часть четвёртая (1/1)

Тот день был одним из немногих, когда Чуя возвратился домой и увидел, что ужин готовит Артур. Тот даже заметил его не сразу, поэтому, когда он наклонился, чтобы снять обувь, тихо выругался вслух, пытаясь осознать всё произошедшее, и лишь тогда заметил у входа и вторую пару обуви. Он поднял взгляд и тут же наткнулся на улыбающегося Артура, который попытался сделать вид, что не заметил ругательств, и сказал, что приготовил онигири. Чуя вздохнул, но сам не понял, то ли он был не рад тому, что именно сегодня, когда ему хотелось запереться в комнате и уткнуться лицом в стену, возможно, даже всплакнуть, его опекун был дома, то ли это наоборот радовало. С самого начала Артур не создавал впечатление доброго и отзывчивого человека, но он ведь на самом деле пытался быть для Чуи хорошим отцом. Чуя не привык открываться людям, но, должно быть, Артур и правда был человеком, которому можно было доверять, раз полчаса спустя он сидел на кухне и в подробностях рассказывал ему о произошедшем. Будучи подростком, он особо с ним не разговаривал, но в первый провальный концерт в музыкальной школе он час не переставал говорить об этом с Артуром, так и сейчас. Кто такой Дазай, почему он такой плохой и что такое ритмический рисунок, Артур любезно спрашивать не стал. Вероятно, каждый из этих вопросов вызвал бы монолог длиннее первого.Вдоволь наговорившись, на следующие два дня Чуя ушёл в полное затишье. Второй этап прослушивания проходил в пятницу, поэтому выходные он мог спокойно провести даже не выходя из комнаты. Первый из этих дней он ни слова не произнёс, что уже само по себе смущало, но и ни разу не притронулся к своей флейте. В эту субботу Артур постарался вывести его на серьёзный разговор о том, что неудача это не конец жизни, ведь именно так выглядел Чуя, не играющий на флейте, на что тому пришлось объяснять чуть ли не на повышенных тонах, что всё, между прочим, в полном порядке, и делает он это не потому, что разочаровался в музыке. Всю следующую ночь он не спал, пролистывая свои старые учебники по сольфеджио. Он старался вспомнить всё самое необходимое, чтобы в случае, если Дазай решит задать ему каверзный вопрос, уходящий корнями в первый классы музыкальной школы, он не ударил в грязь лицом. Чуя ждал всю субботу, но не особо удивился, когда Дазай всё так же ему и не позвонил. Когда он ложился спать, то в голове прокралась мысль, а не забыл ли Осаму про него вовсе, углядев среди новобранцев другого мальчика, который привлёк бы его внимание. Не то чтобы Чуя волновался по этому поводу, но всё же уроки от повелителя сольфеджио — так они за всю эту историю с оркестром вместе с Акутагавой стали называть Дазая — звучали определённо заманчиво, и отказываться от них не очень-то хотелось. Воскресенье тоже прошло абсолютно тихо. Он поиграл на флейте пару этюдов и перешёл к повторению следующего учебника с более важной, как Чуе показалось, информацией. На всякий случай он вспомнил биографию Моцарта. Это вряд ли ему понадобится, но может, блеснёт перед Дазаем знаниями хотя бы в истории музыки.Артура сегодня не было, но по какой причине Чуя спрашивать не стал. У его работы выходных, кажется, совсем нет, поэтому Чуя провёл воскресный день в одиночестве за уже известными занятиями, а во второй половине дня — на часах недавно пробил второй час — он всё же позволил себе упасть на кровать звёздочкой и прикрыть глаза. Сделал он это только тогда, когда слова в учебнике перестали складываться в предложения, но лежать без дела тоже не мог. Скорее всего, он бы встал и пошёл готовить что-нибудь к ужину заранее, если бы Акутагава вовремя не позвонил и не приковал его разговором к кровати на ближайшее время.— Я встретил твоего отца сегодня. Ему показалось, что ты не в порядке, раз сидишь и читаешь какие-то книжки в комнате.— Угу, какие-то книжки. Да я в последний раз художественную литературу в руках только в школе держал. Правда, то, что я читаю сейчас, я тоже держал в последний раз в школе.— Не смей говорить про музыку сейчас. Когда Мори говорил про рабство и флейты, он окончательно промыл тебе мозги. Она не повелевает миром, если ты забыл, музыкант в первую очередь человек, опять же, если ты забыл.— Мой отец думает, что я не в порядке, потому что я уже второй день не играю на флейте.