Не отпускай меня. Часть третья, продолжение. (2/2)

— Я не голоден, — отвечаю честно, кидаю на тебя быстрый взгляд, — но от чая бы не отказался. Скоро буду.

Я не жду, когда она попрощается, все равно сейчас увидимся. Передаю тебе телефон и, словно ты не слышал нашего разговора, поясняю:

— Я хочу домой.

— Я поеду с тобой, — не терпящим возражений тоном говоришь ты, заводя мотор.

— Разве тебя не ждут в Бристоле? — мой тихий голос бьет сильно, но ты словно не реагируешь, хоть голос и кажется деревянным:

— Ждут. Но я хотел бы принять приглашение Оливии. И завтрак бы нам не помешал.

— Даже если я не хочу? — уточняю я тихо.

— Даже если ты не хочешь.

Ты обижен на меня? Тебя задевает, что сперва я принимаю твое приглашение, а потом отталкиваю? Но ты только так и поступал все это время.

В машине вновь повисает тишина, но она теряет свои прежние свойства. Теперь по вкусу она как злорадство, смешанное с недосказанностью.

Главное, что ты не прикасаешься ко мне. Потому что твоя близость в мгновение ока сносит все барьеры, что я так тщательно стараюсь построить, чтобы защитить свое сердце.

***

Мама распахивает двери еще до того, как мы выходим из машины. Ты хочешь помочь мне, но я уверенно отвожу в сторону твою руку и выбираюсь сам. Все, что тебе остается — захлопнуть за мной дверцу.

Она неуверенно стоит в дверях, слабо улыбается, смотрит на нас красными от недавних слез глазами, от чего мне становится совестно. Я сам шагаю к ней, сам вытягиваю руки вперед, приглашая ее в свои объятия.

— Мой мальчик, — сперва она с ужасом смотрит на кровавое пятно на моем рукаве, затем всхлипывает и крепко обвивает меня руками. Мы с ней одного роста, но сейчас она кажется мне такой маленькой и уязвимой, что я сам начинаю утешать ее. Глажу по волосам, вполголоса приговаривая:

— Ну же, все ведь хорошо. Подумаешь, вляпался в историю, с кем не бывает.

— Со всеми не бывает! У всех дети как дети, а у меня… очень больно? — мама продолжает тихо всхлипывать, а я честно отвечаю:

— Совсем не больно, — и тут же насмешливо: — Кстати, ты говорила, что интеллект передается от мамы.

Она отстраняется, несильно шлепает меня ладошкой по груди, второй рукой утирая слезы, но в глазах ее я наконец-то вижу улыбку. Мне жаль, что я заставил ее так себя чувствовать.

— Ну ты и разбойник, — я не замечаю, что отец появляется на пороге, только поднимаю взгляд, встречаясь с его светлыми, уставшими глазами.

— Весь в тебя, Гарри, — ворчит мама, громко выдыхает, словно для себя решая больше не плакать, потому что все хорошо, и обращается к тебе:

— Морган, я не знаю, понравится ли тебе обычный омлет с беконом, но я очень старалась.

— Я неприхотливый, — улыбаешься ты, но улыбка выходит настолько неестественной и отчужденной, что мне хочется присвистнуть. Ты вообще странно выглядишь, так, будто тебе в собственной одежде неудобно.

Когда мы проходим в дом, я оборачиваюсь. Отец останавливает тебя на пороге, но не для того, чтобы прогнать. Он протягивает тебе руку. Ничего не говоря, ты крепко пожимаешь ее.

Стол уже накрыт, запах маминой стряпни немного приводит в чувство. Она постелила новую скатерть, цветастую, а в центр стола поставила цветы: нежно-розовые пионы, ее любимые. Видимо, папа успел ей их подарить. Может, когда я ушел вчера с Тревором, они выбрались в город. Он любит так делать: вытаскивать ее на свидания и баловать цветами, покупая их сразу, как только виден цветочный магазин. Мама рассказывала мне, как однажды он сбежал из кафе, чтобы через несколько минут вернуться с охапкой белоснежных пионов.

Еда уже разложена по тарелкам, папа галантно отодвигает для мамы стул, сам подходит к кухонным шкафчикам, доставая разные кружки для чая, еще раз включает чайник, что практически сразу закипает.

Все выглядит настолько красиво, будто мы рекламу снимаем, а не завтракать собираемся. Я оборачиваюсь на тебя, чтобы позвать к столу, но ничего не говорю, просто смотрю на тебя, неуверенно застывшего в дверях. Ты выглядишь странно: немного потерянным, даже робким.

Это так на тебя действует семейная атмосфера?

— Садись, Морган, — зовет мама тепло, хлопая ладонью по мягкой спинке стула. Ты улыбаешься все так же неестественно и послушно садишься за стол.

Как проходит твоя рутина с Джеймсом? Как вы ведете себя друг с другом, если обычный завтрак с чужими родителями делает тебя таким нервным? И как ты проводишь время с собственными родными? И… есть ли они у тебя вообще?

Вопросы сыплются один за другим, и я снова ощущаю натянутость раздражения. Я бы знал, если бы ты нормально рассказал мне о своей жизни. Мне не пришлось бы выискивать твою историю, разгадывая эмоции, что мелькают на твоем лице. И не пришлось бы гадать, правильно ли я их истолковал.

Мне не жаль тебя, Морган. Ты сам рыл эту могилу, куда мы в итоге упали вдвоем. Интересно только, тебе там удобно?

