Не отпускай меня. Часть третья, заключительная. (1/2)

— Доброе утро, — ты смотришь на меня теплым, чуть насмешливым взглядом.

Я не отвечаю. Только лежу с открытыми глазами, впитываю в себя твой образ, такой расслабленный и мягкий. По возвращении домой на меня снова начала накатывать усталость. Видимо, я не восстановился полностью после всего, что произошло. Так же, как и ты. Я заставил тебя пойти в душ, после него ты постучал в мою комнату. Дождавшись разрешения войти, ты опустился рядом со мной на кровать, где я переписывался с Тревом, который рассказывал мне, что он узнал от Грега с Хло.

Я практически сразу отвлекся на тебя, но ты попросил меня продолжать заниматься своим делом. Я послушался, но все равно не мог полностью сконцентрироваться под твоим взглядом. Ты рассматривал меня, словно пытался запечатлеть в памяти этот момент. Мое лицо, освещенное синеватым светом телефона, меня, спокойно лежащего перед тобой, словно мы уже по-настоящему вместе и готовимся ко сну в общей спальне.

— Ну что ты смотришь? — не выдержал я, все-таки выключая телефон. Я пообещал Треву встретиться с ним во вторник, так же добавив, что больше в тот клуб мы ни ногой. Оказывается, Хло там заприметили уже давно. Она пошла напиться со своей рокерской компанией, «проветрить голову». Там они с ней и начали навязчиво знакомиться. Угощали напитками, от которых она и ощутила себя под кайфом. Хло быстро поняла, что ее надурили, ушла в женский туалет, написала Грегу, и тот сразу пришел забрать ее. Они думали, что ускользнули от мерзавцев, но те поймали их в подворотне.

— Просто смотрю, — отозвался ты глухо, — ты такой красивый, Колин.

Твои слова, такие искренние и немного печальные, выбили меня из колеи. Почему ты так говоришь? Почему так смотришь? Зачем заставляешь меня вновь проходить все стадии влюбленности? Размягчаешь мое сердце, как черствый хлеб в воде, чтобы потом безжалостно скормить уткам.

Потом мы лежали в темноте комнаты, прикасаясь друг к другу исключительно взглядами. Хотя, мне кажется, ты все равно дотронулся до меня. Когда я уже засыпал, почувствовал, как ты ласково очерчивал изгиб моего лица холодными подушечками пальцев, но не стал открывать глаза.

И сейчас ты встречаешь меня. Смотришь так ясно, будто всю ночь не спал, а наблюдал за тем, как сплю я.

— Утро, — отвечаю я, и ты мягко улыбаешься.

Как изменится твой образ в моих глазах, когда я узнаю вашу с Джеймсом историю?.. Хотя какая может быть там история? Вы были лучшими друзьями детства, вероятно, он встретил своего соулмейта, а потом тот умер. Или, как Йонас, потерял его с самого начала. И тогда ты пообещал ему, что не оставишь его. Что заполнишь пустоту, что образовалась внутри.

Как там Йонас сказал?.. Полупустоту.

И прожил с ним в любви и согласии пять долгих лет. Пока не появился я и не начал ставить свои условия, что ты так упорно игнорировал. Ты, наверное, смотрел на Джеймса так же. Так же просыпался с ним по утрам, так же засыпал ночью. Так же прикасался к нему.

Мне мерзко.

Дни, проведенные в твоем присутствии, словно возвращают меня к реальности. Больше мне не кажется, что я сошел или схожу с ума, но до сих пор считаю это несправедливым. Почему соулмейты не могут нормально обходиться друг без друга? Так ведь было бы проще. Узнать, что есть идеальный для тебя человек, но не попадать под разрушительное воздействие этого знания.

— Сколько времени? — спрашиваю я.

— Одиннадцать часов утра. Твоя мама уже стучала, спрашивала, чего мы хотим на завтрак.

— И что ты ей ответил? — не могу поверить, что я не услышал. Даже не почувствовал, что ты поднимался с постели, чтобы открыть ей дверь. Это так на меня не похоже.

— Сказал, что-нибудь, что тебе нравится, — твой голос звучит довольным.

Я тяжело вздыхаю. Что мне с тобой делать, Морган? Что за показное самопожертвование? Наша ситуация ведь совершенно не разрешена. Ты до сих пор не знаешь, как уйти от Джеймса, или ты просто стараешься показать, какие чистые у тебя намерения?

Мне кажется, ты тратишь на меня слишком много сил, которые мог бы направить на развод со своим мужем. Тебе стоит говорить с ним, а не обрабатывать меня, готовя к новым волнам собственной неуверенности. Или ты просто хочешь почувствовать себя лучше?

Уделяя мне столько внимания, словно расплачиваешься за свое поведение.

Мне неприятно от своих мыслей, но я не могу остановить их. Может быть, сегодня ты попытаешься объяснить мне, как так получилось, что ты не можешь предпочесть меня Джеймсу. Но мне с трудом в это верится. Что-то подсказывает, что ты снова начнешь юлить. В конце концов, ты так часто отлынивал от разговора, что я привык жить в незнании.

Да и что произойдет после него? Ты все равно уедешь, ведь наши два дня практически на исходе, если уже не прошли. Ты уедешь, оставив меня разбираться с твоими оправданиями, а после перекинешь на меня ответственность, в просьбе найти выход вместо тебя. Иначе ты бы уже решил все проблемы самостоятельно.

— Ты в порядке? — спрашиваешь ты осторожно.

Нет, Морган, я не в порядке. И ты это прекрасно знаешь.

— Мне сегодня к терапевту, — говорю я вместо ответа и заставляю себя привстать. Мышцы, а особенно пресс отдают глухой болью, заставив сморщиться.

— Я подвезу тебя.

Ты следуешь моему примеру, встаешь первым, чтобы я смог вылезти с кровати, не перебираясь через тебя. У привычки прибиваться во сне к стене есть огромные минусы.

— Нет, спасибо, я сам, — отвечаю упрямо.

— Хорошо, — твой голос ровный.

Я радуюсь, что ты не споришь и не настаиваешь. Привычка ездить к Броуди самостоятельно выработалась сразу: я чувствую себя более взрослым и сохраняю нашу интимность встреч. Мне неприятно, если папа подвозит меня, создается ощущение, что в мою личную жизнь пытаются влезть без спроса. А зачастую после разговоров с психотерапевтом я в таком состоянии, которое пережить могу только в одиночестве. И дорога обратно к дому дает мне возможность переварить все сказанное.

— Я в душ, — говорю я и выхожу из комнаты, не дожидаясь твоей реакции.

***

Завтрак проходит так же, как и вчера, с одним маленьким исключением: ты кажешься менее скованным. Улыбаешься увереннее, спокойнее, смеешься над папиным подшучиванием и с удовольствием отвечаешь маме на очередную порцию вопросов.

Она приготовила не только вафли, что мне так нравятся. Вчерашний опрос твоих вкусов не прошел зря: на твоей тарелке лежат французские тосты, а рядом стоит специально купленный мятный джем, который у нас на полках обычно не водится.

Ты выглядишь радостным. Как ребенок.

А мне только поскорее хочется сбежать из дома. Семейная идиллия, разделенная с тобой, самому уже кажется привычной, и мне не нравится это ощущение. Я не хочу снова так быстро делить с тобой свою жизнь. Это нечестно, ведь ты своей не поделился.

Я даже представить не могу, как бы на меня отреагировали твои родные. О чем бы я смог поговорить с твоими друзьями. Я не видел места, где ты живешь, не знаю, какая там атмосфера, мне вообще не удается вообразить тебя домашнего.

Так обидно. Кажется, обо мне ты знаешь практически все. А я как всегда довольствуюсь воображением. Благо, у меня оно есть.

— Я поехал, — говорю быстро, залпом допивая оставшийся в кружке ромашковый чай.

— Уже? — мама изумленно смотрит на часы. — Не рано?

— Хочу прогуляться, — я улыбаюсь ей.

— Пусть идет, свежий воздух только на пользу, — встревает папа и нетерпеливо машет мне рукой. — Харт, я бросаю вам вызов.

— С удовольствием его принимаю, — говоришь ты и поднимаешь на меня взгляд: — Я могу хотя бы забрать тебя?

Меня раздражает, как ты спрашиваешь разрешения. И как родители наблюдают за этой сценой, словно это я здесь плохой парень. Дожили.

— Давай лучше встретимся здесь, — отвечаю аккуратно и растягиваю на лице некое подобие прощальной улыбки.

Я ухожу, а жизнь продолжает идти своим чередом. Странная, непонятная, все больше запутывающаяся в и так сложный узел. Иногда я спрашиваю себя, почему я так отрицаю твое присутствие? Почему так боюсь, что ты снова водишь меня за нос? Ведь у тебя нет настоящих причин ломать меня. Или тебе это приносит удовольствие?

Я стараюсь отвлечься. Свежий воздух действительно помогает, но еще больше спасают сообщения от Йонаса. Кто бы мог подумать. Этот придурок поинтересовался, как у среднего класса дела со временем, на что я ответил, что если он пойдет пешком, то опоздает на любую встречу. Он сказал, что за насмешки над убогими обычно бьет молния. Я написал, что вовремя помолился и посоветовал ему не гневить бога и сделать то же самое.

