Круг праха (1/1)

Ночь была все еще темна, но на востоке уже начинала тлеть. Тонкая огненная нить вычерчивала линию дюн у самого горизонта, раскаленно светилась, отражаясь в чернильной тьме небес прозрачным, едва различимым ореолом - рыжеватым, желтым, нежно-зеленым, тающим во мраке на самой границе синевы. Со временем синее в предрассветном ореоле станет видно отчетливо, ночь помутнеет окончательно, превращаясь в сумерки, и над заиндевевшими песками потянет первым теплым выдохом солнца, готового подняться над горизонтом. А потом настанет рассвет.Кор знал, что до рассвета ему не дожить. Четырежды по четыре удара кнутом четырежды в течение суток были не наказанием, а казнью. Скорее всего, к кругу праха в восьми тысячах шагов от городских стен его отвезли, рассчитывая, что он умрет еще по пути - но он не умер. И тогда его просто оставили. Когда рассветет, тело найдут мусорщики квон, разденут и сожгут на нечистом огне, а пепел развеют. Если прежде его не растащат по кускам песчаные гончие.Встать Кор не мог. Уже давно - после второй порки из четырех. Какое-то время, правда, мог ползти - и полз, чтобы не умереть прямо в кругу праха, на нечистой земле. Потом последние силы оставили его. Онемевшие руки, ободранные в кровь, утратили чувствительность и перестали ощущаться, ночь гладила растерзанную спину холодными пальцами, пропитавшиеся кровью лохмотья постепенно прихватывало ледком, окончательно смешивая обрывки одежд и обрывки плоти. Песчинки у самого лица обметало инеем от осевшего на них дыхания. А далеко-далеко над пустыней - у горизонта, между тьмой и тьмой, - все парила в пустоте, светилась тонкая горящая нить предзорья, и казалось, будто размытый ореол над ней постепенно разгорается, набирая силу.Этого не могло быть. Слишком много часов должно пройти, прежде чем наступит настоящий рассвет. Но наваждение оказалось удивительно реальным. Время будто перестало существовать - Кор не чувствовал его хода. Только холод, постепенно отдаляющий, замораживающий боль. Мысли замедлились, потом начали путаться. А потом тишина между плоскими каменистыми вершинами ближних дюн, к исходу ночи вымерзшая до хрупкого ветреного шепота, зарыдала. Сдавленный, будто бы на последнем пределе отчаяния, рваный, совершенно человеческий плач вспугнул ее, задохнулся, рассыпался пароксизмами безумного хохота и затих, и Кор задержал дыхание, понимая: вот и все. Песчаные гончие пришли за добычей.Нужно было хотя бы сесть. Безмозглых тварей, к тому же нечистых, без разбора жрущих любую падаль, гниль, отбросы со свалок и кости, оставшиеся от трупосожжений, не волновало, сидит он или лежит, смотрит в лицо своей смерти или нет - но не валяться ничком в песке и прахе хотя бы в свой смертный час все еще было важно. Поэтому Кор заставил себя пошевелиться, подобрал руки, прижав согнутые локти к телу, и изо всех сил оттолкнулся от песка. Притихшая было, предсмертная уже боль моментально проснулась, вгрызлась в спину, вышибая из груди воздух. Перед глазами встала черная пелена. Медленно-медленно, как в кошмарном сне, мертвая хватка песка слабела, уступала усилию, отпускала от себя - на ладонь, потом еще на ладонь, потом еще… Нет, сесть он так и не смог. Только приподняться на локтях и запрокинуть голову.Гончая стояла прямо перед ним, в трех-четырех шагах - долговязая уродливая тень, поджарая, быстрая даже на вид. Клыки длиной в палец, способные пробить шкуру крепкоспина, смутно белели в темноте, мерцали тусклые отблески в глазах, стерегущих добычу. Позади, за пределами поля зрения, тоже слышалось что-то, дышало, бродило, шелестело, поскрипывало песком, подбиралось вплотную - а эта тварь все стояла и смотрела, выжидая, и время от времени отворачивала голову в сторону, чтобы издать вместо мерзкого крика негромкое, вязкое урчание. Кор не знал, что может означать этот звук. Зато знал, что рано или поздно гончим надоест ждать. Наученные горьким опытом облав и ловушек, у оазисов они остерегаются живых людей, но вскоре убедятся, что попавшаяся им добыча мало чем отличается от падали. И тогда они набросятся.Мгновения тянулись невыносимо медленно. Боль грызла спину между лопатками, перебирая разорванные струны мышц, руки постепенно начинали дрожать, удерживать голову становилось все труднее. Они набросятся, когда он упадет, наконец. Наверняка именно тогда. Клыки в палец длиной раздробят ему затылок - и его затянувшаяся казнь завершится. Его правота умрет вместе с ним. Никто не посмеет поверить в нее и продолжить его дело.Между тем шорохи в темноте вокруг притихли. Выжидающая гончая все смотрела куда-то поверх головы Кора, а потом вдруг с урчанием припала к песку, нескладно вытянув перед собой передние лапы, завиляла коротким хвостом, перемахнула через свою добычу, будто разом позабыв о ней, и исчезла из виду.- Ну-ну-ну, - услышал Кор из темноты за спиной. - Тише, моя хорошая. Ну ладно, ладно, покажи, что тут у тебя...