Со стороны Акутагавы послышалось молчание, а Чуя лишь улыбнулся, представив, как удивился сейчас Рюноске. Если бы он прямо сейчас стал искать подземный бункер с криками ?конец близок?, то Чуя бы тоже не удивился — для него такое высказывание от Чуи, должно быть, было первым предвестником армагеддона и нарушения привычного порядка вещей.— И какой диагноз на это поставили психиатры? Твой отец же определённо обратился за помощью? — Акутагава, оказывается, умел смеяться, и теперь удивлённым был уже Чуя.— Смейся дальше. Сам только что говорил, что я — не моя флейта. Я как раз собирался заниматься другими немузыкальными делами, но, какая незадача, позвонил ты, и теперь я вновь чувствую себя музыкантом, а мог бы чувствовать себя лучшим пекарем Йокогамы и сделать бисквит.— Я всегда готов помочь тебе с этим нелёгким немузыкальным делом.Чуя посмеялся и с лёгкостью на душе слушал, как Акутагава смеётся ответ. Пекарь из Рюноске был отвратительный, и вся его помощь, которую он каждый раз предлагал, заканчивалась тем, что он сидел на стуле рядом и ждал готовности того, что делал Чуя, а после с серьёзным лицом играл роль дегустатора. Накахаре действительно хотелось себе помощника на кухню, но пока оставалось довольствоваться Рюноске.— Дазай предложил мне частные уроки.Акутагава на той стороне вновь резко замолчал, и Чуя практически смог увидеть, что лицо его вновь стало привычным лицом Рюноске — подозрительным и безэмоциональным. За все эти дни он так и не рассказал Акутагаве про то, о чём они с Дазаем говорили тогда наедине. У него не то чтобы были какие-то секреты, но рассказывать просто так ему не хотелось, а Акутагава, как раз как Чуе и нужно, никогда не задавал лишних вопросов, поэтому Чуя так и не сказал про это ни слова. Может он сделал это, потому что ему показалось, что Акутагаву, как бывшего ученика Дазая, это может чем-то разозлить. Может, потому что ему самому было как-то не по себе от того, что он искренне ненавидит этого человека, но не смог отказаться от его такой притягательной помощи.Ночью того же дня он убеждал себя, что согласился не на предложение Дазая Осаму, дирижёра оркестра Юкити, который явно точит на него зуб, а на предложение повелителя сольфеджио, давнего учителя Акутагавы и грозу всех теоретических предметов.— И я согласился. — Он хороший учитель, - наконец высказался акутагава, но звучал он при этом слегка замято, — просто не хотелось бы, чтобы вы поубивали друг друга в итоге. — Я и соглашаться-то по этой причине сначала не хотел, но вспомнил Мори и то, что он бы назвал меня идиотом, отказавшимся от выигрышного шанса. Я подумал, что раз вы так расхваливаете Дазая, то он действительно сможет научить меня чему-то новому.— Мори бы не назвал тебя идиотом, если бы узнал, от кого ты отказался.Акутагава имел просто ужасающую тенденцию загадочно не договаривать вещи, но Чуя спрашивать не стал. С самого начала эта идея с оркестром учителя Накахары совсем не обрадовала, и даже когда он сообщил ему о том, что места ему там не видать, Огай совершенно спокойно попытался подобрать утешающие слова, но было отчётливо слышно, что для него это как камень с души. Чуя, опять же, не лез не в свои дела, и предпочёл остаться в неведении, почему Мори не нравится оркестр Юкити. Видимо, и сам Дазай ему тоже не нравится, но как раз-таки за это осуждать его Чуя бы никогда не стал. Он и сам от него не в восторге.Звенящий противный звук входящего вызова резко ударил по ушам Чуе, который беды совсем не предвещал — он не любил, когда ему звонили, и все его немногочисленные близкие люди об этом знали и писали ему сообщения, один лишь Акутагава, не любящий подолгу печатать огромные сообщения, стал исключением из правил. Сначала он подумал на Артура, но когда посмотрел на неизвестный номер, эта идея сразу отпала. А Дазай оказался лёгок на помине. Может, именно поэтому Чуя и не удивился столь сильно, услышав довольный голос на той стороне.— Сегодня встретимся через час, — сказал он совсем не вопросительным тоном, чем заставил Чую тяжело вздохнуть. Тогда, расчувствовавшийся и разбитый, он, кажется, вовсе не понял, на что согласился, — я отправил тебе сообщение с адресом. Ты главное флейту свою не забудь.