***

— Должен признать, у вас невероятные друзья, Колин. Я бы отдал многое, чтобы мои были такими же.

— Да что вы. У вас нет друзей? — я задаю вопрос с толикой ехидства.

Я до сих пор рассержен, что Броуди говорил с моими друзьями и родителями за моей спиной. Но я не решаюсь обвинять его, потому что первое, что услышал от него сегодня — благодарность. Не знаю, что именно рассказал ему Йонас и зачем, но он очень признателен мне, что я не оставил его сына в беде. Который, кстати, до сих пор забрасывает меня своими саркастичными сообщениями, теперь уже с религиозным подтекстом.

— Это больше напоминает взаимовыгодные отношения. Я бы не назвал дружбой деловые партнерства. В то время как у вас — связь. Вы нашли тех друзей, которые готовы пройти с вами через огонь и воду. Такая дружба, как у вас, испытанная годами, самая ценная. Я своих друзей растерял. А приобретать новых в моем возрасте… скажу так, это не сравнится с отношениями, построенными с детства. Но остановимся на этом. Как вы себя чувствуете?

— Как в ловушке, — честно отвечаю я, на что он приподнимает брови. Я откидываюсь в кресле, прикрываю рукой глаза и начинаю рассказывать ему все, что произошло с тобой и мной за последние два дня, не утаивая ни одну эмоцию, не упуская никакую деталь. Я настолько запутался в происходящем и собственных чувствах, что даже пересказ всего случившегося не помогает мне облегчить душу.

Броуди-старший слушает меня внимательно, не перебивает, иногда хмурится и часто кивает.

— Я не знаю, как простить его. Даже мои родители простили, а я не могу, — как только я заканчиваю, он еще несколько секунд задумчиво разглядывает меня, прежде чем ответить.

— Колин, не все могут простить сразу. Это нормально. И вы тоже можете не прощать. Это выбор каждого человека, — наконец говорит он, но лучше мне не становится.

— Но все так на этом настаивают, — говорю отчаянно, — у меня такое ощущение, что я должен. Должен сделать так, как другие хотят.

— Вы не должны, Колин. Но если вам кажется, что должны, это означает, что вы чувствуете вину за то, чего не сделали, хотя могли. Ощущение, что люди чего-то от вас требуют, основывается лишь на ваших умозаключениях и чувствах. Вы сами чувствуете, что ваша отдача неполноценная, поэтому вас преследуют собственные мысли. Это как тайна, которую вы храните: всегда кажется, что кто-то уже знает либо хочет узнать, а на деле вы лишь страшитесь, что сами не способны отвечать за ее сохранность. Не путайте чужие ожидания с собственными.

— То есть… я сам хочу простить его? Я мог бы простить его? — не знаю, зачем я задаю вопросы, на которые сам прекрасно знаю ответ. Конечно, я хочу. Хочу забыть все, что произошло, и просто обнять тебя.

Но я не хочу сдаваться так просто. Мне кажется, если я снова начну глотать каждое твое оправдание, защищать тебя, то мне придется пройти весь тот ад заново. Я боюсь наступить на те же грабли. Боюсь, что мне будет больно.

Потому что ты единственный, кто может ранить меня по-настоящему.

— Вы знаете, что зачастую обидам подвержены люди с манипуляторскими наклонностями? — внезапно вставляет Броуди.

Его слова обжигают. Облизывают сердце пламенем честности, прямой взгляд вызывает во мне желание скукожиться. Он смотрит на меня как судья, который прекрасно знает, какие преступления я скрываю и за какие проступки не хочу нести ответственность.

От этого вдвойне неприятно.

Он не ждет моего ответа. Чуть нагибается вперед, упирает локти в колени и соединяет подушечки пальцев вместе, создавая из рук некое подобие лодочки, указывающей в моем направлении.

— Это нормально, Колин. Каждый в разной степени манипулятор, обидчик и жертва. Нет людей, у кого бы полностью отсутствовала одна из не самых приятных черт, но есть люди, которые дисциплинируют себя минимизировать ее использование. Вы, Колин, пытаетесь использовать свою обиду, растянуть ее как можно дольше, чтобы оправдать свои поступки и заставить человека не просто чувствовать себя виноватым, а меняться под давлением этой вины. Конечно, в угоду себе. Что самое интересное, зачастую подобного рода манипуляторы никогда не остаются довольны. И, даже если человек становится таким, каким им хотелось бы их увидеть, они продолжают находить новые и новые ошибки.

Я сглатываю, понимая, что он прав. В очередной раз прав. Ты так старался для меня, делал все, что мне хотелось, а я ни разу не почувствовал себя счастливым. Только еще больше наказывал тебя. Еще глубже зарывался в прошлое.

И в то же время… Ты до сих пор с Джеймсом. Ты подпитываешь мою обиду, растишь ее в моем сердце на почве сомнений. Действительно ли тебе хватит мужества остаться со мной? Могу ли я верить тебе?

— Мне так страшно, — признаюсь я приглушенным голосом, — мне страшно, что он оставит меня.

Все больше кабинет Броуди ассоциируется у меня с исповедальней. Он так ловко выводит меня на правду, так быстро и тонко выявляет больные места, что мне не остается ничего, кроме как становиться честным. Прежде всего с собой.

— А как, по-вашему, мистеру Харту? Ему не страшно остаться с вами?

Его вопрос бьет настолько точно и сильно, что я лишаюсь дара речи. В груди немеет, сердце разбухает и давит на ребра, как труп в воде. И на этом он не останавливается.

— Вы когда-нибудь задумывались, как Джеймс удерживает его подле себя? Какие приемы использует? Какой смысл мистеру Харту выбирать вас, если в итоге вы предлагаете ему то же самое?

Глаза щиплет. Броуди-старший на секунду разрывает зрительный контакт со мной, чтобы поставить на столик между наших кресел упаковку бумажных салфеток. Но я к ней не прикасаюсь.

Я думаю о тебе. Думаю о том, какое обращение ты можешь терпеть в своем доме. И практически сразу вспоминаю, как ты с этим обращением боролся. Уговорами и поцелуями, остужая пыл беззаветной нежностью.

И то же самое ты проделываешь со мной, уже знакомый с подобного рода махинациями. Но я ведь не Джеймс. Я не он и не хочу им быть!

Слезы вырываются раньше, чем я успеваю ухватиться за краешек белой салфетки. Сразу выдернуть не удается, но Броуди помогает мне, придерживая бумажную пачку рукой. Взгляд его странно теплеет, и дальше он продолжает уже мягче:

— Все могут совершать ошибки. Маленькие и большие. И все вправе надеяться на прощение.

— Он даже не попросил прощения, — вырывается у меня. — Как мне простить его, если он даже не извинился?..

— Вы должны судить по поступкам, — лицо Броуди остается спокойным. — Он знал, как вам больно. Знал, что предал вас. Поставьте себя на его место, Колин: соверши вы такую ошибку по отношению к нему, у вас бы хватило мужества вернуться?

Я не знаю. Я не знаю. Я не хочу представлять. Я с самого начала, с самой первой осознанной мысли решил, что буду любить своего соулмейта несмотря ни на что. Я даже не думал о том, чтобы случайно ранить его, не то что нарочно!

И все же… я ведь ранил. Осознанно. И продолжаю обижать, давать сдачи, пытаясь показать, насколько мне больно. Даже когда ты вернулся.

— Почему вы все на его стороне?.. — слабость во мне побеждает. Горечь хрустит между зубов, отчаяние сдавливает глотку, лишая воздуха. Я не хочу ощущать гадкий привкус вины. Я не виноват! — Почему то, что он сделал, никто не берет в расчет?! Мне ведь тоже больно. А все ведут себя так, будто я ничего не испытывал. А я слышал, как он говорил с Джеймсом, как признавался, что он его единственный, его любимый. Я же все слышал!

Мой голос дрожит от ярости и обиды, вцепившихся в меня с новыми силами. Я беззащитен перед ними, я не могу просто взять и стереть себе память!

— Помнится, мы уже говорили на эту тему в прошлый раз. И вы признавали, что виноваты. То, что я слышу сейчас — абсолютный возврат к вашему изначальному нестабильному состоянию. Вы лукавите, Колин. Вы пытаетесь убедить себя в своей правоте, желая, чтобы остальные вас поняли. Чего вы добиваетесь? Хотите сломать мистера Харта так, чтобы он навсегда остался человеком на вашей цепи?

Я задыхаюсь от возмущения. Все тело трясет от едва сдерживаемого гнева.

— Я не хочу ломать его, — с силой цежу сквозь зубы, — я хочу, чтобы он понял. Хочу, чтобы он принял решение!

— Он уже принял его, Колин. Он уже вернулся к вам, он старается изменить ваше отношение к нему. Вы говорили, что он что-то хотел вам сказать вчера вечером, признаться, но сами остановили его. Так что вам нужно, Колин? Чего вы добиваетесь?

Я не отвечаю. У меня нет для него ответа. Я уже ни в чем не уверен. Я действительно не захотел тебя слушать. Я сам предпочел остаться в неведении.