Почему я думал, что справлюсь? Почему мне казалось, что все те истории, что транслируются по телевизору, посвященные связи, меня не коснутся? Закон на моей стороне, правда на моей стороне, даже ты хочешь быть на моей стороне. Почему тогда делаешь нашу жизнь такой сложной?

— Ты есть стоя собрался? — осведомляется папа, опуская на стол первые две кружки, одну с красным чаем для мамы, а вторую для себя, до краев наполненную крепким кофе. — Харт, тебе чай или кофе?

— Просто воды, спасибо, — отвечаешь ты вежливо и смотришь на меня, но я тут же отвожу взгляд, опускаясь на противоположный твоему месту стул.

— В твоих словах я слышу, — папа поднимает указательный палец вверх, — «кофе».

Я наблюдаю за вами с удивлением. Неужели ночные поиски настолько вас сблизили, что папа теперь тебя не чурается? Даже становится обидно. Будто они простили тебя за все, что произошло, стоило им только увидеть, что не они одни волнуются о моей безопасности.

Ты грязно играешь, Морган.

Если бы не ты, им бы вообще не пришлось волноваться.

— Как скажете, — киваешь ты, берешь со стола салфетку, привычным движением расправляешь и кладешь себе на колени. Прямо аристократ.

Может, раньше ты только в ресторанах и завтракал? А что, судя по всему, деньги позволяют.

Вскоре у моей тарелки оказывается кружка с ромашковым чаем, а у тебя — кофе и прозрачный стакан с водой.

— Сахарница здесь, соль и перец тоже, — говорит папа, опуская на стол небольшой деревянный подносик с ручками, на котором устроились три фарфоровых ангелочка. Они всегда смешили меня: пузатые, толстые, с дырками в голове.

— Приятного всем аппетита, молиться не буду, ибо не верю, — хихикает папа, за что ему тут же прилетает от мамы негодующий взгляд:

— Гарри, может, Морган…

— Все в порядке, — спешишь сказать ты, — я тоже не верю.

— Видишь? Свой человек, — довольным тоном отвечает папа и накалывает на вилку бекон.

Пока я смотрю на всю эту идиллию за завтраком, аппетит совсем пропадает. Ты тоже ешь немного, тщательно жуешь, поддерживаешь полусветскую беседу с дружелюбным оттенком. Мама осторожно расспрашивает тебя о твоих вкусовых предпочтениях, папа то и дело вставляет свои шуточки, плоские и не очень. А я старательно стараюсь влиться в атмосферу, но у меня не получается.

Думаю даже, что я не хочу. У меня такое ощущение, что моя семья уже приняла тебя независимо от моего собственного решения. Я чувствую, что они на твоей стороне, хотя знают и о том, что дома тебя встречает Джеймс, и о том, во что превратились наши с тобой отношения.

Мне тошно от этого. Почему все взрослые так тебя поддерживают? Что они такого видят, что знают, что так хорошо к тебе относятся? Даже мой психотерапевт пилит не тебя, а меня.

В какой-то момент я начинаю чувствовать себя лишним. Как пингвин, застрявший на отколовшейся льдине, вокруг которой плавают голодные косатки. И в какую бы сторону я не попытался нырнуть, точно знаю, что меня схватят и утащат под воду своего взрослого опыта.

Как у тебя это получается? Как?

— Тебе нужно отдохнуть, — говоришь ты, наблюдая за тем, как медленно я ковыряю вилкой свой омлет.

— Тебе тоже, — слабо огрызаюсь, хотя понимаю, что он прав. Стоило оказаться дома, как усталость навалилась с новой силой, приправленная новыми обстоятельствами.

— Он прав, родной, на тебе лица нет, — говорит мама, поднимаясь из-за стола. Она подходит ко мне, опускает руку на лоб и хмурится:

— Кажется, ты слегка температуришь.

Ты смотришь на нас внимательно, так, словно видишь что-то противоестественное. Словно завидуешь, но… по-доброму, что ли? А может, мне просто кажется из-за усталости.

— Конечно, он всю ночь не спал, хотя у них там такие страсти происходили. Ты подожди, я тебя еще потом подробнее расспрошу, — грозит папа шутливо, и я выдаю некое подобие улыбки.

— Иди спать родной, хотя бы пару часиков, — просит мама, а потом смотрит на тебя: — Морган, я могу тоже постелить тебе. У нас очень удобный диван в гостиной. Конечно, если вы хотите…

— Не хотим, — быстро отвечаю я.

Ситуация доходит до абсурда. Это смешно, что происходит вокруг. Мне хочется сбежать, спрятаться и хорошенько обдумать все, что творится в моей жизни. В одиночестве. Чтобы никто не мешал.

— Благодарю, но откажусь, — ты смотришь на меня, я чувствую.

— Но ты хотя бы останешься? — мама чуть сжимает мои плечи, но я упорно смотрю на искалеченный мной омлет. Даже если бы я что-то съел, есть левой рукой все еще неудобно, а правой уже не получается.

— Все зависит от Колина, — наконец отвечаешь ты, и я все-таки поднимаю на тебя взгляд. Ты всматриваешься в меня напряженно, с легким прищуром, будто стараешься прочитать меня.

Снова сбрасываешь на меня всю ответственность? Пытаешься выставить плохим перед перебежавшими на твою сторону родителями?

Я невесело усмехаюсь:

— Мне все равно.