Довольный тем, что не упустил шанс посмеяться над Чуей — как же он был уверен, что Дазай не упустит и повода в дальнейшем припомнить ему, как он чуть не выронил флейту перед толпой людей — Осаму посмеялся и, когда дождался от Чуи согласного ответа, отключился. Акутагава, всё ещё висевший на трубке, с сочувствием сказал, что выйти ему лучше уже сейчас — Дазай бы одобрил рвение к знаниям и то, что Чуя решил прийти пораньше, учитывая то, что вероятно сам Осаму уже был в назначенном месте.Чуя прибыл туда на полчаса раньше, чем ему было сказано. Кабинет, куда он вошёл, показался ему невероятно мрачным, словно бы мёртвым. Окна здесь были огромные, выходили на солнечную сторону и света здесь было много, кабинет был чистым и убранным, но Чую даже пробила лёгкая дрожь от ощущения пустоты при входе. То ли это мерзкий светло-голубой цвет стен в сочетании со старой мебелью делали кабинет угнетающим, то ли одиноко стоящее по середине класса фортепиано. Ему на секунду подумалось, что никто вообще-то не ставит фортепиано в середине класса. Но Дазай умел отличиться, поэтому, через секунду он всё же поклонился в знак приветствия Осаму, который сидел за этим самым фортепиано.— Не думал, что ты придёшь раньше, — сказал он и растерянно улыбнулся, — но если так и останешься в дверях стоять, то какой в этом смысл?Чуя всё ещё не входил в кабинет, лишь опасливо его осматривая. Кабинет как кабинет, не было в нём ничего такого. Только Осаму в своём чёрном облачении напоминал здесь статую с кладбища.— Тут точно никто не умер?— Мелкие и последние крупицы твоего таланта к музыке, - шуткой, кажется, Осаму остался доволен, судя по широкой нахальной улыбке, - но, может быть, если ты прямо сейчас перестанешь стоять в дверях и трусить перед неизвестно чем, то они останутся. Если, конечно, мы всё же начнём делать то, зачем здесь собрались.А вот Чуе та самая шутка дазая совсем не понравилась, поэтому он словно показательно задрал повыше голову и прошёл к подоконнику, где и стал собирать флейту, глядя на которую Чуя недоумевал, какую пытку он придумал, что нужен инструмент, раз сольфеджио — предмет теоретический, а та практика, которая в нём есть, инструмент не включает. Следующая логичная мысль, которая посетила его в момент соединения корпуса флейты с её нижним коленом заключалась в том, что Дазай, несомненно, хочет услышать его сперва именно как музыканта, но уже в других спокойных условиях, чтобы увидеть, где теория оставила сильный пробел на практике. Вторая мысль, ещё более логичная, состояла в том, что Дазай бы просто не упустил шанса ещё раз рассказать Чуе о том, почему ему рано брать инструмент в руки, и недоумевать, как его вообще выпустили с музыкальной школы. Краем глаза он поглядывал на Осаму, который откинулся на спинку стула и разминал пальцы, что Чую крайне удивило — в первый же день играть с ним под аккомпонимент, должно быть, абсолютно невыносимо. В тот момент, когда Чуя проверял положение одной части своей флейты относительно другой, он невольно подумал, что повелитель сольфеджио и играть должен, соответствуя своему статусу. Стул, на котором сидел Осаму, обладал замечательным свойством крутиться, что не могло не нравится Дазаю — он с довольной улыбкой развернулся к Чуе, которые всё ещё медленно заканчивал собирать свою флейту. Его даже удивило то, что Дазай его не торопит, а спокойно наблюдает. Кажется, у него было замечательное настроение, но насколько это хорошо для Чуи было пока неясно.— Мы же знаком с адажио Бетховена? Посмотрим, что с тобой не так и как это можно исправить.— Три дня назад ты так уверенно говорил о том, какое я ничтожество и теперь хочешь сказать, что никаких конкретных ошибок ты при этом не выделил?Дазай пару секунд молчал, после чего усмехнулся и развернулся на своём крутящемся стуле обратно к фортепиано.— Я услышал, что было плохо. Мне было совсем не интересно, почему это было плохо.Чуя бы ответил на это, и слова подходящие, завуалированно-оскорбительные, нашлись бы крайне быстро, но он собрался с силами, вздохнул и улыбнулся. Улыбка его, тем не менее, выглядела крайне угрожающе, но Чуя попытался это скрыть и даже кивнул на всё то, что сказал Осаму — хорошо, плохо так плохо. Главное, что теперь Дазай заинтересован в том, чтобы превратить это плохо в хорошо.Дазай молча протянул ему листы с нотами, и Чуя так же молча их взял, расставляя на пюпитре, и когда он закончил, то обернулся на Дазая и взглянул на то, как он занимается тем же самым. — По тебе не скажешь, что ты играешь на музыкальных инструментах. Осаму замер, но этого Чуя уже не заметил, так как отвернулся к нотам и стал внимательно их изучать. Он даже не сразу понял, что Дазай сквозь улыбку ответил лишь спустя какое-то время.