Броуди продолжает, по-своему растолковывая мое молчание.

— Я сердит на мистера Харта не меньше вашего. Он действительно поступил с вами не самым лучшим образом. Но вы и шанса не даете ему. Вы предпочитаете удовольствие от обиды, от своей правоты, нежели просто поговорить с ним. Считаете, это правильное решение?

В какую-то секунду я начинаю чувствовать бессилие. У меня опускаются руки.

— Вам больно, Колин, я вижу. Я понимаю, — он особо подчеркивает последнее слово, чем только заставляет меня усмехнуться, — но то, что вы творите, в итоге сыграет против вас. Чувства, что вы взращиваете, выстрелят с разрушительной силой, как в прошлый раз.

— В прошлый раз, — эхом отзываюсь я, и Броуди кивает.

— Когда вы срезали его Имя, вы хотели причинить ему равноценные страдания? — его голос ровный, но я дергаюсь, как от пощечины.

— Он предпочел мне его, — говорить трудно, но я делаю все, чтобы удержать свою позицию. Она у меня тоже есть.

— Странно, что вы не отомстили ему той же монетой, Колин. Не нашли человека, не пустились во все тяжкие. Почему в ход пошел нож? Хотели быстрого результата?

— Нет! — я не сдерживаюсь. Выкрикиваю отрицание в его лицо, на котором даже ни один мускул не дрогнул. Броуди ведет себя со мной безжалостно.

— Тогда что вы сделали? Не торопитесь с ответом. Попейте воды.

Жажда меня не мучает. Меня мучает совесть, терзает непонимание. Мое сердце догорает, превращаясь в пепел, что оседает на органах. Да, я манипулирую Морганом. Да, я отвратительный человек. Но я не заслуживал такого отношения. Это подло, это мерзко, несправедливо, и я хочу доказать ему, что прав. Я прав.

Да, я хотел наказать Моргана. И мне не страшно было умереть тогда. Мне не страшно было потерять нашу связь, только бы она больше не мучила.

— Я хотел уничтожить их, — выдавливаю отчаянно, — эти чувства. Хотел, чтобы их не осталось. И мне было плевать, что произойдет.

У меня ощущение, что мы ходим с Броуди по кругу. Он повторяет мне все то же, что и на прошлом сеансе, доказывает мне, что я не прав, пытается остудить мой пыл и воззвать к совести. Ему удается.

— У вас получилось? — голос Броуди на секунду сбивает меня.

Я качаю головой. У меня ничего не получилось. Я только изувечил свою руку и лишил себя своего любимого дела. Я сам у себя забрал рисование.

А руки чесались от желания рисовать. Я столько раз пробовал использовать свою левую руку, но все выходило настолько коряво, что я тут же бросал все попытки.

И плакал. Навзрыд, так, что если родители были дома, они прибегали меня успокаивать, как маленького ребенка, которому приснился кошмар. Только мне не приснилось. Я в нем живу.

— В первую очередь вы наказали себя. Я не на стороне мистера Харта, Колин, — в голосе Броуди сквозит едва заметная прохлада. — Как человек более ответственный, он не должен был втягивать вас, подростка, в сложные отношения взрослых. Но это также не оправдывает ваши поступки. Вы развязали войну, а она вытягивает из человека не самые лучшие качества. Вам было настолько трудно, что вы перестали думать о его чувствах.

— А он о моих подумал?.. — я цепляюсь за слова Броуди, но снова получаю отпор.

— Мистер Харт мог не знать, как поступить иначе. У него могли быть свои на то причины. Сейчас мы говорим о вас. Он пришел к вам с белым флагом, а вы продолжаете целиться ему в голову.

Сравнение настолько ужасное, что мне снова хочется защититься. Но я сдерживаюсь. Сжимаю зубы, потому что мне надоело себя оправдывать. Мне хочется получить ответы. Я хочу понять, что делать дальше.

С минуту я молчу. Стираю слезы очередной салфеткой, хотя уже устал плакать. Я не верю тебе, Морган. Я просто не могу заставить себя поверить. Не могу перестать испытывать отвращение от всего, что произошло, невзирая на слова других людей.

Я не верю, что у тебя есть причины поступать так, как ты поступаешь. Для меня их не существует.

— Я не могу понять, любовь это или нет. Я так верил в него. Так верил в нашу связь, а вдруг она не то, чем является на самом деле?

Броуди поджимает губы, снова откидывается на спинку кресла, наблюдая за мной задумчивым взглядом.

— Соулмейты — это не счастливый лотерейный билет, Колин. На фоне всех случаев, если бы я был на вашем месте, я бы предпочел счесть, что мне повезло.

Я чуть не задыхаюсь от его слов. Мне повезло?.. Он тебя называет везением?..

Словно прочитав мой взгляд, Броуди приподнимает бровь и ровным голосом продолжает:

— Вы упоминали, что читали литературу и смотрели документальные фильмы о соулмейтах. Представьте, что было бы, если бы ваш соулмейт оказался тираном? Или он отбывал бы срок за изнасилование или убийство. Каково людям, которым суждено связать свою жизнь с извращенцем или наркоманом? Алкоголиком? И это еще лучший расклад. Представьте, что ваш соулмейт инвалид, душевно нездоровый, смертельно больной или обладает синдромом, мало совместимым с нормальной жизнью? Каково вам было бы тогда?

Я слышал. Я знал. Но никогда не задумывался о том, что ты можешь оказаться таким. Я любил тебя априори, неизвестного мне хорошего, здорового человека. Думал, что смогу преодолеть любые преграды вместе с тобой. Но никогда не представлял тебя плохим человеком.

— Наш мир жесток, Колин. Людям страшно, что им может быть хорошо с тем, кого они за человека не считают. Но возможно, мы просто получаем то, что заслуживаем.

Его слова эхом разносятся по пустоте моего сердца. Он пытается заставить меня познать в сравнении. Он сопоставляет неудачу с настоящим несчастьем, от которого людям некуда бежать, которое не изменить, даже если очень сильно хочется.

И мне нечего возразить ему.

— Любовь… — тянет Броуди задумчиво. — Индуисты верят, что Имя — карма в чистом виде. Исламисты считают, что Имя — выбор самого Аллаха, особенно если человек привержен другой вере. Христианство решило, что Имя — крест, назначенный Господом. Одни ценят, другие считают наказанием. Для одних обязанность, для других счастье. Но любовь ли это? Становимся ли мы лучше или хуже? У каждого человека свой ответ, Колин. Все судьбы разные, ни одна жизнь не способна быть идентична другой. Мы все стараемся уместиться в собственные рамки понимания. Есть ли любовь в рамках, где находитесь вы?

Я изучал соулмейтов, но не погружался так глубоко. В мире столько продвинутых ученых и философов, но никто так и не смог дать точного определения явлению родственных душ. Никто не знает, по каким критериям судьба распределяет Имена, никто не знает, что с ними делать и к чему они приведут.

Мир, в котором каждый счастлив со своим соулмейтом — это утопия.

И мне еще повезло.

Верно?.. На это я должен опираться? Об этом думать? О том, что другие могут страдать гораздо больше, чем я, а я вцепился зубами в твое горло и ни прокусить, ни отпустить не могу. Как хорошо натренированная овчарка.

В горле сидит неприятный, острый комок. Не знаю, как выглядит выражение моего лица, но Броуди словно становится меня жаль. Он снова наклоняется ко мне, вытягивает руку, пальцами касаясь моего колена.

— Вы молоды, Колин. Подобные размышления не должны становиться для вас ношей. Поэтому соулмейтов всегда рассматривают как отдельные случаи, не прибегая к общим заключениям. Если вам поможет, то я скажу вам свою точку зрения.

Я слышу вопрос в его голосе и киваю.

— Быть соулмейтом означает стать половинкой другого человека. Судьбоносные отношения зиждутся не на сексе, не на счастье, что мы получаем. Они строятся на понимании друг друга и на том, что отдаем мы сами ради другого человека. Когда мы отдаем ему самое дорогое, но не получаем ничего взамен — нам больно. Когда мы получаем больше, чем способны дать сами — нам больно. Соулмейты — золотая середина. Связь побуждает людей думать о другом человеке больше, чем о себе, это как обоюдное соглашение. Они отдают и получают в равной степени.

— Тогда все рождены, чтобы мучиться, — выдавливаю я вместе с улыбкой.

— Мы рождены, чтобы учиться, — поправляет Броуди мягко. — Не все занимают первые места в конкурсах. Но все участники делятся на тех, кто страдает из-за поражения, и тех, кто радуется участию. Все зависит от собственного восприятия.

Я внимательно смотрю на Броуди. На человека, который потерял своего соулмейта и сумел пережить утрату. Сколько бессонных ночей он потратил на торг с судьбой, сколько времени провел в бесконечных поисках правды, в попытках оправдать жизненную несправедливость?

Мне трудно. Трудно понять все то, что он пытается объяснить, потому что я не умею ставить себя на место других. У меня гораздо больше вопросов, чем ответов.

— Я хочу понять, — упрямо говорю я.