В комнате на секунду повисает тишина моего авторства. Отец первый приходит в себя:

— Вы играете в шахматы, Харт?

Ты киваешь, медленно переводя на папу взгляд. Тот громко хлопает в ладоши, заодно начиная их растирать:

— Отлично! Мне как раз нужен хороший оппонент. Хотя я сто лет не играл, но попотеть вам все же придется.

Я еле удерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Папа и шахматы? Он любит эту игру так же, как и выносить мусор, мама постоянно обыгрывает его, неважно, сколько учебников он читал, никак не может построить стратегию наперед. Впрочем, как и я. Зато у тебя очень хорошо получается.

Меня раздражает, что они так вцепились в тебя. Всеми правдами и неправдами пытаются оставить дома, как будто это может что-то изменить. Закон запрещает влезать в отношения соулмейтов, это не обычная влюбленность, здесь разобраться могут только два человека. А я чувствую себя в окружении свах.

— Я пойду, у меня голова кружится.

Ничего у меня не кружится. Гнев так упорно гонит кровь по венам, что усталость, что я ощущал раньше, отступает.

— Я тебя провожу, — вызываешься ты, поднимаясь с места, а меня и вовсе охватывает злость.

Я что, не знаю где моя комната? Или боишься, что решу совершить суицид, спрыгнув с лестницы? Или ты просто хочешь остаться наедине и сказать мне что-то важное?

Джею своему иди говори. О нем, наверное, только я и помню.

— Укладывать меня будешь? — спрашиваю насмешливо.

Ты только отводишь взгляд, неловко поджимаешь губы, из-за чего моя совесть тут же задает хорошую трепку сердцу.

Я снова скатываюсь к мелкой мстительности. Каждый раз, стоит чему-то пойти не так, как я думал, чувство недовольства будет разрастаться. Да не хотел я, чтобы родители тебя ненавидели. Но в то же время… я просто ничего не понимаю.

Реальность снова отдаляется от меня на добрый шаг. Я как в черно-белом немом кино, куда монтеры забыли вставить вставки с фразами героев, и теперь оно выглядит бессмысленным, глупым набором кадров.

— Если придется, — отвечаешь ты неожиданно холодно.

— Что-то еще кофе захотелось, — вставляет папа громко.

— Я сделаю, — улыбается мама, отрывается от меня и забирает его пустую чашку.

Ты поднимаешься первым. Уверенно огибаешь стол, делая ко мне несколько шагов. Отчего-то я паникую. Мне кажется, если ты прикоснешься ко мне, если я почувствую твою близость, то ситуация в машине повторится. Повторится все то, что так меня опустошало: касания, заменяющие нормальное решение проблем. Когда ты каждый раз гасил наши ссоры на простынях.

— Не трогай меня, — резко предупреждаю, и твоя рука замирает на полпути ко мне. Мама поспешно отворачивается, делает вид, что не заметила неловкой ситуации, папа кашляет в кулак, склоняя голову. А я отвожу взгляд, когда вижу, как твое лицо скрывается за маской беспристрастия.

— Как скажешь, — негромко отвечаешь ты, ждешь, когда я выйду из-за стола, и следуешь за мной по лестнице наверх.

Я стараюсь не обращать внимание на неприятное ощущение, щекочущее шею. Стараюсь не реагировать на визжащую внутри от негодования совесть. Я имею право. Я имею полное право отказываться.

Дверь в мою комнату приоткрыта. Первым делом я плотно задергиваю шторы, чтобы утренний свет не мешал мне расслабиться. Позади раздаются твои медленные шаги.

Я знаю, что ты растерянно оглядываешь пустые стены. Что хочешь спросить, где картины. Куда делась моя мастерская? Все твои портреты, твое имя, что я срисовывал со своего запястья несметное количество раз, кисти и мольберт, расставленные повсюду баночки и склянки с красками. Только запах еще не до конца выветрился, хотя я часто проветриваю свою комнату.

Они все исчезли с твоим именем.

Хотя какая разница, куда они делись. Ты все равно не спрашиваешь, да и не спросишь. Сам все понимаешь.

Как только я опускаюсь на кровать, усталость снова набегает, утяжеляя веки. Бессонная ночь сказывается, несмотря на мое состояние. Внизу мне казалось, что во мне достаточно сил по крайней мере на одну ссору. А здесь, на привычном полужестком матрасе, хочется расслабиться. Я выжидающе смотрю на тебя. Мне хочется выползти из джинсов, стянуть с себя грязную кофту и завернуться в теплое одеяло. Только твое присутствие мешает мне. Я при тебе даже раздеться не могу спокойно.

Ты смотришь на меня все с тем же непроницаемым выражением лица.

— Тебе помочь? — осведомляешься негромко, подходя ближе.

— Я так лягу, — отвечаю с вызовом.

Ты не будешь раздевать меня. Все, что угодно, но только не твои руки, стягивающие с меня кофту, справляющиеся с застежкой на джинсах, резким движением стягивающими их вниз… так было в прошлый раз. Когда ты впервые увидел мою комнату. Когда обнял меня и не отпускал, хотя я старался прогнать тебя.

Я быстро мотнул головой, сгоняя непрошеное наваждение. Ты смотришь на меня изучающе.

— Не будь ребенком, — просишь ты, всем своим видом показывая, что уходить никуда не собираешься. Но и я тоже не промах.

Упрямо откидываюсь назад, переползаю в изголовье кровати и набрасываю на себя одеяло.

