1. (1/1)

Я не помню Тэхёна до третьего класса начальной школы. Будто не было его совсем. И свою жизнь до девяти лет я помню мало. Когда стала мелькать передо мной эта мелкая фигура с короткими обгрызенными неумелым парикмахером волосами, вечно задранным носом и дымчатыми, стервозными, презирающими, обещающими, блядскими, непостижимыми глазами? Как мы начали дружить, и дружба ли это была? Слишком горький привкус от неё остался. Разве бывает так, что дружба горчит?Начало вспоминается смутно. Память выдает его детскую фигуру, нависающую над моей партой. Я пишу задачу, а дыхание начинает сбиваться, потому что он смотрит. Моей смелости хватает только на короткий взгляд, прячущийся обратно в листки, а он уже безразлично отходит к другому столу. Быть может, я обратил на него внимание от досадного чувства. От той раздраженной интонации в его голосе, с которой он бросает: ?С дороги!? мне, сидящему на корточках в проходе между парт в поисках ручки. Но моя досада не от того, что я не ответил наглецу. Она от того, что помешал. Как пробуждаются чувства? Одновременно с осознанием, что значит быть раздавленным? Я учусь с ними справляться рано, в девять лет.Наше сближение видится мне в форме спирали. Он кружит на дальних подступах, первый виток размашистый и мы пересекаемся редко. ?Чон дежурный, пусть моет тряпку?, ?Берите Чона к себе в команду, у нас уже хватает?, ?Сегодня отсутствуют Ли Дохэн и Чон Чонгук. А, нет, Чон здесь?. Всегда только по фамилии и вскользь, но в этом мнится столько интимности, адресованной лично мне. От того, как его голосом произносится ?Чон?, у меня что-то сжимается в лёгких. Он видит меня. Он знает обо мне. Тэхён ходит кругами, витки становятся чаще, а в центре я, ни о чем не подозревающий, но ждущий.Давно забыт момент, в котором мы впервые сели рядом, а потом стали ходить домой одной дорогой, той, которая вела в другую сторону от моего дома. Ради Тэхёна я делал крюк каждый день и был вознаграждаем рассказами о таинственном лесе с замшелой избушкой в центре, о волшебных караванах в горах, бе?гом по лужам, битвами на мечах из палок под дождём, нырянием в листву или сугроб, в зависимости от времени года. Он обожал фэнтези и пересказывал мне сюжеты увиденных фильмов с нескрываемым восторгом. Тэхён руководил придуманными им играми, в которых он всегда был маг, а я его ученик. Он был рыцарь?— я оруженосец. Он следопыт?— я его верный пёс. Он накладывал заклятие и приказывал: ?Будешь молчать до 12 часов завтрашнего дня?. И я молчал, даже если меня спрашивали, даже если угрожали, даже если учитель. Каким-то непостижимым образом он мог заставить выполнять свои указания.Бывали моменты: я проявлял гордость. Я отворачивался, обрывал его на полуслове, мог нарочно не слушать его подсказки, стоя перед учителем. В награду получал шипящее ?кретин? и ненавидящий взгляд. Я не буду твоей собакой, я не буду твоим оруженосцем, я не нуждаюсь в тебе, твои глаза обычные и совсем не имеют надо мной власти. Тэхён в бешенстве кусает мне руку и визжит, что подрихтует мне рожу. Не потому ли я это запомнил, что на моей взрослой руке до сих пор отпечатаны два полумесяца детских зубов? После стервозных периодов он, как ни в чем ни бывало, может напевать себе под нос, решая в тетради пример и щипая мою руку. Напевая, отправляется на перерыв, докучает одноклассникам или читает книгу, уперевшись коленями в стол. ?Ким Тэхён, перестань выть?. На замечания он не реагирует никогда, слишком глубоко он в себе, а мне всегда интересно, что у него внутри. Почему к нему так тянет, почему его слова особенные, а каждое движение?— произведение искусства.Я завороженно наблюдал, как он ест. Тэхён кусал половину бутерброда, а остатки подносил к моему рту, что означало?— я должен открыть рот и принять подношение. И я принимал и прятал ликование в воротник. Тэхён грыз яблоко, в сторону летели сочные брызги, а я ждал свою законную половину, переданную от его губ, языка, зубов?