— Если упростить, — краешки губ Броуди слегка приподнимаются, — Колин, нахождение соулмейта не меняет вашей сути. Оно может создать благоприятные или неблагоприятные условия для эмоционального развития, может подтолкнуть к изменениям, но Имя не способно превратить вас в другого человека. Вы останетесь тем, кто вы есть, при этом испытывая новое, настоящее чувство родства к другому человеку. Поэтому так важно знать, кто вы и чего хотите.

Я начинаю понимать. Вор останется вором, больной человек продолжит болеть, слепой не прозреет. Имя — не ответ и не цель, не волшебство и не сказка. Это душевная связь, которая с нами изначально, просто до определенного момента мы этого не знаем.

Значит, я просто плохой человек?..

Броуди кидает быстрый взгляд на часы, а затем снова смотрит на меня:

— Вы помните ваше домашнее задание, Колин?

— Рисование, — бормочу я, и Броуди чуть склоняет набок голову, — я люблю рисовать.

— Но вы редко говорите о рисовании.

— Мне просто достаточно рисовать, — говорю я, а затем поправляюсь: — Было достаточно.

— Почему вам понравилось рисовать? — Броуди с такой легкостью переключается на другую тему, что я на секунду теряюсь.

— Я… мне просто нравилось. Всегда.

— Вы не помните?

Это так странно, говорить о себе. Внезапно открывать то, о чем даже не подозревал. Возможно, он действительно прав, и я забыл, кто я такой. И ни во что не ставя себя… мне было легко распрощаться со своей жизнью.

Потому что тогда в ванне, истекая кровью, я был готов умереть.

— Все начинается с малого. Человек обладает невероятным количеством талантов, но зачастую ими не пользуется, пока жизнь не подталкивает его. Может, это была реакция родителей на ваш рисунок? Или возможность передавать свои чувства? Почему вы не бросили рисование, Колин?

— Потому что мне казалось, что у меня получается.

— У вас всегда получалось идеально?

Я замялся с ответом.

Почему я начал рисовать?

Мне нравится, как лежит кисть в руке. Запах акрила. Мне нравится, как появляются линии на холсте, извиваются и переплетаются так, как я того желаю. Я люблю смешивать цвета, создавать тени, делать рисунок ярким и глубоким. Я мог выражать себя и быть увиденным и понятым.

— Я рисовал то, что мне хотелось больше всего, чего у меня не было. Сперва игрушки, потом друзей. Я рисовал мягкую подушку, когда хотелось спать, помню, как мама над этим смеялась. Она говорила, для нее это всегда было знаком, чтобы укладывать меня. Мне медведь на ухо наступил, поэтому я рисовал поющих людей, когда хотелось петь. Рисовал животных, которых хотел погладить, людей, с которыми хотел дружить.

Я замолкаю.

Нас с тобой я тоже нарисовал. Так, как мне хотелось. Словно мы вместе.

— Почему вы просто не делали то, чего хотели? Не шли спать, например. Или не пели, даже если не умеете?

— Я просто знал, что у меня не получится.

— Даже не попробовав?

Я пожимаю плечами. А что мне ответить ему? Да, я не пробовал.

— Мне комфортнее, когда я рисую, чем когда пою. Мне… мне нравится идея о пении, но я не стал бы этим заниматься, понимаете? А рисование… это будто приближает меня к идее. Понимаете меня?

Я говорю медленно, старательно подбирая слова, и чем больше я объясняю ему то расплывчатое месиво, что переливается в моей голове, тем больше понимаю себя сам.

— Да, ваши рассуждения мне близки. И что вы будете делать сейчас, когда не можете рисовать?

Я не сразу отвечаю на его вопрос. Почему-то в голову приходит Йонас. Когда он рассказал мне, что занялся баскетболом, но и там все лучше.

— Вы то же самое советовали своему сыну, да? Найти новую страсть, раз с соулмейтом не получилось.

Он смотрит на меня внимательно, чуть прищурившись, словно старается выявить скрытые подводные камни. Но у меня их нет. Я не испытываю ненависти к Йонасу, не злюсь на Броуди. Я понимаю, что один страдает сам, а второй хочет помочь.

Глубоко в душе понимаю.

— Вы говорили с Йонасом на эту тему? — наконец спрашивает он.

— Да. Он признался, что лучше бы никогда не видел своего соулмейта. И что он чувствует себя только половинкой.

Броуди кивает, чуть поджимает губы и негромко произносит:

— Так бы чувствовал себя и мистер Харт, случись что с вами в тот день. Поэтому такие психотерапевты как я и существуют: мы должны найти то, что сможет помочь человеку создать ощущение целостности. Как известно, большинство людей воспринимает связь как любовь в проявлении страсти. И одна страсть может заменить другую.

Быть полностью увлеченным своим любимым делом. Он говорит о том, что если люди перестанут воспринимать родственную душу как главный фактор, то смогут жить и без него. Но тогда почему… почему он хочет найти мою страсть?

— Вы думаете, что мы с ним не останемся вместе? — наконец спрашиваю я. Мне настолько неприятно это слышать, что хочется отмотать разговор назад и притвориться, что на самом деле я так ничего и не понял.

— У вас непростая ситуация, Колин, — признается Броуди, от чего плечи неприятно покалывает, — тем не менее, все зависит от вас с мистером Хартом. Но то, до чего уже довела данная ситуация, мне откровенно не нравится. Поэтому я предпочитаю дать вам все возможные пути отступления, хотя и думаю, что толчок навстречу Харту вам бы не помешал.

Я слушаю его внимательно, не перебиваю. Он думает, что я слаб. Думает, что случись что-то более неприятное, я смогу закончить начатое. Во имя мести или обиды, но я способен на это. Потому что я такой человек.

— Знаете, был один случай в моей практике… соулмейт женщины страдал раздвоением личности. Для упрощения я дам им имена: Билл и Фред. С Биллом она была счастлива, с ним она жила и не знала ни бед, ни тревог. Но как только он становился Фредом, их жизнь превращалась в ад. Фред издевался над ней: мучил, избивал, обращался как с рабой, и она ничего не могла сделать, потому что он был сильнее ее. Билл знал об этом и страдал из-за чувства вины. В итоге он сам обратился в психиатрическую лечебницу, чтобы они заперли его. Но дело в том, что Фред настолько ненавидел жену Билла, что продолжал мучить ее, только уже через Имя. Он кусал его, бил о стену и царапал о стены, стирая кожу, только бы она страдала.

По всему моему телу проходит мерзкий холод.

— В итоге Билл решил покончить жизнь самоубийством. Это единственный выход, который он видел. Как вы думаете, жена Билла осталась счастлива?

— Я… я не знаю.

— Она говорила мне, что предпочла бы жить с периодичными избиениями, нежели потерять Билла совсем.

— И что с ней случилось в итоге?

— Она хотела последовать за ним. Но с моей помощью нашла собственную отдушину: заботиться о старых одиноких людях в домах престарелых, чьи соулмейты давно отошли в мир иной. Всю заботу, всю любовь к Биллу она вложила в тех, кто нуждался в ней больше всего. И, должен сказать, она скрасила не одну старость.

Найти смысл жить заранее… в случае, если ты решишь остаться с Джеймсом и у меня останется только два дня. С обиды и мести переключиться на созидание. Способен ли я на это? Сможет хоть что-то в этой жизни заменить твое присутствие?..

Не сможет ведь. Я знаю. И мне больно от этой мысли. От того, как сильно я на самом деле нуждаюсь в тебе. Как сильно люблю. И я взрастил свою страсть к тебе сам, даже не разобравшись, кто ты.

— Колин, найти в себе силы жить, когда потерял смысл — очень трудное решение. Оно требует сил, дисциплины и твердости. Негативные эмоции настолько сильные, что человек едва способен мыслить трезво. Но если приложить усилия, если вокруг него есть люди, которые любят его, невзирая ни на что, эту энергию можно перенаправить в хорошее русло.

Я думаю о Джеймсе. О том, как он воспользовался тобой, чтобы найти опору для существования.

— Любви недостаточно, Колин. Мечтать недостаточно. Вы не можете страдать, что не стали великим музыкантом, ни разу не взяв в руки ни одного инструмента. Для этого нужно приложить усилия.

— Поэтому вы так много работаете? — спрашиваю я тихо, надеясь, что мой вопрос его не заденет. Но Броуди-старший только улыбается:

— Именно поэтому. Возможность помочь людям остаться вместе, возможность вытянуть их из лап отчаяния и подарить желание жить тем, кому повезло гораздо меньше — что может быть лучше? Моя работа приносит мне радость. И я знаю, что Лилиан была бы рада видеть меня таким. Вы не знаете, чего хотите в реальной жизни, но в курсе, чего вам не хватает, когда дело доходит до рисования. Тогда скажите, Колин, что бы вы сейчас хотели нарисовать?

Ответ приходит практически сразу.

— Я бы нарисовал его спящим, — я прикрываю глаза, внимательно разглядывая пришедший на ум образ будущей картины. — Не только его, нас вместе. Как мы лежим на нашей кровати, на простынях, что мы выбирали вместе. На рисунке наша общая спальня. Она немного неряшливая, но очень уютная.