— Доволен? Мне очень удобно.

— Хорошо, — просто отвечаешь ты и присаживаешься на край кровати. — Я побуду с тобой, пока ты не заснешь.

— Зачем? — выдыхаю я устало.

Что-то в тебе меняется после моего вопроса. Маска слетает, на лице проскальзывает болезненное выражение, в глазах появляется нежность и что-то очень похожее на печаль. Горечь.

Неожиданно мне хочется объясниться. Попросить прощения за свое поведение, за эмоциональные качели, с которых я не слезаю, и на которых заставляю тебя кататься вместе с собой. Но твой мягкий голос останавливает меня.

— Потому что ты нужен мне.

Слова ложатся на сердце как пушистый плед. Они настолько ласковые, такие добрые, что мне нечем от них защититься. Я нужен тебе.

Почему ты говоришь об этом только сейчас?..

Мы смотрим друг на друга долго. До тех пор, пока твой нежный взгляд не начинает темнеть и совсем не скрывается за моими непослушными веками. Сквозь сон я ощущаю, как ты прикрываешь меня, до самого горла, как чуть прижимаешь одеяло к моей груди рукой, словно используешь это как оправдание прикоснуться ко мне.

***

Я просыпаюсь нехотя, с трудом. Из-за коротких вибраций телефона, оповещающих о бесконечной череде сообщений. Наверняка это наш сектантский чат. Нужно спросить, как они там.

Я тянусь за телефоном. Все мышцы в теле ноют и не слушаются, как будто я вчера хорошенько схлопотал в драке. В принципе, так оно и было.

Настроения нет абсолютно. Я чувствую себя тяжелым и грязным, единственное, чего мне хочется — принять горячий душ и развалиться на диване перед телевизором, бездумно паразитируя остаток непростого дня.

Яркий свет экрана бьет в глаза, заставляя меня прищуриться. Со вчерашнего дня я не проверял телефон, и теперь мне нужно разобраться со всеми входящими.

Я вижу пятьдесят три пропущенных звонка. Один ночной звонок Трева, видимо, искавшего меня, а в итоге осознавшего, что мой телефон преспокойно валяется на полу в его комнате. Так же вижу одиннадцать пропущенных от папы. Видимо, они начали звонить мне, когда ты забил тревогу.

Остальные звонки от тебя. С неприлично коротким перерывом, они чередой шли примерно с того момента, как мы ввязались в драку.

Следующим делом я перехожу в сообщения. Общий чат пуст, зато у меня несколько сообщений от Трева. Он спрашивает, как я, говорит, что Хло в полном «отрубоне», а они с Грегом ждут, когда она проснется. Я с кряхтеньем переворачиваюсь, устраивая телефон на подушке и левой рукой вбиваю ответное сообщение.

«Прости, что не отвечал. Только проснулся. Все в порядке, Морган забрал меня. Ездил в больницу, снова зашивал руку. Как вы там?»

Следующее сообщение у меня с неизвестного номера. Я хмурюсь, не сразу открываю его. С некоторых пор сообщения с неизвестных номеров заставляют меня нервничать.

«Отрыл твой номер в папином ежедневнике. Машина у твоего соула афигенная, ты точно дебил, если решишь его отшить. С нищебродами я не общаюсь. Искренне твой, в надежде, что ты не умер от потери крови по дороге, Броуди». Сообщение оканчивалось чередой сердечек разных цветов, в итоге представляющих из себя радугу.

Я давлюсь глупым хихиканьем и быстро печатаю ответ:

«Ты придурок».

Немного подумав, добавляю:

«Удали мой номер, ты не в моем вкусе».

Стоит мне выключить телефон, как он практически сразу вибрирует, уведомляя о новом сообщении. Снова от Йонаса.

«Ты мне не указ». За словами следовал средний палец и еще одно сердечко. Красное.

На этот раз я не отвечаю. Если бы мне кто-то когда-нибудь сказал, что Йонас будет присылать мне сообщения дружелюбного характера, а я при этом не буду его ненавидеть, я бы только пальцем у виска покрутил. Кто же знал, что драка и пара откровений могут развернуть всю нашу совместную историю на сто восемьдесят градусов.

Может, с тобой нам так же поступить?

Я усмехаюсь собственным мыслям. Какая драка, когда я даже прикосновения твоего вынести не могу? И никакие антидепрессанты против нашей связи не действуют. Ты все равно влияешь на меня, эмоционально и физически. И руку на тебя я поднять точно не смогу.

Точно не после того, как ты смотрел на меня перед сном.

Я прикрываю глаза, снова прокручивая в голове недавнюю сцену. Ты так выглядел… безоружно? Ранимо? Обреченно? Никак не могу подобрать нужного слова. Но твой взгляд, и грустный, и нежный, будоражит все мое существо. Ты что-то прячешь, Морган Харт. Ты скрываешь что-то настолько важное, что оно кажется мне разгадкой к твоему сердцу. Ключ от тяжелого замка на нем спрятан в несказанных тобой словах.

Еще немного полежав, я все-таки заставляю себя подняться. Нужно будет сменить постель, а одежду сжечь к чертям собачьим. Сейчас я настолько воняю грязной подворотней со сладковатым амбре крови, что еще немного, и у меня начнутся рвотные позывы.

Рука ноет, запястье неприятно пульсирует, но я не спешу принимать обезболивающие. Наоборот, прислушиваюсь к боли, стараюсь заглянуть за завесу своего дискомфорта, сконцентрироваться на месте, где раньше аккуратным почерком было выведено твое Имя.