— к моим. Сколько в этом доедании было интимного, одуряющего, черт-те что шевелящего в моей просыпающейся чувственности. Никогда ни за кем другим я не доедал, не пил из одной чашки даже после моей матери. Я был брезглив до дрожи, ревнив до тупости, посылал смертельные взгляды всякому, легкомысленно наступившему на мою тень, отдавившему мне ногу, примерившему мою кепку, глядящему в мою сторону. Тэхёну можно было всё, но ему не надо было ничего. Моя одержимость доходила до того, что я копировал его почерк, количество слов в строчке и строк на странице тетради. Если не совпадало?— я вырывал лист и переписывал так, чтобы совпало. Знал ли Тэхён о моей навязчивой зависимости? Наверняка нет, но не мог не чувствовать, а почувствовав, пользовался и, вне всяких сомнений, упивался.Моё самое драгоценное воспоминание относится к поездке всем классом на Чеджу в период зимних каникул. Мы заселились в отель и провели свой первый день в парке. Тэхён шел в паре с кем угодно, только не со мной, иногда я кидал в него, стоящего в 10 шагах, полный надежды и бешенства взгляд, а он отбивал его то зевотой, то повернутым ко мне затылком, то навязчиво обнимая соседа. Идиот, никто не терпит твоих рук, кроме меня.Наша комната в гостинице на пять человек. Когда разговоры перед сном постепенно стихают, я не смыкаю глаз, глядя в синюю слепую пустоту за окном и перевариваю обиду в голове. Тэхён, какая странная мысль пришла тебе тогда в голову, что тобой руководило в ту ночь? Нет, всегда? Я никогда не мог тебя понять.Помню, как прогнулся матрас под его тяжестью, слева от меня. Он накрылся моим одеялом, и мы лежали в темноте. Я обрадовался, что можно пошептаться, ведь Тэхён соскучился и пришел. А он привстал на локте и неожиданно начал мелко целовать мне шею, пересекать грудь от правого плеча до левого, пока я застыл мертвым опоссумом, в попытке прочувствовать свою первую близость. Я точно понял: то, что он делает, дружеским занятием не назовешь, это знание приходит само на уровне инстинктов. Моё первое движение?— к нему. Притянуть, обдать дыханием мочку уха, плевать на спящих?— а они спят? – но Тэхён прекращает так же внезапно, как начал, и идёт к себе в постель. Я же остаюсь разбираться в своих растерзанных чувствах, строя предположения до самого утра, пока остальные с Тэхёном спят.Если бы солнце было человеком, оно было бы Тэхёном, так я считал тогда. Мне не нужно было, чтоб он грел меня, пусть избегает меня снова, но я-то помнил. Теперь у меня в сердце хранились доказательства того, что я небезразличен. И следующей ночью, дождавшись, как мне казалось, когда соседи по комнате уснут, я крадусь к нему с ответным визитом. Принести себя на блюдечке, а потом он будет делать со мной что хочет. Повторяя Тэхёна, ныряю под одеяло. Он очень горячий, я это чувствую сразу, когда делаю губами дорожку по его шее. Весь день я мечтал узнать как это, когда сам. Когда он?— мой. Но Тэхён грубо толкает меня, шипит мерзкой змеёй, приказывает убираться. А я в растерянности, не смею возражать, плетусь обратно, поджав хвост. И ненавижу его в ответ.А за ночь температура у него подскакивает до 40° и его увозят в лазарет. Остаток путешествия стёрт из воспоминаний, как и все события, в которых нет Тэхёна. Впоследствии я стал сомневаться в реальности событий той ночи, слишком это было невероятно. Как сон.К средней школе наше с Тэхёном общение сошло на нет. Мы стали учиться в разных классах, и он легко переключился с меня на новых друзей. Взросление сделало его сдержанней, язвительней, остроумней и, господи, красивей. Волосы он больше не стриг коротко, следил за модой и игнорировал тех, с кем учился в младшей школе. В том числе меня. А я, после нескольких унизительных попыток вывести его на разговор и вернуть нашу дружбу, делал вид, что мне плевать. Моя боль не то, чтобы угасла, а превратилась в тупую за три года, на протяжении которых я выхватывал Тэхёна глазами то на перемене, то между чужими фигурами у его класса, то за горой подносов в столовой. А через три года мы поступили в разные старшие школы и наши пути разошлись окончательно.