Я вижу больше, чем рассказываю ему. Я вижу нас повзрослевшими, прикроватные тумбочки, даже лампы на них. Это та повседневность, о которой я мечтаю. Просто быть рядом с тобой.

Броуди секунду молчит, а затем негромко произносит:

— Что говорят врачи, Колин?

— Особо ничего. Они такие… спокойные. Говорят, что мне нужна физиотерапия, но я смогу начать её только тогда, когда рана затянется, иначе швы разойдутся. До тех пор… Они не знают, как химия имени отреагирует. И не могут лечить то, чего не видят.

— Но вы ведь знаете.

Он говорит тихо, но голос его звучит оглушительно. Да, я знаю. Знаю, потому что уже чувствую, что останусь калекой. Что процессы, замедляющие движения моей руки необратимы. Это не страх и не пессимизм, а… предчувствие. Я просто знаю.

— Колин, что могло бы заменить вам рисование? — повторяет свой вопрос Броуди. Я испытываю странное ощущение, что он куда-то ведет меня.

— Я не думал об этом. Хотя…

Броуди с интересом подается вперед.

— Думаю, я мог бы написать книгу. Когда… когда история с Морганом закончится. Книгу о том, как иногда может происходить… настоящая связь.

— Подобной литературы достаточно много, но соглашусь, ваш случай интересен. А как, вы думаете, история закончится?

Я неопределенно пожимаю плечами. Это ведь зависит не только от меня, а от тебя тоже. И все равно липкий, мерзкий страх того, что мы разойдемся окончательно, червяками расползается под кожей.

Я не хочу терять тебя.

— Хотите, я помогу вам закончить ее? Вашу историю.

Я вздрагиваю от его слов. Изумленно приоткрываю рот, видя, что он не лжет. Волнение и страх мгновенно охватывают все мое существо. А он только смотрит на меня и улыбается.

— Вы ведь уже заметили, что я не ординарный психотерапевт. Так как моя специализация весьма узкопрофильна, касается не до конца изученного феномена, я использую нетипичные методы, разработанные лично и одобренные министерством здравоохранения.

— Я хочу сам, — говорю я тихо.

Нет. Я не готов. Я не хочу.

— То есть закончить историю — еще одна ваша идея? Проще нарисовать, чем воплотить в жизнь?

Я непонимающе смотрю на него. Он звучит насмешливо, даже снисходительно.

— Вы мечтаете о том, чтобы прийти к заключению, но в то же время боитесь идти дальше. Вам страшно, что вы не потянете. И вы не знаете, чего конкретно хотите. Так же, как не знает и Морган Харт. Позвольте мне спросить, вы когда-нибудь рисовали черновик?

— Нет, — я хмурюсь, не понимая, куда он клонит. Сердцем чую подвох, сердце тянет неприятное предчувствие.

— Нет, — повторяет он медленно. — То есть вы предпочитали рисовать сразу, на полотне?

Я осторожно киваю.

— В таком случае я расскажу вам секрет, Колин. Все же я считаю, что с вашим складом характера толчок необходим. Хотя я удивлен, что вы до сих пор не подумали об этом сами, — он делает паузу, смотрит на меня испытующе. — Знаете, почему мистер Харт приехал так поздно и не предпринял никаких действий, когда вы вырезали свое Имя?

По телу пробегает холодок. Я не представляю, что услышу, но понимаю, что не готов.

— Вы же знаете, что место Имени — чувствительная точка, способная передавать ощущения другому человеку. Вполне возможно, что на пути к вам у него случился болевой шок. Подозреваю, что он успел остановить машину, иначе не смог бы приехать вообще. Вы понимаете, каких усилий ему стоило добраться до вас? Он мог разбиться насмерть. Умереть от боли, получить сердечный приступ. Его тело не такое, как ваше, оно обладает своими слабостями и проблемами. Откуда вы знаете, что мистер Харт здоров? Срезая ваше Имя, вы рисковали не только собой, Колин, но и вашим соулмейтом. Вы чуть не убили его.

До меня не сразу доходят его слова. Уши словно закладывает от потока нежелательной информации. Я не сразу перевариваю ее. И она не сразу ударяет.

Как в толще воды мы не чувствуем ранение сразу.

Это неправда. Не может быть правдой.

— И он все равно добрался до вас. Пришел, несмотря на то, что ему было так же больно, как и вам, но, в отличие от вас, он не находился в состоянии аффекта.

После его слов мой мир останавливается. Замирает Броуди в приторможенном времени, даже секундная стрелка на настенных часах не двигается. Застывает мое сердце. Кровь в венах. Нервные окончания немеют.

Я вижу перед собой темную кожу лица, застывшее на нем выражение сожаления, будто ему самому неприятно то, что он говорит. И при этом глаза холодные. Расчетливые.

Безжалостные.

Осознание сбивает меня, как напор воды из пожарного шланга. Сносит все мое существо, отбрасывает в сторону, как пластмассового солдатика. И я срываюсь.

— Колин! — я слышу крик Броуди приглушенно.

Вылетаю из его офиса, буквально выбивая дверь, а не открывая ее. Меня тошнит. Мне плохо. Мне нужен свежий воздух.

Мне нужно услышать твой голос.

Я застываю на улице, по всему телу проходится чудовищный озноб, мысли крутятся в голове одна страшнее другой. Я набираю твой номер. На долгих, протяжных гудках концентрируется все мое существо: кажется, без них я бы сошел с ума. А когда слышу твой встревоженный голос, все во мне обрывается.

— Колин?..

Я молчу. Только хватаю ртом воздух, понимая, что кислорода не хватает. Паника захлестывает меня, от тревоги и страха, пришедших так поздно, не скрыться и не убежать.

— Колин! — зовешь ты требовательно, испуганно.

— Я… я чуть не убил тебя, — мой голос дрожит, и я никак не могу взять себя в руки. Это невозможно. Я же… я тебя…

— О чем ты говоришь? — отчаянно спрашиваешь ты. Я слышу голос папы на фоне, знаю, что ты не один и твое волнение как по цепочке передается окружающим.

Но я больше не могу ответить. Я больше ничего не могу.

— Колин, прошу тебя, успокойся, — ты произносишь слова торопливо, мягко, они затмевают шуршание одежды, что я слышу краем уха. — Просто оставайся со мной на связи. Слушай мой голос и ничего не предпринимай, никуда не уходи!

Ты умоляешь меня заговорить, потому что чувствуешь — я на грани. Все, что я могу — стоять как вкопанный и трястись над ужасом своего поступка.

Крепкая рука опускается мне на плечо, телефон выхватывают из рук. От такой хватки остаются синяки, но она не позволяет мне убежать. Куда угодно. В любой угол. Спрятаться и загнобить себя до смерти.

— Морган Харт, если бы я был на вашем месте, то поспешил бы.

Голос Броуди холодный, жесткий. Он отключается, ничего не говорит, просто продолжает держать меня.

Пять минут — и твоя спортивная машина с визгом тормозит у моей замершей фигуры. Ты выпрыгиваешь из машины и кидаешься ко мне, а я смотрю на тебя и никак не могу понять, что нахожусь в реальности.

— Колин!

Ты вырываешь меня из рук Броуди, обнимаешь крепко, без спроса, а я вцепляюсь в тебя мертвой хваткой. Не отпущу, не предам, не причиню проблем, никогда, никогда, никогда, только останься со мной, только живи, Морган!

— Почему ты не сказал мне? Почему? — я кричу до хрипа, отчаянно.

Ты понимаешь, о чем я говорю. Схватываешь на лету, хоть и выглядишь ошарашенно. А я словно прихожу в себя. Вцепляюсь в твои часы, трясущимися пальцами сдираю липучку мягкого материала и вижу свое Имя. Красное, отдающее лиловым, воспаленное, болезненно набухшее.

Тебе было больно, а ты скрывал. Ты мучился и терпел, а я узнаю об этом только сейчас.

— Потому что тогда ты был важнее, слышишь? Ты — самое важное, что у меня есть.

Стоит тебе произнести последние слова, как все во мне словно отмирает. Я отступаю, смотрю тебе прямо в глаза, встревоженные и испуганные. И меня снова охватывает злость.

Это только слова. Господи, да почему я постоянно наступаю на одни и те же грабли? Был бы я для тебя самым важным, разве ты поступил бы так?.. Или ты мазохист? Имя не меняет сути, значит, тебе нравится вся ситуация? Нравится страдать и заставлять страдать других?!

О каком прощении может идти речь? О каком понимании?

Что, черт возьми, с тобой происходит?!

— Какие сеансы вы с ним проводите?! — твой голос дрожит от ярости. Ты поворачиваешься, не разнимая объятий, словно прикрывая меня от Броуди.

— Те, которые помогут ему и, возможно, вам, мистер Харт.

— Такая помощь нам не нужна, — чеканишь ты. — Он не должен выходить от вас в таком состоянии!

— Я думал, что Колин для вас только инструмент восполнения связи, не более.