Почему ты почувствовал его? Вопрос не дает мне покоя. Обычно, когда Имена сводят при живых соулмейтах, их связь разрывается. Она не пропадает вовсе, но слабнет настолько, что чувствовать друг друга они уже не могут. Почему тогда ты смог, если Имени больше нет?

***

После душа я чувствую себя посвежевшим, хоть боль в теле и не прошла. Я долго стою под горячим потоком воды, стараясь морально подготовиться к очередной сцене с родителями. Я знаю, что еще ничего не закончено, хотя понятия не имею, уехал ты или нет.

Внизу подозрительно тихо. Я спускаюсь на цыпочках, в надежде, что дома никого нет. Что моя семья так сдружилась с тобой, что вы решили устроить совместный поход в кино. Глупо, конечно, так думать, но чем черт не шутит: Броуди ведь мне пишет.

Одна из ступенек издает протяжный скрип, и я тут же слышу мамины шаги, приглушенные мягкими тапочками.

— Колин? — зовет она шепотом, выглядывая из кухни. — Иди сюда.

Я послушно иду на ее голос, замечая, что двери в зал закрыты. На кухне мне кивает папа, отрываясь от своего планшета, стол по-прежнему красиво накрыт, мама ставит чайник, а потом подходит ко мне и целует в щеку.

— Как ты себя чувствуешь? — говорит она по-прежнему шепотом.

— Нормально, — так же тихо отвечаю я.

— Тебе обязательно нужно что-то покушать, — мама кивает в сторону гостиной: — Морган уснул на диване. Ему необходимо поспать хоть немного.

Она ведет меня к столу, усаживает за него, возвращается к плите и ставит сковородку на огонь. Постепенно масло начинает негромко скворчать, и мама тут же кладет на раскаленную сковородку курицу в панировке. Я наблюдаю за ее действиями как за чем-то очень далеким, словно не от мира сего.

Я никак не могу представить тебя, спящего на диване в гостиной моего дома. Мысль кажется настолько дикой и чужеродной, прямо как бережное отношение к тебе моей мамы. Да и не только мамы. Кажется, концерт продолжается и билет сдать уже нельзя.

— Ну что, — шептать у папы не получается, хотя он очень старается, — думаю, я разработал стратегию.

— Да тише ты, Гарри! — практически бесшумно возмущается мама, а папа только пожимает плечами. Он щелкает перед моими глазами пальцами, привлекая внимание, делает движение, словно делает глоток невидимого чая и вопросительно приподнимает брови.

Я помотал головой.

Я не хочу пить. Не хочу есть. Я хочу узнать, почему он не уехал.

— Почему он здесь? — спрашиваю настойчиво.

— Мы не доиграли в шахматы, — спокойно отвечает он, чем еще больше вводит меня в растерянность.

— Может, на улице поговорите? — рассерженно зыркает на нас мама.

— Ну да, ты нас еще выгони.

Папа поднимается со своего стула, подходит к маме, опускается возле нее, оперевшись локтями о столешницу, и заигрывающе мурлычет:

— Хочешь поиграть в леди и бродягу?.. Колин, будь другом, иди поспи еще немного.

— Гарри! — мама возмущенно шлепает его по плечу, на что он только смеется.

Они что, игнорируют меня? Делают вид, что ничего странного не происходит? Что спящий Морган в гостиной — это совершенно нормальное явление?

Это могло бы стать нормальным. Если бы наши с тобой отношения не пошли коту под хвост. Может быть, они забыли, но я до сих пор помню. Я помню.

Как ласково звучал твой голос, обращенный к «Джею», мягко убеждая его, что я никто. Настолько неважный человек в твоей жизни, что ты запросто сведешь ради любимого мужа мое Имя. Я помню те ужас и отчаяние, как все самые светлые воспоминания с тобой окропились грязью, которой ты щедро поливал меня за спиной.

И как уверенно Джеймс смотрел на меня при встрече, потому что слышал то, чего я не должен был услышать. Как победитель. Как король. Его не волновало, что я ему говорю, ведь он знал: ты принадлежишь ему. И душой, и телом.

Ты любишь его. Он убежден в этом благодаря твоим неустанным повторениям. Тихим, интимным голосом. Таким, какой мне услышать не удавалось. Хотя я так хотел.

Я так хотел твоей любви.

Тот день ничто не перекроет. Никакой поступок не сотрет из памяти и никакой «выбор» не исправит. Он останется со мной навсегда, до конца моих дней, как самый ужасный кошмар. Я будто на несколько часов заглянул в свой личный ад, чтобы посмотреть, что мне там уготовлено.

Я не знаю, каким становится мой взгляд, что улыбка на ее лице гаснет, а лицо сереет. Каким он должен быть, раз папа вмиг оказывается рядом со мной, опускаясь на корточки, наконец воспринимая меня серьезно.

— Колин! — он впивается руками мне в плечи, требовательно встряхивает. — Ты принял лекарства?!

Он по-прежнему старается говорить тихо. Звучит смешно, даже нелепо в моем сознании. Разве дело в лекарствах, папа? Разве ты думаешь, что они действительно способны мне помочь?..

— Колин, родной, не молчи, — мама пугается не на шутку. Мне нужно что-то сказать, но я настолько сильно погряз в отвратительном воспоминании, что не могу сразу ответить. И понять их тоже не могу.