— Я знаю. — сказал он ровно в первую долю, отбитую только что поставленным метрономом. Через пару мгновений они начали. С Бетховеном в школьные годы у него удалось сдружиться куда лучше, чем с остальными — у него всё реалистично, без детской наивности, с тонким проблеском надежды вдалеке, он умел быть грубым в своих пьесах так, чтобы этим все восхищались. Чуе хотелось бы верить в то, что он даже мог в чем-то сравнить себя с Бетховеном, что в чем-то они были похожи. Так и было. Он чувствовал его пьесы, он играл их душой. Всё ещё не идеально — он уже успел слегка отстать от Дазая, но быстро нагнал его вновь — но зато с душой. Приходилось следить за всем вокруг: и за своими собственными нотами, и за метрономом, и за игрой Дазая. Но она была подобна метроному — монотонная и ни на секунду не отклоняется. Он был столь техничен и быстр, что это поражало, но Дазай, обычно такой эмоциональный, играл однозвучно. А там, где пьесе настолько были необходимы эмоции, что это указывалось даже на нотах, он искусственно их прививал. Он был... богом сольфеджио. Но никак не игры на музыкальных инструментах. Когда он задумался об этом, то отстал во второй раз, и теперь Чуя ждал, что Дазай несомненно об этом скажет, но тот тихо продолжил. В какой-то момент он протянул ноту немного дольше, чем нужно, но и в этом упрекнуть его было нельзя — Чуя сразу понял, что ему просто сделали поблажку. На Дазая это всё совсем не было похоже.Когда он доиграл, то с опаской всё же оглянулся на него. Их взгляды встретились, и Чуе показалось, что сейчас его просто сожгут этим тяжёлым взглядом, а тот бы и не сопротивлялся, ведь знает, что есть за что. Но Накахара только расправил плечи и постарался не отводить от него взгляд — может хоть в этих непонятных гляделках он одержит победу. Он честно пытался держаться гордо и не испуганно, но стоило Дазаю отвернуться обратно к нотам и ухмыльнуться — но по-особенному, не так, как он обычно это делал, словно это даже не Чуе адресовано — как тут же флейтист потерял всю свою уверенность. Ну конечно же всё плохо, он по глазам его видит, что он, как и говорил Осаму, даже музыкантом зваться недостоин.— Ещё раз.Похоже, он и вовсе собрался загонять Чую до тех пор, пока его руки сами не будут играть всё идеально без участия мозга.Но разве суть их сегодняшней встречи не в том, чтобы Дазай указал Чуе на ошибки и подробно объяснил саму теорию? Это насторожило.— Зачем? — но спрашивать, на самом деле, он и вовсе не собирался. Дазай не ответил, лишь отвернулся к нотам, и, кажется, выглядел таким растерянным, что у Чуи на секунду промелькнула мысль, что игра на фортепиано его отвлекала. А это могло значить то, что он не смог сказать Чуе, что не так, потому что совершенно забыл про то, что должен слушать, как он играет, чтобы понять, что не так. Звучало абсурдно, но проверять свою теорию он не решился — как он уже выяснил, Дазаю не особо хочется отвечать на его вопросы.Второй раз вышел чуть лучше. Чуе практически дали второй шанс, поэтому ошибки, которые он увидел и знал, как исправить, уже отсутствовали. Но это не отменяло того, что были и незамеченные Чуей ошибки, которые исправлять Дазай стал, на удивление, прямо по ходу.— Играй все шестнадцатые одинаковыми, почему у тебя одна из них упорно звучит короче остальных? Как только нот на листе стало много, Чуя следил за метрономом чуть менее внимательно, и беглые ноты то и дело напоминали ему о том, как зря это случилось. Опаздывает вначале — последняя укорачивается. Чёрт.— Сильная доля не достаточно сильная.Да нормальный человек вообще этого не услышит, подумал Чуя, и он, между прочим, выделил её как полагается. Потом Дазай добавил по-итальянски то, почему она должна быть чуть чётче. Музыкальные термины Чуя знал чуть лучше, чем сольфеджио, но редкие быстро забывались. Из сказанного дазаем он понял лишь то, что тут всё должно звучать решительно. Потом уже на доступном Чуе языке добавил и то, что Чуя весь из себя такой грубый, а в пьесе там, где надо погрубее, стоит и мнётся, как мямля.Если бы у него не была приставлена к губам флейта, он бы ответил. Может Осаму решил играть на фортепиано только потому, что оно не затыкает ему рот?