Я чувствую, что еще немного, и ты ударишь его. Но он прав. Броуди ведь прав. Не знаю, каким образом он умудряется переворачивать ситуацию с ног на голову, при этом всегда будучи правым. И зная, что правда режет тебе глаза, он продолжает давить на больное:

— Он взрослый для постели, но не для доверия? Бросьте, мистер Харт, мы с вами не вчера родились. Вы ведь знаете, что зачастую соулмейты пользуются друг другом. Двух дней в неделю достаточно, чтобы продолжать жить своей привычной жизнью с другими людьми.

— Он прав, — говорю я сдавленно, — он ведь прав. Ты мне никогда ничего не говоришь!

Ты вздрагиваешь от моих слов.

— Я так хотел, так старался, чтобы ты понял меня, — говорю я уже тише, хотя с трудом сдерживаю рвущиеся наружу эмоции, темные и мерзкие. — Я хотел этого, чтобы ты увидел, что я доверяю тебе. Что готов услышать любое объяснение, принять любую историю. Я хотел увидеть тебя настоящего, Морган. А ты все… даже это… то, что касается меня напрямую, ты ничего мне не доверяешь!

Ты открываешь рот, чтобы что-то сказать, но я не позволяю. Качаю головой, прикусывая собственную губу, чтобы не расплакаться.

И какой из меня мужчина? Только и делаю, что поддаюсь эмоциям. Молодой и некомпетентный — такого ты меня видишь? Юнца, который ничего не понимает, кроме постели. Которым можно пользоваться, которого можно растаптывать, удовлетворяя свои больные потребности.

— И не надо говорить, что я ничего не понимаю, — прошу я сдавленно, — пожалуйста. Или что я чего-то не знаю. Я не смогу узнать, пока ты не расскажешь. Я не волшебник. И не инструмент. Я не твоя вещь!

Ты молчишь. Смотришь на меня совершенно пустыми глазами. Ну где же твоя уверенность, когда она так нужна? Где ростки недавно принятого решения?

Наверное, это наше проклятье, Морган. Наша карма. Мы с тобой не меняемся. Мы мазохисты, живущие в идеальном симбиозе. Повторяем одни и те же слова по несколько раз, зная, что все равно не уловим их смысл. Хотим одного, а поступаем так, словно ненавидим свои мечты. Мы как будто играем на публику, повторяя один и тот же монотонный спектакль. Уже никому не интересно. И мы единственные, кто теряет все больше с каждым новым выступлением.

И нам нравится.

Знаешь, я уже не верю в твою игру. Не верю в тот большой секрет, который ты хранишь, если он вообще есть. Может, я просто придумал его себе, потому что хочу найти рациональное объяснение твоему поведению.

Может, все вокруг правы и мне нужно простить тебя, потому что мы одинаковые. Одинаково ненавидим друг друга. Нам просто повезло друг с другом. Мы полностью отвечаем заданным требованиям.

Зря я насмотрелся всех документальных передач о понимании и принятии, безумных историй вторых половинок, которые шли тернистым путем, только бы остаться вместе. Смотрел биографии классиков, великих творцов, чьи истории с родственными душами привели их либо ко всемирной славе, либо к безумному краху. И знаешь, некоторых я даже осуждал. Думал о том, какие глупые ошибки они совершали, разрушая свою связь. Ошибки почти одинаковые в каждом случае. Непонимание, ревность, отторжение, навязанное мнение… И мне казалось, что у меня такого не будет. Казалось, что я самый умный.

Но если бы каждая рыба могла учиться на чужих ошибках, то рыбаков бы не существовало. Я просто человек. Ребенок, неспособный сдерживать свои эмоции, не понимающий, что означает поступать по-взрослому. Вы называете это юношеским максимализмом. А на деле и вы, взрослые, точно такие же, только пути у вас более замысловатые.

— Думаю, будет лучше показать тебе.

Я удивленно приподнимаю брови. Хмурюсь, когда вижу твое лицо. Бесцветное, сухое и какое-то обреченное. Что ты собираешься мне показать?

— Поедем, Колин, — произносишь ты просто, но я не двигаюсь, и ты добавляешь: — Пожалуйста.

— Куда мы? — спрашиваю устало. Поддаюсь твоим рукам, усаживаюсь в твою машину, не особо рассчитывая на ответ.

— В Бристоль, — говоришь ты, — пристегнись.

Прежде чем сесть рядом со мной, ты что-то говоришь Броуди. Темное лицо остается все таким же непроницаемым, но как только ты отворачиваешься, он ловит мой взгляд и подмигивает.

Но я не в состоянии ответить ему.

Сейчас я ненавижу всех и каждого.

***

В машине мы молчим. Я, как и ты, не проронил ни слова. Только зачарованно смотрю на дорогу, лишь иногда поглядывая на тебя.

Ощущение такое, будто я не в реальности вовсе. Все кажется странным, тревожным сном, непонятным и дергающим за нервы. Я даже не до конца понимаю, что ты действительно собираешься открыться мне. Все повторяю себе, что скоро я узнаю правду, но сам себе не верю.

Не можешь ты так просто решиться. Раньше ведь не решался. Почему только сейчас? Или…

Мысль, мелькнувшая в голове, работает как мясорубка, и я уже начинаю рассматривать тебя, полностью сфокусированного на дороге, внимательнее. Напряженное лицо, ясный, даже спокойный взгляд. Ты… ты ведь не придумал историю, которой собираешься успокоить меня?.. Заварил очередную кашу, чтобы мы с наслаждением ей подавились?

До Бристоля мы не доезжаем. За несколько километров от него есть дорога, ведущая к кладбищу. Туда ты и сворачиваешь. Я чувствую как приоткрывается мой рот, когда ты паркуешь машину на стоянке, откуда уже видны кресты и могильные плиты, прикрытые металлическими прутьями забора. Возле входа на кладбище расположился небольшой ларек с букетами и траурными венками.

Ты выходишь из машины, не дожидаясь меня. Уверенным шагом идешь к торговке, покупаешь цветы. Пестрый букет георгинов, обвитых черной лентой с позолотой по краям. Они напоминают мне бумажные цветы, а не настоящие. Затем ты оглядываешься на меня, все еще сидящего в машине, и идешь обратно, чтобы открыть передо мной дверь.

— Зачем? — спрашиваю я. Вместо ответа ты протягиваешь мне руку, на которую я сперва тупо смотрю, а затем отвожу в сторону. На сердце скребут кошки. Что-то подсказывает мне, что мое предчувствие не лжет.

Ты придумал очередную отговорку от меня. Только теперь собираешься давить на жалость. Но вместо вопросов, которые явно останутся без ответа, я выбираюсь из машины и следую за тобой.

Зачем иначе мне видеть надгробный камень соулмейта Джеймса, я не понимаю. Ты сам идешь медленно, словно пересиливаешь себя. Как на войну отправился. А может, так оно и есть, и воевать тебе предстоит со мной.

Если так, то я уже приготовил белый флаг. Будь по-твоему, Морган. Добей меня и проживем жизнь как мы привыкли.

Мы идем достаточно долго. Атмосфера здесь гнетущая, тишина невидимым туманом обвивает покои усопших. Такую тишину я ощущаю, только когда между собой жестами общаются глухонемые. Никаких голосов, только звуки мира вокруг, да и те, кажется, приглушены из уважения.

Все могилы разные. Ухоженные, свежие, старые и заброшенные, на меня смотрят улыбающиеся лица со старых, выгравированных в камне фотографий некогда живых людей, старых и молодых. Несмотря на теплое солнце, под кожей бежит мороз.

Ты останавливаешься.

Я даже не смотрю на белое, ухоженное надгробие, к которому ты заботливо склоняешься, возлагая цветы. Во мне вновь начинает вскипать раздражение. Ты притащил меня на кладбище, чтобы я посмотрел, из-за чьей смерти мы сломали друг другу жизнь. Из-за кого я чуть не убил нас обоих.

Это ты хочешь сделать, да? Свалить все на труп, потому что тогда ответственных не останется. А кто виноват больше, чем соулмейт Джеймса?

Я настолько глубоко погружен в свои мысли, что тебе приходится коснуться моего плеча, из-за чего я дергаюсь, как ошпаренный.

— Колин?.. — ты очень странно на меня смотришь. Болезненно, даже уязвленно. Смотришь так, будто я тебе нож в спину воткнул. В этих глазах я чувствую себя абсолютным предателем.

— Внимательно слушаю, — скрыть раздражение не получается.

Ты глотаешь колкость. Отводишь взгляд, из-за чего я тут же напрягаюсь. Волна стыда вновь захлестывает меня, хочется провалиться сквозь землю. За что я так с тобой? Зачем?

Почему я обесцениваю все, что для тебя важно?

Твою боль, твое Имя. Всю твою жизнь.

— Я дал ему обещание в больнице, — твой голос звучит глухо. — Соулмейту Джеймса. Моему старшему брату.

Все останавливается. Мое сознание, мозг, дыхание, сердце — весь мир замирает, оглушенный твоим голосом.

Больше ты ничего не говоришь. Очень медленно я поднимаю голову на надгробие.

Моррис Харт.

У подножия могильного камня стоит фотография в тяжелой рамке. И оттуда на меня смотрит человек, до безумия похожий на тебя. Но это не ты. Он другой. Он улыбается радостно, у него морщины глубже, лицо более продолговатое. И цвет глаз темно-зеленый. Без ободка.