Прав был Йонас. Всем наплевать. Никто не в силах полностью прочувствовать боль другого человека. Для этого нужно пережить его опыт, прожить его жизнь. Для них моя история так и останется набором слов после страшного результата.

Как мне забыть? Как мне жить дальше, как делают все остальные? Как вы «отпускаете»? Я не понимаю. Для меня это что-то из разряда фантастики, как волшебство или жизнь на других планетах.

— Почему вы на его стороне? — вырывается у меня.

Мне так обидно. Обидно, что они ценят твои старания больше моих. Но что самое неприятное… я и сам тянусь к тебе. Через все «нельзя» и «не хочу», меня влечет к тебе, тянет как муху к лампе от насекомых. И ветер дует мне в спину.

Я чувствую электричество. Догадываюсь, что оно убьет меня. Но все равно пытаюсь дотянуться до тебя.

— Ты что, мы только на твоей стороне, — мама накрывает мою руку своей, — но он тоже человек, родной.

— И он старается, — добавляет папа, — ты бы его видел ночью. Либо он первоклассный актер, либо действительно любит тебя. Я не знаю, какие причины заставляют его оставаться с этим… Джоном? Джорджем?

— Джеймсом, — кривлюсь я. Ненавижу это имя.

— Джеймсом. Но знаю, что причины есть. То, что произошло, когда он почувствовал Имя… это нельзя сыграть, Колин. Невозможно.

Он говорит так, будто хорошо тебя понимает. Гораздо лучше, чем я.

— Страх — не самая честная эмоция, — шепчет мама, — но все становится понятно по облегчению. Это его не скроешь. Оно все равно проявится: во взгляде, в слове, даже в дыхании. Ты просто не терял что-то настолько важное, что при возвращении смог бы скрыть эмоции.

Мне не хватает опыта. Это она пытается мне сказать?

— А как же дедушка? — спрашиваю глухо.

— А ты представь, если бы тогда он очнулся, — папа все еще держит меня крепко, — если бы он резко вдохнул и открыл глаза. Что бы ты чувствовал?

Я не могу представить. Мне было десять лет. Наверное, я бы просто плакал и прыгал от радости. Неужели, чтобы понять тебя, мне необходимо потерять что-то ценное?..

— Ты для него очень важен, Колин. — Я не успеваю понять, откуда в моей руке появляется круглая таблетка. — Можешь не верить, но мы-то видим.

— И мы не хотим, чтобы ты всю жизнь мучился из-за того, что упустил настоящую любовь, — голос отца больше похож на попытку уговорить меня. Он берет из маминых рук стакан с водой и протягивает мне:

— Ты справишься. В конце концов ты мой сын.

— Он и мой сын тоже, — напоминает мама, ласково приглаживая мои влажные волосы, — любимый, единственный на всем белом свете.

***

Я задумчиво рассматриваю твое бледное лицо, устроившись на кресле напротив тебя.

Ты полулежишь на диване, твоя голова покоится на подсунутой папой подушке. Мама укрыла тебя пледом, хотя в комнате тепло, а ты заснул в одежде.

Ты дышишь медленно, размеренно. Твои брови немного сведены к переносице, короткие ресницы иногда вздрагивают, и мне остается только догадываться, что же тебе снится. Рассматривая твои правильные, резкие черты лица, чувственный изгиб губ, я стараюсь отыскать в себе нежность.

Отец посоветовал мне представить мир без тебя. Без твоей улыбки, где один уголок чуть выше другого, без темно-зеленых глаз с коричневым ободком. Без твоего запаха, отдающего цитрусовыми и ментолом, и маленьких жестов, характерных только тебе. Без твоего номера телефона, по которому стоит позвонить и ты примчишься на выручку. Без выражения твоего лица, что так выразительно отображает твои эмоции, без рук, что так мягко могут касаться моей кожи и так грубо отбрасывать людей ради моей защиты. Без каштановых волос, в которые хочется запустить пальцы, такими шелковыми они кажутся. Без твоего смеха и мягкого, словно бархат, голоса.

Мне грустно. Я не полюблю этот мир без тебя. Я и люблю его только потому, что ты здесь. И дело не в родителях, не в друзьях, не в рисовании. Просто без тебя он потеряет для меня свою особенность. Я смогу жить в нем, но он не сможет сделать меня счастливым.

Так чувствует себя Йонас? Постоянно злой, потому что живет там, где ему не нравится. Так же живет и твой муж, стараясь заменить свой потерянный мир тобой?

Антидепрессанты позволяют мне немного расслабиться. За окном вечереет, тени ложатся на твое лицо, окутывая твой образ загадками с привкусом мистики. Я бы нарисовал тебя сейчас, если бы мог.

Я подношу перебинтованное запястье к своим губам. Осторожно касаюсь его губами, не спуская с тебя взгляда. Ты не реагируешь. Твое лицо не разглаживается, не расслабляется, призраки сновидений все еще имеют над ним власть. Тогда я вдавливаю свои губы в место твоего Имени немного сильнее. И застываю, когда ты зажмуриваешься.

— Колин?.. — сонно зовешь ты, выгибая затекшую шею.

— Я здесь, Морган, — тихо отвечаю я.

Во мне сейчас нет ни радости, ни злости.

Ты приоткрываешь глаза, но приходишь в себя не сразу. Несколько секунд рассматриваешь люстру на потолке, будто не понимаешь, что она там делает. А потом замечаешь меня.