Чуя выслушал от Дазая ещё несколько замечаний, после чего наконец закончил играть. Осаму выглядел уже чуть лучше и не столь мрачно, поэтому Накахара спокойно выдохнул, думая о том, что всё закончилось.Но было крайне наивно полагать, что Осаму знает, когда остановиться, поэтому был намерен выложить всё до конца, некоторые из своих претензий он даже повторил по два раза, показывая, насколько он был этим недоволен. Чуя молча выслушивал, не отводя от него глаз, и ему казалось, что он и вовсе не в силах пошевелиться. Через минуту бесперебойного монолога Осаму, который был на тонкой границей с тем, чтобы и вовсе не оскорбить Чую — хотя тому, если честно, казалось, что Дазай не был из тех, кто сдерживается в оскорблениях — он всё же тяжело вздохнул. Он взял в руки ноты и позвал Чую ближе, начиная тихо рассказывать ему, как всё это исправить. Он внимательно слушал и думал о том, что он же всё это знает, что всё это такие глупые ошибки, что их просто стыдно допускать. Ему так невероятно неловко то ли от того, что он всё же допустил их так, что Бетховен, наверное, в гробу перевернулся, то ли от того, что Дазай был прав. Дазай, конечно же, прав, а он упорствует и поделать с собой ничего не может.После он заставил Чую сыграть эту же пьесу и в третий раз, на этот раз точно издеваясь, но в этот раз уже отошёл от измученного фортепиано и подошёл к нему, наглядно объясняя всё после каждого такта, который чем-то ему не понравился. Чуя играл заново сначала, как только ошибался. В итоге он приспособился и сыграл пьесу идеально под метроном, с которым изначально они и вовсе не были друзьями. Играть под аккомпонимент Дазай больше не предлагал.— Учебники из музыкальных школ, кстати, были абсолютно никудышные по моей программе, — Дазай сказал это так, словно попытался подбодрить Чую. Тот слушал и внимательно кивал, но был таким и тихим и сговорчивым, что становилось не по себе. Вот опять Осаму думает, что его нужно жалеть. Чуя не подал виду, что его это выбило из колеи только больше, — поэтому я не удивляюсь тому, что сольфеджио в школе так не любили. А к нему нужен особый подход, я запишу тебе пару авторов...Он потянулся за ручкой, лежавшей на подставке с расставленными на ней нотами, и продолжал говорить, но Чуя перестал слушать. Он, конечно, даже не думал отвлекаться, потому что думал, что здесь его уже ничего не удивит, но бинты Осаму, которые стали видны из-за задравшегося на пару мгновений рукава, привлекали внимание. Не бывает же такого, что у богов есть проблемы в жизни. С каждым разом ему всё больше и больше казалось, что Дазай человек, и это его, если честно, пугало.Уже который раз за день появлялся вопрос, который он не мог спросить, и Чуя, который искренне не хотел казаться бестактным, особенно перед человеком, который может поставить крест на его дальнейшей карьере, не спешил задавать настолько личные вопросы. Он позволял себе и кричать на Осаму, и ненавидеть его, но в его понимании это казалось чем-то нормальным. Чуя не переступал черту и знал это, потому что на каждый выпад Накахары в его сторону он всегда смеялся. И только сейчас, когда ему по-настоящему стало интересно, придётся промолчать.К его удивлению, промолчать всё же не означало ненароком не спросить. — Не думаю, что тебе будет интересно узнать об этом, — сказал Дазай с улыбкой, после чего быстро поправил рукав.Да, Чуя, было бы наивно, если бы он сразу всё тебе рассказал.Улыбающийся Дазай — именно вот так, без надменности, без ехидства и без дерзости — всё же казалось ему крайне неестественным, Осаму казался странным, будто никогда не делает это искренне. Да даже Накахара, для которого понимать других людей было куда тяжелее, чем совместить себе мысли о том, какой же он плохой музыкант и попытками совладать с метрономом, видел, что он зря вообще даже просто посмотрел. Дазай вновь слегка размял пальцы, пытаясь как-то разрядить напряжение хотя бы в самом себе, и потянулся за листочком, на котором до этого он выписывал для Чуи названия учебников.Он протянул их ему совсем молча, и так же молча Чуя их взял.— Некоторых из них нет на японском. Поэтому надеюсь, что ты знаешь и английский тоже, — теперь уже голос его звучал снова легко и непринуждённо. Ему так легко совладать с эмоциями, что Чуе даже становилось завидно, — иди домой. Думаю, сегодня ты уже достаточно постарался.