Моррис. Мо.

Понимание настигает меня слишком быстро. Это абсурд. Боже, что за сценарий ты выдумал? Зачем? Насколько ты сплел чужие судьбы, да завязал их таким тугим узлом, что развязать его без ножа не получилось?..

Я не думал, что может быть больнее. Не знал, что страдания бывают разными, имеют столько мучительно ярких оттенков. Мое сердце безжалостно сводит, руки трясет, и я отчаянно стараюсь убедить себя, что я в сознании. Что все это — не всплеск моего больного воображения.

— Ты мне не сказал, — я перевожу на тебя взгляд, — ты ничего мне не говорил.

— Клянусь, я хотел. Я не знал как, — в твоем вымученном голосе столько сожаления, что меня знобит.

Ты не знал как. Слова эхом отдаются в груди, оседают на плечах неподдельным грузом вины. Ты не знал как. Я выдумал историю вместо тебя, и ты поддерживал ее, вталкивал меня в самообман, каждым делом и словом подтверждая мою правоту. А ты просто не знал, как остановить меня.

Все так бессмысленно, Морган.

Твой брат. Твой друг детства, кем я еще недавно считал Джеймса. Твоя семья. Он… подставил тебя.

— Он не мог так с тобой поступить, — говорю я, а слезы текут по моему лицу, хотя ты ласково стираешь их пальцами. Твой взгляд нежный, болезненный от нахлынувших воспоминаний.

— Он не поступал. Он просил меня присмотреть за ним, а не становиться его…

— Мужем, — заканчиваю я шепотом.

— Он не мой муж, Колин. Он муж моего брата.

Я ошарашенно смотрю на тебя. Чувствую, как брови сводятся к переносице.

— Но комментарии под фотографией…

— Колин, на ней не я. Там мой брат.

— Но вы… ты…

— Не ты один так реагируешь. Ты же видишь наше сходство.

Я ведь даже сперва не узнал тебя. Выходит, я просто убедил себя, что это ты. Я идиот. Я придурок. Все ответы были перед носом, мне достаточно было посмотреть на фотографию внимательнее, а я… я поспешил поверить Джеймсу, вместо того, чтобы поговорить с тобой.

Я предал тебя. Сам испоганил все.

Мне так стыдно. Так стыдно, что я не хочу принимать правду.

— Но люди говорили, что Имена — это принуждение. Я же помню, я точно помню!

— Это друзья Джея. Джей никогда не верил в судьбу, пока не встретил моего брата. С тех пор они всегда находили повод лишний раз подшутить над ним.

С каждой твоей фразой в душе становится все темнее. Я не могу подобрать слов. Не способен мыслить здраво. А ты стоишь передо мной, такой беззащитный и честный, как можно мягче разрезая мое сердце правдой.

— Этой фотографии семь лет, Колин, — ты улыбаешься одними губами. Смиренно. Несчастливо.

Мне кажется, что мы чувствуем себя одинаково. Застыли перед пропастью, в которую придется прыгнуть вместе.

— Моя история не короткая.

— У меня есть время, — говорю одними губами.

Благодаря Треву у меня есть время.

***

— Я хотел отдать тебе его вчера, — твой голос сиплый, вынужденный, — я бы не смог… рассказать сам.

Ты достаешь пухлый конверт из внутреннего кармана пальто и протягиваешь мне.

Я не сразу принимаю его.

Мы сидим в гостиной снятого тобой номера в отеле. Странно, что все важное, что с нами происходит, случается в машине, в подворотнях, перед домами чужих людей и в оплаченных комнатах. Словно у нас нет своего места. Наши встречи словно разбиты на маленькие детали кубика-рубика.

Мы так долго не могли сложить его правильно, что попросту поломали.

Я все еще не могу прийти в себя от пережитого шока. Я чувствую, что все меняется, и страх охватывает меня с головой, прессует в маленькое бесхребетное существо, крепко зажатое в тисках измененных обстоятельств.

Ты делаешь все, что можешь, чтобы помочь мне привыкнуть к новым условиям. Обращаешься со мной как опытная сиделка, хотя самому больнее, чем мне. Я вижу. Чувствую. Ты даже горячий шоколад нам заказал. Заставил меня отпить пару глотков. Он приторно-сладкий, со вкусом твоей заботы: несуразной и старательной. Сердце щемит от твоих поступков.

— Если ты не готов…— твой взгляд меняется. Становится понимающим и жалостливым. Он действует на меня лучше любых слов. Я выхватываю письмо из твоих пальцев, прижимаю к груди и качаю головой.

Я никогда не рисовал на черновиках. Не растягивал написание картины бесконечными пробами. Не останавливался и не обращал внимания на сомнения и лишние мысли. И с тобой готов снова открыть чистовик.

Я готов услышать тебя.

Я раскрываю пухлый конверт, вытаскиваю исписанные страницы. Все происходит как в замедленной съемке. Я снова как во сне. И при этом мне страшно проснуться. Потому что знаю: в этих страницах — ты. Настоящий.

Прежде чем начать чтение, я смотрю на тебя. Ты нервничаешь так же сильно, как и я, сжимаешь кружку с горячим шоколадом, тяжело дышишь и стараешься не смотреть мне в глаза, словно до сих пор не уверен, правильно ли поступаешь. Мои пальцы дрожат. После того, что я уже узнал, мне самому страшно шагнуть в твою жизнь.

Нет. Мне всегда было страшно.

И все же я опускаю взгляд на страницы. Вглядываюсь в твой аккуратный, деловой почерк, который теперь кажется мне пропитанным волнением и неуверенностью. Некоторые буквы словно выпрыгивают из слов, будто ты писал их с трудом.

Я глубоко вдыхаю и начинаю читать. Слово за словом, предложение за предложением, я впитываю каждую строчку. Воображение само рисует мне каждую деталь истории, и я оказываюсь в твоей жизни.

Я не знал, что начинать письма так сложно. Несколько раз я думал, что это плохая затея, лучше рассказать тебе все самому. Но как только решался, понимал, что не смогу высказать все, глядя тебе в глаза. Знаю, что малодушничаю, но ничего не могу с собой поделать, по-другому у меня не получится. Прости меня, что ты узнаешь об этом вот так.

Нас в семье было четверо. Мой отец, Томас Харт, строгий и деловой человек, который постоянно ругался на нас за любой беспорядок, владел сетью отелей в Англии. Будучи детьми, мы довольно редко проводили с ним время, он был поглощен своей работой. Но я не могу сказать, что он был плохим отцом. Он был справедливым. Хвалил нас, когда мы заслуживали, отчитывал, если проказы выходили из-под контроля. Он редко улыбался. Знаешь, я практически не помню его улыбки. В памяти отпечаталось только строгое лицо. Даже на фотографии он выглядел довольным только один раз: на свадьбе с моей матерью. Но я думаю, ты бы ему понравился. Он увлекался искусством, завороженно смотрел на картины, не жалел денег на их покупку. Вы бы нашли общий язык.

Маму звали Роуз. Роуз Хиггс. Она была полной противоположностью моего отца: всегда в хорошем настроении, словно только что выиграла в лотерею. С ней не заскучаешь: она могла любую проблему превратить в самое смешное воспоминание и из любых трудностей находила самый простой выход. И пусть впоследствии она изменилась, но запомнил я ее именно такой. Не знаю, как так получилось, что они никогда не ругались с отцом. Если с нами он мог обращаться холодно, то с ней разительно менялся. Он был учтив, галантен, по-своему добр, а иногда, за закрытыми дверьми их спальни, я даже слышал его смех, теплый и низкий. Когда такое происходило, я часто проверял свое запястье. Я тоже хотел человека, с которым смогу свободно улыбаться и смеяться.

Я бы хотел показать тебе их фотографии. Все соседи, с которыми общалась мама, говорили, что пусть внешностью мы пошли в отца, но характер нам достался от мамы. Точнее, так говорили о Моррисе. Я и выглядел, и вел себя зачастую как отец, даже глаза у меня были, как у него, в то время как у Морриса они просто зеленые. Я старался равняться на него. Хотел получить благосклонность, в то время как Моррису было плевать, нравится он отцу или нет. Иногда я завидовал его непосредственности. Мне тоже хотелось прогуливать занятия, веселиться с друзьями, сбегать по ночам из дома вместе с ним, а не прикрывать его, подсовывая под одеяло подушки, чтобы казалось, что он спит. Тогда я все чаще думал о том, как было бы здорово, будь у меня друг и соратник, любимый человек, с которым я смог бы сбежать из дома. Это эгоистичные мысли, если подумать, но тогда я просто не хотел оставаться лишним. Моррис был любимчиком мамы, у папы любимчиков не было, а Моррис был занят своей жизнью. Сейчас я думаю, что расти послушным ребенком — не самый лучший выбор.