— Я долго спал? — твой голос хриплый спросонья. Трогательный даже.

— Не знаю.

Ты еще раз зажмуриваешься, потягиваешься, потянув плечи вверх, и смотришь на часы на правой руке. У тебя мягкий ремешок, полностью скрывающий мое Имя. Почему я не заметил их раньше?

— Уже вечер, — констатируешь ты негромко.

— Поедешь домой? — мой тон ровный, без ехидства или неприязни. И все равно ты смотришь на меня так, словно пытаешься их найти.

— Хочешь прогуляться со мной? — спрашиваешь вместо ответа.

— И где ты хочешь погулять?

— В парке? Можем покормить уток. Если они еще не спят.

Яркое воспоминание, когда мне еще казалось, что я со всем справлюсь, неприятно скрежещет по сердцу. Как мы кормили уток, как я радовался первым хорошим моментам, что лично для меня стали знаком светлого будущего. Как ты впервые начал по-настоящему контактировать со мной. И… как мы решили попробовать.

Нет. Я не хочу туда.

— Я не пойду, — отвечаю я честно, — только не в парк.

— Тогда… просто пройдемся по набережной? У колеса обозрения?

Я чувствую, как скованно ты со мной держишься. Тщательно подбираешь слова, осторожно вглядываешься мне в лицо. Ты ведешь себя так, словно я непредсказуем. Как неразорвавшийся снаряд: одно неаккуратное прикосновение — и мы оба взлетим на воздух.

Ты боишься меня? Пытаешься уберечь наши отношения? Избежать очередной ссоры, которая может оказаться последней? Но какой в этом смысл?

Нет у меня сил ссориться, Морган.

— Пойдем.

— Я могу умыть лицо? — уточняешь ты, будто это я стараюсь вытащить тебя на прогулку как можно быстрее.

— Можешь и душ принять, — усмехаюсь я, — воды не жалко.

Ты осторожно возвращаешь мне улыбку и качаешь головой:

— Нет. Только лицо. Твои родные дома?

— Ушли на прогулку. Обычно они проводят воскресенье вместе.

— Так я испортил их планы, — в твоем голосе звучит сожаление.

— Не ты. Мы.

Они захотели оставить нас одних, потому что надеются, что мы разберемся. Но если отношения можно восстановить всего несколькими словами, тогда как нам удалось так запутаться?

***

— Не голоден? — спрашиваешь ты.

Чем дольше длится наша прогулка, тем больше я удивляюсь. Еще дома ты вышел из ванны словно другим человеком: относительно свежим, с блестящими, спокойными глазами. На губах играла улыбка, и выглядел ты гораздо лучше.

— Только если ты что-то съешь, — отвечаю я упрямо.

Дома ты отказался от маминой стряпни, невзирая на ее записку, оставленную тебе, где она настоятельно рекомендовала не уезжать на пустой желудок. Но ты все равно не съел. Зато изумил меня тем, что рассмеялся и сказал, что сегодня ты никуда не поедешь, ведь наша завтрашняя встреча не отменяется.

Но тебя ведь ждут дома, Морган. Человек, на которого ты так усердно старался меня променять.

Всю прогулку я присматриваюсь к тебе.

Тебя как подменили. Своим необычным поведением ты ставишь меня в тупик. Уверенностью, спокойствием, ты не трогаешь меня лишний раз, и ты говоришь со мной.

Это не вопросы-ответы, в которые мы играли раньше. Не вытягивание из тебя слов клещами моего упрямства. Не дискуссии на отрешенные темы. И не разговоры с интимным уклоном. В них ни флирта, ни заигрывания, что, признаться, и радует и… огорчает.

Но сейчас мы словно видим друг друга.

— Значит, поедим дома, — говоришь ты почти весело, а я не сразу понимаю, что под «дома» ты имеешь в виду мой дом, а не ваше с Джеймсом гнездышко.

Ты действительно решил остаться со мной?..

Почему-то эта мысль не укладывается в голове.

— Если мама вернется раньше, она огорчится, — предупреждаю я ровно.

— Я обязательно попрошу прощения, — парируешь ты легко.

Ты умеешь просить прощения, Морган?..

— У тебя сейчас очень ироничный взгляд, Колин, — замечаешь ты.

— Он у меня всегда такой.

Мы гуляем уже добрый час. На улице прохладно, у колеса обозрения толпилось слишком много людей, поэтому мы пошли дальше. Но мне казалось, ты хотел прокатиться со мной.

— Я могу взять тебя за руку? — спрашиваешь ты негромко.

Я колеблюсь, но все-таки киваю, наблюдая за тем, как светлеет твое лицо. Ты осторожно касаешься тыльной стороны моей руки, затем как вода обволакиваешь своей широкой ладонью, крепко переплетая наши пальцы.

А я чуть не задыхаюсь от твоего прикосновения. Я не верю своему сердцу.

Несмотря на все антидепрессанты, оно бьется так быстро. Будто мы целую вечность не держались за руки. И то, как именно ты ее держишь… крепко, надежно, будто скрывая от холода. Мне тепло от твоей руки.

Если честно, я готов расплакаться.

— Колин? — сегодня ты все замечаешь. Каждую мою эмоцию, каждый взгляд, и не игнорируешь их. Наоборот, заостряешь внимание, прислушиваешься, так, будто по-настоящему ухаживаешь за мной.

Словно сегодня наше первое свидание и не существует никого, кроме меня.