Хриплый скомканный голос. Старческий, скорее всего женский. Неровные, прихрамывающие шаги. Урчание и всхлипывание зверей, удивительно непохожее на те вопли, которые им полагалось издавать. Когда шаги приблизились вплотную, Кор попытался повернуть голову - но рассмотреть удалось только темный оборванный подол и конец посоха, утопающий в песке, да еще ноги, обмотанные какими-то лохмотьями.Гончая терлась о подол затылком, выворачивая шею, как ручная зверушка.- Ай-яй-яй… - протянула старуха. - Круг праха - плохое место для живых. Слышишь меня, мальчик?Чтобы посмотреть ей в лицо, нужно было поднять голову выше: слишком близко она стояла. И Кор поднимал голову, как недавно отрывал себя от песка - всем унижением, всем отчаянием, оставшимся вместо последних сил. Получалось плохо. Почти никак не получалось.- Тебе больно, мальчик, - в старческом голосе послышалось сожаление. - Ложись. Отдыхай. Больше не будет больно. Матушка поможет тебе.Матушка… Когда-то Кор читал, что в иных местах гончих пустыни посвящают Очищающей Нараг и почитают, в назначенные часы впуская в города, чтобы они пожирали на улицах отбросы и оставленные для них приношения.Матушка. Если он еще понимал хоть что-нибудь, старуха говорила не о себе.А она, тем временем, опустилась перед ним на колени. Взгляд выхватил из сумрака пояс чистоты, свободно перехватывающий лохмотья в четыре витка, растрепанные клочья седых, бесконечно длинных волос, оплечье из человеческого черепа, костлявую бледную руку, неестественно белеющую в темноте, будто известью обсыпанную. Рука вытягивала из-под пояса тонкий шнур с какими-то косточками, подвешенными к концам.- Матушка тебя пожалеет. Не нужно больше мучиться, мальчик.Матушка, думал Кор, следя за движением выбеленных чем-то пальцев. Матушка. Не нужно больше мучиться. И как-то внезапно в меркнущем сознании все вдруг встало на свои места: круг праха, звери, пояс варны Духа на лохмотьях, которыми побрезговал бы последний Отверженный, растрепанные волосы, черепа на плечах, пепел на коже… Матушка. Мать утешения, Великая Нараг.Служение именно этой ипостаси Великой называлось ямраджи и преследовалось Несущими слово почти повсеместно. Совсем недавно Кор спорил с тем, что его следует считать скверной и участью безумцев - ведь любое подвижничество во имя любой из Сил очищает собой все средства своего совершения. Правда, до сих пор он ни разу не видел своими глазами ни одного из отшельников-ямраджи, да и не было их здесь, или все думали, что не было...- Нет, - выплюнул он, осознав, что дальше молчать нельзя: отшельница собирается добить его, чтобы избавить от страданий, и если не услышит прямого отказа, то добьет. - Нет. Я…Пальцы со шнурком замерли. Две гончие, положившие головы на плечи старухи, прямо на оплечья-черепа, навострили уши.- ...не хочу.Хрупкая высохшая кисть не спеша потянулась к его лицу. От нее слабо, затхло пахло гарью, жженой костью, смертью и нечистотой.- Почему, мальчик? Разве ты не устал?У нее пояс Духа, напомнил себе Кор. В ее касании нет осквернения. Она может быть даже Рожденной дважды, в прошлом даже Несущей слово. Трупный пепел на ее руках - уже не скверна, а жертва Силам. И к тому же он все равно не мог отдернуть голову, чтобы избежать протянутой к нему ладони.- Тогда чего же ты хочешь? Здесь, в кругу праха, совсем один, казненный не до конца - чего ты хочешь, мальчик, если не избавления?Они оказались неожиданно твердой опорой, эти пальцы, изглоданные истощением и годами. Пальцы взяли его за подбородок, и Кор позволил им держать его голову за него. Одна из гончих, глядя ему в лицо, облизнулась: похоже, знала, что должно произойти вскоре. Ямраджи не позволяла зверям поедать умирающих, потому что напрасные страдания неугодны Матери утешения - но она отдавала им мертвых. Потому что смерть должна питать собой жизнь.Только вот за свою жизнь Кор еще собирался побороться.Посох старуха так и держала стоймя, погрузив нижним концом в песок. Совсем рядом - на расстоянии руки, вытянутой не полностью. Если перенести вес тела на одну руку, а второй дотянуться до древка раньше, чем первая подсечется…- Заставить их признать, что я прав.Онемевшие пальцы не чувствовали того, что схватили. Но они хотя бы сжались. Кор оттолкнулся локтем, подтянул себя к посоху и ухватился второй рукой. Отшельница не препятствовала ему.- Кого - их? - засмеялась она хриплым, сорванным смехом, похожим на эхо воплей ее гончих.- Всех!Наверное, посох давно должен был вырваться из ее пальцев. Но почему-то не поддавался усилию повисшего на нем тела, стоял неподвижно, будто вкопанный в песок, и Кор, цепляясь за древко, смог постепенно поставить себя на колени - лицом к лицу со старухой. Одна из гончих снова приоткрыла пасть и облизнулась, смрадное жаркое дыхание хищника ударило ему в ноздри, но он не отвернулся. И тогда старуха перестала смеяться.- Упрямый мальчик, - сказала она. - Хорошо. Матушка любит упрямых. Может быть, она даст тебе третье рождение. А теперь успокойся, наконец.В какое-то мгновение показалось, что ее глаза, почти неразличимые под капюшоном, блеснули, наполнились холодной мертвенной зеленью, такой же, как у ее зверей - и это было последним, что увидел Кор. Что именно лишило его сознания, он так и не понял.