Моррис был старше меня на шесть лет. Нам практически не о чем было разговаривать, хотя иногда по просьбе мамы он приглядывал за мной, когда они с отцом уходили в театр или на выставку. Конечно, сидеть со мной ему было в тягость. Однажды он запер меня в ванной, а сам ушел в кино с ребятами, за что потом сильно получил от отца. Но все же ему было чем заняться со мной: он любил разыгрывать и пугать меня. Можно сказать, я ощутил на себе все прелести жизни младшего брата. Но несмотря на наши с ним не самые близкие отношения, несмотря на мое упрямство и его вредность, с ним я почти не чувствовал себя в одиночестве…

Я прерываюсь во чтении, чтобы посмотреть на тебя, и все во мне сжимается, когда я встречаюсь с твоим взглядом. Ты наблюдаешь за мной внимательно, с настолько непонятным выражением лица, от которого мне хочется то ли броситься к тебе на шею, то ли расплакаться.

Мое сердцебиение ускорилось, когда я начал читать. Ты впервые делился со мной своим детством, которое я так невыразительно представлял в своем воображении. Я видел твоего отца, которого ни разу за письмо ты не назвал папой, списывая его внешность с твоего лица, чувствовал теплоту твоей мамы.

Мне становится неудобно под твоим взглядом. В письме вперемешку шли воспоминания, хорошие и плохие. Ты старался придерживаться истории, но я чувствовал, как сильно ты хотел поделиться со мной той теплой и важной частью своей жизни, когда еще все было хорошо. Как хотел, чтобы я стал их частью.

Чтобы этот кошмар никогда не происходил. Ностальгия в твоем почерке переплывает в мое сознание, и единственный вопрос, который крутится в моей голове: как твоя мама позволила произойти такому?..

Я снова возвращаюсь в текст, зная, что найду там все ответы, хотя именно они и пугали меня больше всего. И мое предчувствие не подвело.

…хотя оно ударило по всем нам, когда отец погиб в автокатастрофе.

Я перечитываю конец предложения несколько раз, прежде чем читать дальше. Сжимаю листы, которые и так выглядят не лучшим образом, переживая утрату вместе с тобой. Наполняя твой почерк собственными эмоциями. В голову приходят воспоминания, как ты вел себя в нашем доме. Осторожно, неуверенно, будто возвращался в давно забытый мир.

Когда отца не стало, я был твоего возраста. Моррису только исполнилось двадцать два. Отец ехал на деловую встречу, опаздывал. Авария произошла по его вине. Именно тогда я понял, насколько семья зависела от него, потому что, лишившись главной опоры, она начала разваливаться.

Особенно это сказалось на маме. С того момента, когда она прощалась с ним на похоронах, ее будто подменили. Она стала рассеянной, потерянной, ее улыбки, которые она бросала в никуда, скорее напоминали дань старым привычкам. Моррис все старался достучаться до нее. Он носился с ней, как одержимый, постоянно твердил, что мы справимся, потому что вместе. Что у нее есть мы.

Он буквально умолял ее вернуться к нам. Но ни просьбы, ни мольбы на нее не действовали. С каждым днем она становилась словно старее, медленнее. Она по-прежнему готовила и приглядывала за домом, но делала это скорее автоматически, даже не понимая, что происходит.

Но Моррис все равно не сдавался. Неожиданно он занял место отца, начал учиться с отличием, назначал меня ответственным по дому, когда ему нужно было идти на занятия. Так шли неделя за неделей. Я ходил в школу, возвращался домой, чтобы увидеть, как мама медленно подметала полы, но не чтобы убрать грязь, она даже совок не брала. Просто вела метлой из стороны в сторону, смотря в одну точку, будто подсознание само занимало ее руки. И она молчала. Практически не разговаривала с нами, едва ела, забывала о естественных вещах. И все чаще я видел ее, одиноко сидящую на стуле, смотрящую в окно. Она могла сидеть так часами, ее губы пересыхали от жажды, но она все равно не пила.

Как если бы встать и налить воды было непосильной задачей.

Зато Моррис менялся. Становился старше, ответственнее. Я не знаю, откуда он находил силы, потому что у меня самого их не было. Я часто запирался в комнате, только бы не слышать безвольного шарканья и гробовой тишины, что воцарялись дома каждый раз, не будь там Морриса. Тогда я все чаще возвращался к мыслям об Имени. Становился старше, понимал больше и хотел его гораздо сильнее. Человека, кто сможет понять меня. С кем можно разделить свою историю, чувства и переживания, которые тогда я держал исключительно в себе. Ты словно стал моим воображаемым другом. Я отвлекал себя мыслями о том, как ты живешь, какие у тебя родители, думал, через какие трудности ты проходишь. Мне хотелось разделить их с тобой.

Наверное, это все выглядит как жалобная история. Но я не хочу разжалобить тебя. Я просто хочу, чтобы ты знал. Давно хочу.

Я снова отрываюсь от письма, потому что слезы жгут глаза. Стараясь не встречаться с тобой взглядом, я поднимаю лицо кверху, в надежде сдержать слезы, но они все равно скатываются с уголков моих глаз. Теперь, зная, что Моррис мертв, я не могу перестать думать о том, что ты остался один. И некому было тебя поддержать. Некому защитить.

И ты так ждал меня. Уже тогда, ты так надеялся, что мы будем вместе. Прямо как я. Только вот, в отличие от тебя, я не проходил ни через какие трудности.

— Колин, ты не должен… — говоришь ты осторожно, но я только качаю головой, прерывая тебя. Я не могу слышать твой голос.

Я должен, Морган. Я должен знать. Но мне так больно за тебя.

Так прошло полтора года. Моррис нанял маме сиделку, она приходила, когда я был в школе, а уходила только тогда, когда Моррис возвращался с работы. Уже тогда он вошел в наследство, на его плечах лежало то, что осталось от отцовского бизнеса.

Я не знаю, как это произошло. Не знаю, как так получилось, что мама осталась без присмотра. Но двадцать второго февраля, когда я пришел домой, там не было никого.

Моррис сказал мне, что она выпала из окна. Мыла его, поскользнулась и слетела вниз. Думал, что я поверю. Но я знал, что она спрыгнула сама. Думаю, это была первая осознанная вещь, которую она сделала за последний год.

Моррис не плакал. Наоборот, он словно избавился от груза, и, признать, отчасти я чувствовал то же самое. Она не хотела жить без отца, не могла. И ни он, ни я не могли ее в этом винить. Мы стали сиротами еще в день автокатастрофы.

С того самого дня он не оставлял меня одного. Его отношение изменилось, он стал шумным, живым. И хотя мы никогда не говорили о прошлом, предпочитая оставить чувства при себе, думаю, именно тогда мы стали настоящей семьей. Начали жить с нового листа, узнали друг друга получше, стали настоящими братьями. Он был мотором, солнцем, ярким и громким, благодаря ему устраивались все праздники, это он не боялся проблем, разрешал одну за другой, как если бы у него была волшебная палочка. Он никогда не унывал. Не расстраивался. Для него жизнь была игрой, он ничего не боялся, словно у него было автосохранение. Колин, ты бы полюбил его. Его все любили. У него был талант к разговорам, он мог расположить к себе за секунды. Он… Если в него бросить камень, он бы поймал его и со счастливой улыбкой сказал, как давно такой искал. Единственный раз, когда наши мнения разошлись — когда я увлекся автоспортом. Не знаю, отчего меня так тянуло за руль, но стоило мне получить права, как я начал испытывать машины на прочность. Прибыль с бизнеса позволила мне заниматься автогонками, участвовать в небольших соревнованиях. За рулем я успокаивался. Скорость позволяла мне жить только в одном моменте, я гнал и маневрировал, чтобы остудить голову. Моррису это не нравилось, но остановить меня он не мог. Он не приходил на соревнования, говорил, что смотреть на это не сможет. Но я и не просил. Я больше представлял, как однажды в толпе зрителей будет стоять особенный человек, чье имя я надеялся увидеть на своем запястье.

Вскоре все снова изменилось. Когда на его руке проступило имя, он был так счастлив. Невзирая на то, что оно мужское, а он всегда хотел детей. Он смеялся и говорил, что у него уже есть один ребенок. Даже когда Джей оказался одним из тех, кто не верит в соулмейтов, Моррис не отчаялся, все равно добился его. У него ушел год. Год, когда ты смог сломать мою оборону за несколько дней. Слышал бы это Моррис, он бы аплодировал тебе стоя.

Я завидовал ему тогда. Откровенно говорил, что это несправедливо, что он получил Имя первым просто потому, что старше. Он всегда смеялся и дразнил меня, напоминая, что утер всем нос, потому что даже у родителей оно проявилось позже. Это старая семейная традиция: чтить и ждать свою вторую половинку. Хотя иногда мне становилось страшно получить Имя, я ужасно боялся, сколько всего обо мне Моррис мог тебе рассказать. А учитывая, что он старше меня, компромата у него было слишком много.

Я улыбался сквозь слезы, даже несмотря на то, что в историю вошел Джеймс. Я улыбался твоим попыткам разрядить обстановку, тому, как ты сопоставляешь меня со своей семьей, как представляешь реакцию близких на меня, словно стараясь смягчить для меня собственные страдания. Но я все равно чувствовал себя так… будто я часть твоих воспоминаний. Словно ты сам вплел меня туда, еще с детства мечтая о моем присутствии.