— Я хочу рисовать, — неожиданно говорю я, не поднимая на тебя взгляд. — Я хочу нарисовать тебя.

Это правда. Я очень скучаю по кистям. По тому, как свободно могу передавать эмоции, водя ими по шероховатому материалу, наполняя холст чувствами, сотканными из соединения красок.

Я бы передал этот вечер: яркий свет от колеса обозрения, что ложится на темную водную гладь, сапфировое небо, немного омраченное темными облаками. Всех людей, которые кажутся лишь темными силуэтами на фоне нас с тобой.

— Ты нарисуешь, — уверенно произносишь ты.

— Уже нет, — вместо слез на моем лице расползается улыбка, — ты ведь знаешь.

Ты останавливаешься так неожиданно, что я врезаюсь в тебя плечом. Чуть наклоняешься ко мне, заглядываешь в лицо, ловишь мой взгляд своим — серьезным и уверенным:

— Я обещаю, мы восстановим твою руку.

— Не нужно давать мне обещания, которые не выполнишь, — едко отвечаю я, намереваясь выдернуть руку, но ты не пускаешь меня. Твоя хватка такая крепкая, что даже тисками не разжать.

Чего ты добиваешься, Морган? Своими чуткостью и вниманием, своим участием, что ты хочешь мне показать? Все то, что обычно достается Джеймсу?

— Ты со мной из-за вины? — спрашиваю я резко.

Раньше ты бы с укором воскликнул «Колин!», и я настолько привык к тому, как ты ловко уходишь от ответа, используя мое имя, что сталь новой фразы приводит меня в недоумение. Ты впервые отвечаешь на вопрос, от которого в прошлом обязательно бы увильнул.

— Я знаю, что виноват. И вряд ли когда-нибудь смогу исправить то, что сделал, — твои глаза смотрят на меня прямо, со внутренней силой, которой мне самому так не хватает. — Но я бы никогда не остался с тобой из чувства вины.

— С Джеем же остался, — роняю я и в следующую же секунду готов сам себе врезать. Вот и вылезает мой эгоизм, о котором из сеанса в сеанс твердит мне Броуди. Темный манипулятор, который хочет, чтобы все было именно так, как он задумал. Комплекс Бога.

— Джеймс… — глухо отзываешься ты, а я чувствую дрожь удовольствия только от того, что ты назвал его полным именем, а не милым сокращением. — Джеймс — это другая история. И тоже моя ошибка.

Ты невесело усмехаешься, а я вглядываюсь в твое лицо. Ты кажешься другим. Не тем Морганом, который из кожи вон лез, чтобы успеть на оба поезда. Не человеком, который боится выглядеть плохим в глазах окружающих. Ощущение, что тебя вообще ничего не пугает.

— С каких пор ты стал таким ответственным?.. — только и могу выдавить я.

— Просто вспомнил, что я взрослый.

И в то же время… Ты ведь боишься, да? Начинать разговор о нем.

Я отчаянно выпихиваю непрошенные мысли из своей головы. Броуди прав. Один раз они уже привели меня к краю, как и мое нетерпение. Больше никаких истерик. Никакого давления.

Ты не моя вещь.

Неожиданно я понимаю.

Как те статуи в парке, мы можем отречься от родственной души и сойти с ума, либо встречаться с ней и подпитывать свое здравомыслие. Многие так и поступают: вместо того, чтобы остаться со своим соулмейтом, они используют друг друга. Становятся любовниками по нужде, нужными, но не желанными. И при этом мы свободны в выборе любимых. Свободны в плане наших поступков. Мы можем быть связаны обязательствами, но это не означает, что мы не можем испытывать чувства к другим людям.

И ты стараешься выбрать меня. Хочешь попробовать создать настоящую связь, потому что понял, что твоей еженедельной двухдневкой я быть не намерен.

— Колин, я думаю, что должен…

— Не сейчас, — останавливаю я тебя, — давай просто… просто продолжим гулять?

Ты не готов рассказывать, а я — слушать. И это совершенно нормально.

Мне слишком хорошо с тобой сейчас. Слишком спокойно, чтобы с головой бросаться в воду, рискуя стукнуться лбом о камень.

Я хочу сохранить этот момент. Этот вечер. Хочу оставить его в чертогах воспоминаний, спрятать так далеко, как только возможно, чтобы ни одно горе, уготовленное в будущем, не смогло его омрачить. Если я не могу нарисовать этот момент, то хотя бы хочу запомнить его эмоции. Ощущение, что все действительно может измениться.

И я знаю, что ты понимаешь меня.

— Звезды, — говоришь ты тихо, легким прикосновением приподнимая мой подбородок.

Я вглядываюсь в небо, сквозь темные облака, невзирая на мешающие вокруг фонари. Мне не удается увидеть их сразу, но я радуюсь, когда у меня получается. Их всего пять, какие я сумел разглядеть, две совсем крошечных и три достаточно ярких.

Ты не лезешь мне под свитер, не жмешься ко мне, а просто обнимаешь сзади и смотришь на них вместе со мной. А по всему моему телу медленно расплывается щемящее тепло.

— Как же обидно, что смотря на них, мы видим прошлое, — говорю я тихо.

— Прошлое тоже может быть прекрасно, Колин, — твой голос мягко касается моего уха, но ты не позволяешь себе поцеловать меня.

— Только не наше, — шепчу я в ответ.

Это всего лишь белые точки в темном небе. Призраки сгинувших небесных тел.

Прямо как мы с тобой.