэланна затапливала очаг, и в тот день до ночи сидел на кухне, только по временам отзываясь на оклики, а больше смотрел из окна. Там на улицу множеством мелких прилавков разросся рубиновый рынок и даже в самую гадостную погоду не стихала торговля. В тот день ему снилось... Или, вернее, он вспоминал. Ночь была теплой и пахла горькими травами и землей. Позднее, жаркое, перезрелое лето уже уступало осени - или, быть может, только маячило на горизонте, а пока от земли еще веяло терпкой весенней влагой. Ночь была теплой и летней, пахла горькими травами - а над нею простерлось небо, далекое и усыпанное иголочными остриями звезд. Касар бездумно и безотчетно искал глазами знакомые формы созвездий - и не находил, и так же бездумно не удивлялся этому, и отчего-то знал, что никогда не найдет их здесь. Страха не было. Было далекое, смутное, темное воспоминание о нем - но Касар мог вдохнуть, медленно выдохнуть, выпустить из груди этот легкий и тонкий воздух. За ребрами, внутри них, стало просторно и пусто. Не тяжело, не тесно. Если бы он приложил к груди руку, смог бы почувствовать, как мерно и тихо бьется внутри сердце. На широком, укрытом свежими травами и росой склоне холма Касар был не один. Кто-то был рядом - должно быть, тяжелый согнутый колос так же касался его волос, щекотал то и дело висок, а от льдистой росы налились холодом рукава. Он так же сложил руки на груди, а дышалось ему так же легко. Голос его странно приглушал собой шорох и шепот трав. Ни обернуться к Денлору, ни протянуть руки Касар не мог - взгляд его оказался прикован к небу, а руки прочно сплетены между собою пальцами. Он помнил: словно они о чем-то беседовали тогда, о чем-то тревожном, далеком, не важном уже. Касар пытался, борясь со сном, вспомнить - но летняя ночь уступила место запаху бумаги, чернил и пыли. Кажется, кто-то из них сказал, что ему очень жаль. Он моргнул и проснулся от очередного раската грома, сотрясшего побережье.